ВОЙНА ГУЛЯЕТ ПО РОССИИ

Об авторе | Клавдия Андреевна Данилина (1923–2018) родилась в селе Вилинка под городом Михайловом Московской области (ныне Рязанской области). В июне 1941 года окончила школу, через две недели в составе комсомольского добровольческого отряда отправлена под Смоленск на строительство оборонительных сооружений. Год спустя, после окончания курсов железнодорожных мастеров, отправлена в действующую армию. Работала на восстановлении разрушенных железнодорожных мостов в ремонтно-восстановительном поезде.

Клавдия Данилина

Девочка на войне

Иногда мне кажется, что я была на той войне. Будто сама ходила по улицам разрушенных городов, слышала вой летящих к земле бомб и взрывы снарядов, видела покореженные мосты и рухнувшие дома, недоедала и недосыпала из-за тяжелой военной работы.

На самом деле война закончилась за двенадцать лет до моего рождения. Но я все равно ее помню, потому что ту войну — всю, от начала до конца — прошли мои родители.

О войне мне рассказывала мама. Мне было года три, когда начались эти ее рассказы. Папа весь день на работе, мои старшие братья — на учебе, мы с мамой дома вдвоем. А события тех времен все бередили мамину душу, не оставляли ее в покое. Рядом — только я. С кем она могла еще поделиться? И продолжались эти рассказы почти шестьдесят лет...

Только самые последние годы своей жизни мама стала забывать некоторые факты, имена, эпизоды. И уже я — по ее просьбе — рассказывала ей, напоминала, что происходило тогда, в ее молодости, в ее жизни. На той войне.

А еще все военные годы мама, оказывается, вела дневник. Вот об этом она мне не говорила, он попался мне случайно совсем недавно, когда понадобилось кое-что найти в старых документах. Крохотные листочки папиросной бумаги, бисерный почерк... Конечно, никаких дат нет — записи делались на досуге, когда была возможность. И в них — то телеграфным стилем, то весьма подробно и эмоционально — ее жизнь на войне.

Этот мамин монолог сложился из ее рассказов, воспоминаний и дневниковых записей. В нем нет вымысла — только ее подлинные слова.

* * *

…Лейтенант Захаренко сдержал свое слово: вывел-таки нас из окружения. Да только как героев никто нас не встречал. Наоборот, свои же нас приняли за немецкий десант и по законам военного времени без суда и следствия отправили на расстрел.

А получилось вот как.

Через несколько дней беспрерывного марша по лесам мы вышли к реке, довольно широкой. Захаренко сказал, что на тот берег нам надо, там, судя по всему, уже наши. Но моста, конечно, нет никакого, ни переплыть, ни вброд перейти мы бы не смогли. А где-то рядом бой идет, слышны взрывы, стрельба. Тут, откуда ни возьмись, женщина идет. Мы к ней: как, мол, нам на тот берег попасть? Она отвечает: идите за поворот, там деревня, в которой я живу, и там же паром, как раз сейчас на нем наши военные на этот берег переправляются.

Ну, ребята наши, конечно, бегом туда побежали. И вовремя: с парома только что красноармейцы сошли, орудия скатили, он вот-вот на тот берег опять отправится. Ребята на него вскочили и держат, чтобы паром не отчалил, кричат нам, отставшим: скорее бегите, скорее прыгайте! Мы всей гурьбой на паром и ввалились, а с того берега нас заметили и тоже кричат: немедленно освободите паром! Но мы, конечно, не послушались, поплыли. А на нас все кричат, ругаются, в воздух стреляют. Пристали мы к берегу, выходим — а к нам уже бежит командир, который переправой командовал. Ох, как же страшно он кричал! Никогда я такого мата не слышала... Мол, тут бой идет, а мы мешаем, ставим под угрозу выполнение задач, поставленных командованием. И диверсантами нас обзывал, и дезертирами. Потом все-таки спросил: кто такие, откуда, что здесь делаем? Наш Захаренко доложил, как и положено, по-военному:

— Группа красноармейцев вместе с примкнувшими местными жителями и добровольцами трудового фронта выходит из окружения, старший группы лейтенант Захаренко.

Командир, который кричал на нас, подбежал к нему, знаки отличия с гимнастерки рванул, оружие отобрал и опять закричал:

— Расстрелять! По законам военного времени всю группу немедленно расстрелять!

Тут же подошли красноармейцы, построили нас всех в шеренгу и сами перед нами шеренгой встали, винтовки на нас направили, ждут приказа стрелять. Рядом со мной Нюра стояла, с которой мы на окопах подружились. Мы и потом, пока по лесам шли, все время вместе держались. И вот она пододвинулась ко мне вплотную, за руку взяла, а ее трясет всю крупной дрожью, и я глянула на нее потихоньку — лицо у нее белое-белое. А мне почему-то в тот момент совсем не страшно было. Я настолько устала и так сильно болела голова, что было совсем все равно: убьют так убьют. Свои так свои. Я стояла и спокойно думала: все, сейчас я умру. Единственное, что произвело тогда на меня впечатление, это глаза парня, который должен был выстрелить в меня. Винтовка в его руках ходила ходуном, в глазах застыл ужас. Он был моим ровесником, тоже, видимо, как и я, только что школу закончил. Подумала: наверно, я стану первым человеком, которого ему придется убить на этой войне.

Но тут прозвучала команда «Отставить!». Нашего лейтенанта схватили и куда-то увели, а на нас перестали обращать внимание. Ну все, думаем, значит, убьют одного Захаренко. Стоим и не знаем, что же нам дальше делать. Однако приблизительно через полчаса он к нам прибежал — без портупеи, без знаков отличия, без оружия, но живой! Говорит нам: скорее, уходим, быстро уходим отсюда! Оказывается, ему устроили тщательный допрос, а потом приказали немедленно покинуть расположение части, и даже указали направление, по которому мы должны были пробираться в наш тыл…

* * *

…Немецкие самолеты довольно часто налетали бомбить эшелоны. Однажды наш поезд шел по очень крутой насыпи, и мне подумалось: вот если сейчас налетит... Не успела до конца довести свою мысль, как поезд остановился, послышались знакомые воющие звуки моторов. Люди выскочили из вагонов и бросились вниз по крутой насыпи, не разбирая дороги. И как только наши ноги целы остались? А внизу выяснилось, что бежать-то некуда: у подножия насыпи росли редкие кустики и протекал ручей. Под этими кустиками и пришлось прятаться, хотя укрытием это было трудно назвать. Совсем рядом слышался визг бомб, глухие удары в землю, затем — пулеметные очереди. Самолеты кружились над поездом минут пять, потом улетели. Я приподнялась, осмотрела себя со всех сторон — как будто все в порядке. А что же остальные? Позвала одну подругу, другую. Через минуту уже все бежали к поезду, с трудом поднимаясь на крутую насыпь. Жертв, к большому моему удивлению, не было.

А в другой раз пришлось долго лежать ничком в толстом слое то ли пыли, то ли мелкого песка. Самолет летал очень низко над нами и поливал из пулемета. И как мы остались живы? В самый разгар этого обстрела Нюра, лежавшая рядом, вдруг ахнула, вскрикнула и начала меня за плечо трясти. Я перепугалась:

— Что, попали? Ранили? Где болит? Кровь идет?

— Да ничего не ранили, — отмахнулась Нюра. — Смотри, что я нашла! Чую — пахнет чем-то. Прямо у лица моего в песке закопалась!

Она протянула мне ладонь, на которой лежал какой-то темный треугольник. Высохшая селедочная головка! Видно, кто-то ехал в поезде — совсем в другой, мирной, безмятежной жизни! — и лакомился селедкой, а потом, недолго думая, выбросил рыбью голову в окошко. Сколько она пролежала здесь, под насыпью — два месяца, три, полгода?

— Давай съедим пополам! — предложила Нюра.

Да, есть хотелось невыносимо. Все то время, что мы шли по лесам и болотам, и теперь, когда поезд тащился сквозь обстрелы и бомбежки, нам просто неоткуда было взять еду. В лесу еще можно было пожевать какую-нибудь траву или ягоды, в поезде же не было и такой возможности. И все-таки я отказалась от этого угощения. Нюра удивилась:

— Точно не будешь? Тогда я все съем!

И она долго сосала эту головку, будто самую вкусную конфету...

* * *

…Немцы вошли в Михайлов в конце ноября. И никто из нас, обычных жителей, не знал, что будет дальше.

Сначала было очень страшно: в городе хозяйничают враги! Очень хотелось спрятаться так, чтоб нас не было видно и слышно. Но жизнь, даже такая нелепая и страшная, все-таки продолжалась, приходилось что-то делать, как-то выживать.

Мне приходилось много мотаться по городу. Мама посылала. В другом конце Михайлова, за мостом, жили две мамины престарелые тетушки. Я и до войны часто у них бывала: приносила продукты, помогала по хозяйству. Ну а теперь и подавно нельзя их было бросать, ходила я к ним через день.

Однажды, я как раз была на середине моста, появился наш самолет, стал бросать бомбы. Ну а что мне делать? Я голову подняла, на самолет посмотрела и иду себе дальше. Думаю: убьют — значит, так тому и быть. Сколько уже я этих бомбежек пережила! Тут, откуда ни возьмись, подлетел ко мне немец, молодой парень. Схватил меня и потащил куда-то. Вот тут-то я напугалась, вырываться стала. Откуда я знаю, что у него на уме? Но разве вырвешься, он же вон какой здоровый! Но я все равно упиралась, как могла. Он тогда на небо стал показывать, на самолет: мол, опасно, осколки летят, погибнуть можно. А у нас в Михайлове на самом берегу, прямо рядом с мостом, церковь стояла — большая, красивая. И вот этот солдат меня прямо к церкви подтащил, в нишу какую-то запихал и собою закрыл. Так мы весь налет и простояли. Только когда улетел самолет, он меня отпустил, рукой еще махнул — мол, иди, куда тебе надо, а я своей дорогой пойду. И пошли мы каждый в свою сторону.

Пока я до тетушек добиралась, все никак опомниться не могла. Меня только что спас немецкий парень, от неминуемой гибели спас. Почему? Пожалел, проявил человечность? Ведь мы враги...

В первые месяцы войны в газетах, по радио постоянно нас призывали: убей врага! Захватчики — звери, нелюди! Да, таких хватает. Но, получается, есть и другие — такие, как этот парень! Я бы не хотела, чтобы его убили, сочтя зверем и нелюдем...

Несколько дней спустя история повторилась. Я опять шла к своим старушкам и опять была на мосту, когда налетел наш самолет. Правда, на этот раз он не бомбы бросал, а обстреливал машины, которых много скопилось на берегу. А я как раз по направлению к этим машинам и шла. Тут ко мне бросились сразу двое солдат и потащили в укрытие — под мост. И опять я испугалась не самолета и летевших из него пуль, а этих ребят во вражеской форме. Поэтому снова отбивалась что было сил. Но ведь ни один из них не стукнул меня, не толкнул, даже не обругал! Опять уговаривали как-то по-своему, показывали на небо, на самолет, даже, мне показалось, пытались успокоить... И тоже, как только самолет улетел, повернулись и пошли своей дорогой…

* * *

…Части Красной Армии, которые отбивали наш город у фашистов, были составлены из сибиряков, как нам рассказали они сами. Хорошо обученные, тренированные, привыкшие к сильным морозам. Говорили, что долгие часы пролежали в снегу, ожидая приказа наступать. Рвались в бой — Михайлов один из самых первых городов, освобожденных нашими войсками. До этого города только сдавали...

Вскоре они вновь отправились на передовую, защищать Москву. А нам предстояло возвращаться к обычной своей жизни.

Однако вернуться к прежнему не получилось, хотя поняли мы это не сразу. Вроде бы все начало налаживаться: возобновились занятия в школах, отцова мастерская начала нормально работать, мы с мамой навели порядок дома.

У нас привычка такая была: когда отца с работы вечером ожидали, выходили за калитку, встречали его. И вот вышли как-то, стоим ждем, мимо сосед прошел, который тоже вместе с отцом работал. Ну, думаем, сейчас и наш подойдет. А что-то нет его. И час прошел, и второй... Мы уж давно в дом зашли, холодно на улице стоять, просто в окошко выглядываем. Я еще ожидала, что он ботинки мои должен был принести, брал на работу починить. Весна-то подойдет, а они совсем у меня прохудились.

Наконец мама не выдержала, побежала к тому соседу, что мимо нас проходил. Я за ней. Заходим в дом, мама сразу:

— Где Андрей Матвеевич?

Сосед молчит. Мама повторила вопрос, ну тот и отвечает:

— Взяли его.

— Как взяли? Кто? Почему?

— Ну, как кто... Особисты.

— Да что ж это такое... За что?

— Говорят, с немцами сотрудничал.

— Они что, с ума посходили! Как это с немцами сотрудничал?!

— Тише ты, услышит еще кто... Говорят, нарочно открыл мастерскую, чтобы обувь немцам чинить. И вообще на оккупированной территории находился, а это предательство...

— А ты не находился? А ты не чинил?

— Ну а я что. Матвеич у нас начальник, его и взяли. А там, может, и про нас про всех вспомнят, кто ж знает...

— Что ж ты сегодня мимо прошел, не сказал ничего? Сколько мы его ждали...

— Ну а как я про такое скажу. У самого голова кругом идет.

Вот какой разговор состоялся у мамы с соседом. А на следующий день мы узнали, что многих михайловцев арестовали приехавшие в наш город особисты. Обвиняли всех в одном: в сотрудничестве с немцами, в предательстве. И объяснить им, что никто с немцами не сотрудничал, было невозможно. Ответ был один: сам факт нахождения на оккупированной территории — уже предательство.

Поэтому скоро очередь дошла и до нас.

Нас, комсомольцев — тех самых, которые попали в эсэсовские списки на уничтожение — собрали в одном из уцелевших зданий, где расположились городские власти. В большом кабинете заседала комиссия из работников НКВД, а нас туда вызывали по одному. Остальные ждали своей очереди в коридоре. Ребят и девушек было много — со всего города молодежь.

Выскочила девчонка, которая зашла самой первой. Вся в слезах, сквозь рыдания мы еле разобрали ее слова:

— Они... Они говорят, что мы все враги народа! Что Родину предали, немцам прислуживали!..

Мы обалдели — другого слова не подберешь. Да, у многих уже арестовали отцов, но все равно в голове не укладывалось. Как это? Нас же немцы убить хотели за то, что мы комсомольцы. А теперь свои объявляют предателями? Почему? За что?

Вот сибиряки, которые освобождали Михайлов — они же нас ни в чем не упрекали. Рассказывали, как рвались поскорее освободить город, чтобы выручить нас, его жителей. Откуда же взялись эти чудовищные обвинения?

Из кабинета вышел парень, как будто не вышел, а вывалился. Он не из нашей школы, но я все равно хорошо его знала. Да его многие знали у нас — спортсмен, весельчак, заводила. Но сейчас он был похож на старика.

— Они говорят, что это указание товарища Сталина. Что всех, кто оказался в плену или на оккупированной территории, нельзя считать советскими людьми. Что все они — предатели. То есть все мы предатели...

Нет. Этого не может быть. Какие же мы предатели? Ведь мы так ждали своих... Стоп! А может быть, предатели они сами — те, кто сидит в этом кабинете? Ведь писали же в газетах, говорили по радио еще до войны, что враги прокрались во многие высшие органы власти. Вот в чем дело! Значит, этим людям верить нельзя. И бояться их тоже нельзя.

Тут я сообразила, что девчонки почему-то тормошат меня. Оказывается, я так задумалась, что прослушала свою фамилию. Уже вызвали меня.

Зашла в кабинет, довольно просторный. Длинный стол, за ним — человек десять, все в военной форме. Так мы заходили в класс, когда сдавали выпускные экзамены, там тоже за длинным столом сидели члены экзаменационной комиссии. И было это — неужели всего полгода назад? Кажется, прошло много-много лет... И мы стали совсем другими.

Те, школьные, экзамены я, можно сказать, провалила. Что-то будет сейчас?

— Так, Данилина, что это вы у самых дверей остановились? Подходите ближе. Расскажите, как вы сотрудничали с фашистами.

— Я с ними не сотрудничала.

— Разве? Вы же находились на оккупированной территории. Если бы вы были патриотом, вы бы организовали сопротивление врагу!

— Мне никто этого не поручал.

— Ошибаетесь! Вам это Родина поручила, вам это товарищ Сталин поручил! Вы сталкивались со случаями мародерства?

— С какими случаями?

— Ну, видели, как люди тащили продукты со складов, из магазинов?

— Видела.

— Почему их не остановили? Почему не потребовали вернуть похищенное обратно?

— Люди брали продукты для своих голодных детей. На склады вскоре пришли немцы. Вы считаете, что я должна была отобрать еду у наших детей и накормить ею врагов? Не сопротивление организовывать, а продукты им подносить? Что товарищ Сталин говорил? Ни единого зерна чтобы немцам не досталось! Что не удалось эвакуировать — сжечь, уничтожить, но врагу не отдавать! Почему же вы мне предлагаете кормить фашистов?

— Молчать! Где ваш комсомольский билет? Что воды в рот набрали? Сказать нечего?

— Вы же приказали мне молчать.

— Нечего тут демагогию разводить! Так где ваш билет?

— Спрятала.

— И что это вы его спрятали? Струсили? Побоялись, что фашисты его у вас увидят?

— Мне мой комсомольский билет комсомол дал, советская власть дала. Фашисты тут ни при чем, и им свой билет я предъявлять не собиралась.

Тут что-то очень сильно грохнуло, я даже подпрыгнула от неожиданности. Оказывается, тот, кто меня допрашивал, ударил кулаком по столу, получилось очень громко почему-то. Потом еще раз, еще, и закричал:

— Не нужна нам такая комсомолка!

Один из сидевших за столом встал, прошелся по кабинету туда-сюда. Он все время молчал, я на него и не смотрела. А тут вдруг поняла, что знаю его. Это же Карасев, наш секретарь райкома комсомола! Мы любили его, нашего вожака. Хороший парень, свой, простой, и умница чрезвычайный. Неужели он заодно с этими, кто сейчас кричит на меня? А он так и не сел на свое место, остался стоять и зашел за спины сидевших, прислонился к стене. И вдруг я увидела, что он мне знаки подает! Сам молчит, его никто, кроме меня, видеть не может — а он мне подмигивает и кивает, кивает головой! Мол, не бойся, продолжай в том же духе...

Меня еще долго допрашивали. А Карасев мне все кивал, глаза у него смеялись, и мне сделалось почти весело от этой его поддержки. Я уже совсем не боялась. Не испугалась даже тогда, когда один из военных вдруг выхватил пистолет и направил на меня. Так и сказала им:

— Испугать меня хотите? Не старайтесь. Я свой страх еще в смоленских лесах израсходовала, когда мы из окружения выходили. И бомбы на нас сбрасывали, и из пулеметов поливали, и из орудий били, и расстрелять хотели. Что мне ваш пистолет...

Я повернулась и пошла к дверям. Ждала, что каждую секунду может прогреметь выстрел. Ну и пусть. Если меня все равно сейчас убьют, то уж лучше все высказать — чего трусить.

Но выстрела не было, меня только окликнули:

— Данилина, вы куда? Вас пока еще никто не отпускал!

Но я отозвалась, уже стоя в дверях:

— Как же не отпускали? Сами сказали: не нужна нам такая комсомолка.

И шагнула через порог, прикрыла дверь. Надо же, жива...

* * *

…В нашем восстановительном поезде однажды забавный случай произошел. Где-то неподалеку разбомбили склад, часть продуктов оттуда, пока они не пропали, передали в нашу столовую. На складе этом еще конфеты были, и начальство распорядилось раздать их всем девчонкам и женщинам нашего поезда. Дело было уже незадолго до 8 Марта, так что конфеты эти пошли как премия к празднику. Самые простенькие карамельки, кофейные подушечки, без оберток, но очень вкусные. Я их еще до войны очень любила. Каждой досталось по восемьсот граммов.

Я свою долю сразу распределила. Решила: буду есть по две конфетки в день, хватит надолго. Это мама меня так приучила, когда мы в прошлую зиму стали с ней отчаянно экономить и еду, и топливо. Заранее рассчитывали: сколько можем в день потратить, чтобы хватило, допустим, на месяц. И уже сверх нормы ни в коем случае не транжирили.

И вдруг я обратила внимание, что в тот же вечер, когда нам эти гостинцы раздали, некоторые девчонки сразу начали поедать всю свою порцию. Сначала ели с удовольствием, потом уже довольно неохотно, а под конец — вообще с отвращением. Но все-таки как-то запихали в рот и проглотили все свои восемьсот граммов.

— Что же вы делаете? — спрашиваю их. — Для чего так надрываетесь? Назавтра-то хоть оставьте!

— Ну да, оставьте! — отвечают. — А вдруг нас сегодня разбомбят? И все конфеты пропадут!

— Да в первую очередь мы все пропадем, если разбомбят, — говорю.

— Вот именно: мы пропадем, а конфет и не наедимся. Нет, уж лучше сразу их все поесть, пока живы!

— Пожалели бы свои желудки!

— Вот мы и жалеем их, кормим сладеньким.

Но наутро многим из этих сладкоежек было очень плохо. У кого-то появились сильные боли в животе, кто-то покрылся красными пятнами, некоторых тошнило. Еще бы, стрескать почти килограмм конфет, да еще с непривычки... А от работы-то кто ж их освобождать будет? Как они только выдержали…

* * *

…Я не хотела по ночам прятаться в укрытие, когда начинался налет. И вовсе не потому, что я такая храбрая. Пожалуй, наоборот: в укрытии было страшнее, чем в комнате. Это выяснилось очень быстро, в первую же ночь. Только мы с Клавой Тарасенко улеглись на кровать, которую нам выделила наша квартирная хозяйка, как начался налет. Хозяйка вбежала в комнату:

— Девчонки, скорее, бежим в огород! Там погреб, мы всегда в него прячемся при бомбежке.

Побежали. А погреб-то — небольшая ямка, прикрытая то ли ветками, то ли соломой, я в темноте не рассмотрела. Меня, как самую младшую, запихали туда первой, затем стали влезать остальные, человек восемь набралось. Я вжалась в земляную стенку, меня сдавили со всех сторон. Темно, дышать нечем, земля сыплется прямо на голову, грохот стоит ужасный, стены сотрясаются при каждом взрыве... Со мной настоящая истерика случилась. Я стала биться и кричать, чтобы меня сейчас же выпустили оттуда — но куда там! Конечно, никто меня выпускать не стал. Уговаривали, пытались успокоить, ругали — я и не знаю, как дожила до конца налета. И дала себе слово больше никогда не лезть в это ужасное подземелье.

А потом — целый день напряженной работы.

Вечером опять: как только улеглись спать, началась бомбежка. Подруга моя вскочила:

— Бежим в укрытие!

— Я не пойду.

— Как не пойдешь? Ты что, с ума сошла?

—– Это я в той яме с ума сойду, если еще раз туда залезу.

— Да ведь убьют тебя здесь!

— Если прямое попадание будет, то везде убьют. А так... Здесь — дом, стены крепкие, осколок не достанет. Уж скорее в том хлипком погребочке зацепит.

— Нет, ты как хочешь, а идти надо.

— Ну и иди. А я спать буду.

И я действительно почти сразу заснула, уже не слыша никакого воя, свиста и грохота. Наутро проснулась бодрая в отличие от своей подруги, которая была опухшей и бледной, почти зеленой, постоянно клевала носом.

С тех пор так и повелось: только заслышим гул немецких самолетов, как я — спать, а она — в укрытие. Главное, я действительно засыпала и не слышала никаких звуков, так что налета и бомбежки для меня просто не существовало…

* * *

…Мы приехали в Крым. Он еще не был окончательно освобожден от немцев. За Севастополь шли ожесточенные бои. Практически все города подвергались бомбежкам. Многие территории были заминированы.

В страшную бомбежку под Джанкоем попали и мы. Это просто чудо, что наш поезд уцелел. Очередное чудо, которых столько уже было за эти неполных три военных года...

Поезд уцелел, но идти дальше не мог: все пути были разбиты, просто смешаны с землей. Вместо ровненьких рельсов — искореженный, перекрученный металл, обломки шпал, глубокие рытвины... Но ремонтировать это предстояло не нам, а другим подразделениям нашего управления. Наш поезд ждали в Севастополе. Как же добираться туда? Инструменты и материалы повезли на грузовиках, на них же отправили часть людей.

Остальные пошли пешком, в том числе и мы. В руках многие несли свои рабочие принадлежности. У меня, например, с собой была кипа бумаг: табели, наряды, ведомости. Я и в поезде, во время движения, считала, заполняла, сверяла... Впрочем, нас обнадежили: видимо, через весь полуостров идти пешком не придется, это слишком далеко, мы потеряем много времени. Главное — преодолеть заминированные районы, а дальше, наверно, мы тоже поедем на грузовиках. Если они будут.

Когда мы выбрались из зоны бомбардировки, идти стало легче: под ногами уже была не мешанина из земли, камня и металла, а ровная поверхность. Но эта поверхность таила в себе смертельную опасность — мины, о чем нас уже предупредили. Командиры наши быстро решили все организационные вопросы, нам выделили саперов из воинской части, которая здесь дислоцировалась.

Нас разбили на группы, рассредоточили по территории, чтобы не все пострадали, если уж кто-то нарвется на мины. Шли таким образом: впереди сапер с миноискателем, а за ним, след в след — отряд из наших людей. Продвигались, конечно же, медленно, часто останавливались. Вскоре достигли участка, где железнодорожный путь уже совсем не был поврежден. Эх, сюда бы наш поезд! Но поезда — не самолеты, по воздуху не летают...

Сапер распорядился, чтобы мы шли строго между рельсами, то есть ни в коем случае не перешагивали их, не сворачивали в сторону, даже если кому-то понадобится «в кустики». Ведь железную дорогу немцы минировали особенно тщательно и интенсивно. Мины могли быть где угодно. А сапер проверял своим миноискателем только пространство между рельсами, на проверку остальной территории у него просто не хватило бы ни времени, ни сил. Потому и нельзя было перешагивать через рельсы. Иначе — все взлетим...

Идти таким образом было очень утомительно: шаг — остановка, другой — остановка, как в известном стихотворении про парня, спасшего девочку на пожаре. Но тут уж выбирать не приходилось. Так мы шли весь день. Привал объявили, только когда стемнело и стало невозможно продвигаться дальше.

Стали устраиваться на ночлег. Сапер и тут нам не позволил никаких послаблений:

— Никому за рельсы не выходить! Ложитесь на шпалы, головы на рельсы, как на подушку, и так спите.

Да, не очень-то рельсы на подушку похожи. Как тут заснешь? Мы все ерзали, ворочались, подкладывали под головы свою поклажу... Но, хоть и устали неимоверно за целый день пути, заснуть никто не мог. Один сапер, подавая, видимо, нам пример, лежал неподвижно и даже посапывал. Ну, раз он спит... Я осмелела и потихонечку переползла через рельсы. Осмотрелась, прислушалась: вроде нигде никаких мин, ничего не цепляется, не взрывается. Ну и хорошо, хоть посплю на мягкой травке!

Тут кто-то перевалился через рельсы и плюхнулся рядом со мной. Петр! Он, кстати, был старшим в нашей группе и следил за порядком, установленным сапером. Но я-то думала, что он тоже все-таки заснул! Пришлось объясняться — спросила его:

— Ты зачем сюда?

— А ты зачем?

— Мне там жестко, я заснуть не могу.

— Ну вот и мне жестко.

— Не велели ведь!

— Клава, а тебе разве велели? В общем, так: будем вместе, я тебя одну не оставлю.

Рядом с ним плюхнулся кто-то еще. Юлька. Это пятнадцатилетняя девчонка, она прибилась к нашему поезду где-то под Краснодоном. Вся семья ее там погибла, осталась Юлька одна-одинешенька. Немало у нас появилось таких подростков: и мальчишек, и девчонок. Зачисляли их на довольствие, использовали на подсобных работах: они кололи дрова, носили воду, помогали на кухне, чинили одежду, бегали со всякими поручениями. И вот теперь эта Юлька тоже перебралась через рельсы:

— Петр Савельевич, можно я рядом с вами? Клава, ты не против?

— Можно, Юля, можно. Устраивайся.

Дальше все произошло молниеносно. Минуты через две вся наша группа уже лежала на мягкой травке, каждый с наслаждением укладывался поудобнее на склоне насыпи.

Один сапер нервничал. Он уже не командовал, а чуть не плакал:

— Ребят, да что ж вы делаете, с меня же голову снимут!

Мужики наши заржали:

— Да она сама с тебя тут слетит, если что! Не дрейфь, давай к нам, хоть поспишь по-человечески!

— Ох, да меня ж под трибунал… — а сам уже тоже с удовольствием растянулся на траве.

В общем, вся наша группа вздохнула с облегчением и мгновенно провалилась в сон.

А утром разбудил нас поросячий визг. Вернее, вначале, сквозь сон, мне показалось, что бомба летит на нас, она же визжит иногда... Но это была никакая не бомба, и даже не поросенок, а наша повариха Дуся. Она все визжала и визжала, пока не перебаламутила всю группу. Спросонья мы никак не могли понять, в чем дело, но потом разобрались. Оказывается, Дусе долго не удавалось улечься на насыпи. Она полная, тяжелая — и все время сползала по насыпи вниз. Все уже заснули, одна Дуся все копошилась. А потом ноги ее уперлись во что-то мягкое, она к этому мягкому привалилась и сразу заснула. Когда же утром открыла глаза, то увидела, что всю ночь проспала чуть ли не в обнимку с убитым немцем! Вот она и завизжала от ужаса и отвращения.

Ну и хохотали же наши мужики! И долго потом Дусю дразнили, какого она себе кавалера нашла. Вот такие нравы царили у нас. Но это они не со злом, наоборот — добродушно. И Дуся на них вовсе не обижалась…

* * *

…В Севастополе еще шел бой. Мы сидели на горе, город перед нами — как на ладони. Видно, что он уже весь разрушен. А снаряды продолжают рваться, и разрушений все больше и больше... Земля и камни взлетают кверху, пыль, огонь, грохот... А мы совсем рядом! В то же время нам уже было приказано начинать строительство. Рабочие принялись разбирать завалы под аккомпанемент канонады.

Я со своими бумагами расположилась прямо на травке, пытаясь сосредоточиться и не обращать внимания на грохот, вой и скрежет.

— Ну и что ты, Клава, в свои бумаги вцепилась? Кому они нужны теперь? Сейчас нас всех накроет тут — и хана...

Это Владимир Петрович. Он у нас в поезде художник-оформитель, сейчас для него никакой работы нет, вот он от ничегонеделания и запаниковал.

Первое время я терпела молча его высказывания, но долго выдержать не смогла. Ведь он все время повторял: мы погибнем... мы погибнем... сейчас нас накроет... Я и высказалась:

— Владимир Петрович, я никогда не думала, что вы можете так трусить! Ну что вы ноете? Вы же взрослый человек!

— Эх, Клава, ты так говоришь, как будто тебе совсем не страшно! Ведь убьют нас сейчас, неужели ты это не понимаешь?

— Мы с вами на войне! На войне, между прочим, убивают! Вы не знали этого?

Он еще что-то говорил, но мне уже стало неинтересно с ним препираться, и я наконец-то погрузилась в свои бумаги. Бой все продолжался, но наши рабочие уже вошли в свой привычный трудовой ритм. Где-то неподалеку от меня распоряжался и что-то организовывал Петр. В общем, каждый занимался тем, чем ему было положено.

Вдруг я поймала себя на том, что мне что-то мешает. Что-то возится у меня на голове... в волосах... Лягушка! Ох, как же я закричала! Она довольно долго цеплялась за мои волосы, затем свалилась с головы, прыгнула на грудь, потом на колени и наконец ускакала куда-то в траву — а я все это время продолжала орать дурным голосом. От неожиданности и противности. Схватилась за голову, скрючилась — и так сидела и орала.

Ко мне кинулись со всех сторон:

— С Клавой беда!

— Клаву ранило!

— Ну я же говорил, что нас всех тут убьют!

Примчался Петр, стал разглядывать и ощупывать меня:

— Где, где болит?

— Ничего у меня не болит!

— Но тебя же ранило? Ты так кричала...

— Стала бы я кричать, если бы меня ранило! Это лягушка...

— Какая лягушка?

— Ну лягушка у меня в волосах запуталась. Ужас просто, противно так!

Все остолбенели. Немая сцена. Долго молчали и как-то недоуменно разглядывали меня. А потом вдруг как по команде громко захохотали:

— Ну и Клава, отчаянная наша!

— Стрельбы не боится, бомбежки не боится, а лягушки напугалась!

— Нет, ну с каким страхом кричала, мы и не сомневались, что снаряд сюда долетел!

— Лягушка страшнее снаряда!

И долго еще надо мной так потешались. Между прочим, громче всех хохотал Владимир Петрович. Взял реванш, называется…

Публикация и вступление Веры Пальчун