Михаил Айзенберг

Переговорный строй

Михаил Айзенберг

Переговорный строй

	* * *
Теперь он вырос и увяз в делах.
Но мне начальный помнится размах —
он убегал, а мы его ловили.
Какие выкрики на женской половине!
Помилуй бог, какие танцы на столах.

Какие танцы? Воздух дрожжевой
уже смердел, но тесто не всходило.
Мусолил книжку, ссорился с женой
и за столом как в общей душевой
сидел, узнав, что жить необходимо.
Но прежде чем прикинуться сырой
неаккуратно сложенной горой —
горой вещей, оставленных на завтра, —
он увлекал переговорный строй
вперёд, вперёд — для пущего азарта.

Я не пойму, зачем он столько лет
себе не верил. В наш неяркий свет
всегда являлся с молнией и громом.
Как будто нам другой свободы нет, 
чем разлететься облаком багровым

	* * *

Два года в квартире живучие тени
на что-то пеняли.
Не всё поделили, остались при деле,
не всё разменяли.
Вздыхали, дышали, работать мешали,
смотрели в затылок
и что-то сдвигали, стучали ковшами,
роняли обмылок.
Никто не поверит, но слышались даже
при свежей побелке
забытые вальсы, победные марши
из чёрной тарелки.
И запах, как будто полвека хранили
чердачное сено,
а возле нательная рвань в нафталине
полвека висела.
Когда-то, наверно, квартирой владела
нечистая сила.
Гулять не ходила, на кухне сидела
и тесто месила.
А после большая семья самоеда
взяла эстафету
и дружка за другом, сживая со света,
ходила по следу.
И где мне доплата, что полных два года
дышал богадельней
да слушал кого-то у чёрного хода
квартиры отдельной.
 
	* * *

Какой-то сад, потом какой-то свод,
пустыни невещественные блики,
а дальше всё пробел, прогал, пролёт...

И только ужас, ужас луноликий
как паутины втягиваю клок
на первом вдохе задохнувшись утром
И я ищу очешник, кошелёк,
испорченный бинокль с перламутром.
Вещицы потемневшие, ничьи
перебираю полыми руками

И колют веки чёрные лучи
И чёрный флаг висит за облаками

	6 января 1996

Американский лес.
Сороковой день.
Из воронёной стали сделанная луна.
Ком ледяного света. Мёртвая тишина.
Воздух смыкает ставни с подлинным
                              “никогда”.
Что из руки упало, больше не откопать.
Верю: такого снега не было сотню лет.

	На Щелыково

	1

Уводит поворот реки
в придонный воздух, дно покоя.
Живого снега за рекою
чувствительные бугорки

как будто движутся на нас.
А горизонт покат, огромен.
Тьмой напитавшись, снежный пласт
гляди, очнётся — час неровен.

	2

Ясно и мглисто
Медленно-быстро
Снежная искра
Снежная искра летит
в воздухе новом.
И наливается дым
светом багровым,

радужным или седым.
Облако твёрдого пара (кусты)
Волглые дали
Заячьи метки, двойные следы
Где ж мы подобный запас широты
раньше видали?

Красные Ворота (1)

Потемневшая высотка. Охранительная сетка.
Кристаллическая шуба цокольного этажа.
Храм, бетонная беседка.
Бьёт московская погодка как тяжелая вожжа.
Детский сад, но где же дети?
Только ветер за спиной.
На гранитном парапете
белый оттиск соляной.
Помню, и тогда знобило —
в круговой прогулке парной,
в детской упряжи навек.
Так я вижу всё, что было:
сквозь затянутую марлей
форточку смотрю на снег.

Красные Ворота (2)

Голод? Голода не было.
Был до конца концов
в облаке цвета пепла
мелкий набор свинцов.
Съевшие тонну пыли,
сто килограмм песка,
рады, чтоб их лепили

из одного куска,
люди читали, чтили,
знали наверняка
строчечный след несчастий,
воздуха трафарет —
облачно-серой власти
самый большой секрет.

	* * *

Мы в картине Эрика Булатова,
и зашедший выйти не надеется.
Прямо на ступеньке эскалатора
шёлковый огонь заходит в девицу.
Вот и всё. Но ищет виноватого
мраморно-цветная преисподняя.
Примечает: не годится в дочери.

Оттого всё злее и свободнее
на неё глядит живая очередь.
Вот он, ирод! Вот она, преступница!
И на них идёт людская мельница.
Перемелет — даже не расступится,
ни одним плечом не пошевелится.

	* * *

Чтоб ниточка вилась недолго,
о том заботилась игла.
Ты потерялась как иголка,
и ничего не поняла.
Лицо, где выделена смугло
и лакова щека. Скула

так прорисована округло,
чтоб без единого угла.
Почти рисунок на восковке.
Теперь обманчиво знаком:
его пленительные скобки
закрыты внутренним замком.

	* * *

Девушка решила, что она пропала.
Томная брюшина широкопружинна —
чем он ей не пара?
Голова муляжна? Ничего, не страшно.

Зарывать в подушку мы себя не станем,
а наймём избушку в царстве обезьяньем.
Деточку-игрушку тоже прикарманим.

Что же это значит? Не зовёт, не плачет.
Душенька довольна.
Значит, стать единым с неким господином
это добровольно?

Это наяву отнимают милых,
нежно-слепокрылых.
И живу не в силах верить, что живу.

Слышен в уговорах загрудинный шорох,
и в глазах черно.
Больше ничего.

Отдавай кровинку, неба половинку
не пойми кому в дальнюю тюрьму.
В яму вековую девочку живую
опускай вдвоём с тёмным бугаём.

	* * *

Это то, что известно из книг,
а к себе примеряешь не вдруг:
станционный смотритель, старик,
мешковатых разносчик услуг.
Обязательно под козырёк.
Тихой мышкой туда и сюда.

Только доченьку скука берёт.
И за ней не досмотришь, — беда.
Всё покатится, стоит начать.
Но какая-то выслуга есть.
Шаг на месте. Пора отвечать
за свою стариковскую честь.

	* * *

По-советски жить: по-турецки сесть
и уже не встать. Несмешную весть
посылает мозг, принимает кость,
и она для неё пила.
Голова болит. Здоровеет злость.
Не у жизни спрашивать, где была.

Где была, там нужно по вкусу слёз
угадать, кто лошадь, а кто овёс.
Жить, стесняясь деревенеть.

Проходя окольным путём спины,
годовыми кольцами стеснены,
мысли пробуют так звенеть:

“Я не дам себя отправлять в запас.
Только вызови, только тронь.
Я один из нас, меня Бог упас,
а теперь отбирает бронь”.