|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
В зазоре броска
Вадим Месяц. 500 сонетов к Леруа Мерлен. — М.: Quilp Press, 2019.
Поэт, прозаик, переводчик Вадим Месяц — мастер радикального духовного жеста, неутомимый путешественник и даже авантюрист. Автор более двух десятков поэтических и прозаических книг. Бессменный руководитель издательского проекта «Русский Гулливер», объединившего под своей эгидой поэтов, наследующих традициям метареализма и направляемых в своих исканиях видением неиссякающей и не отменимой никакими сиюминутными повестками дня Первореальности (здесь прежде всего стоит назвать Андрея Таврова, но не только). Словом, автор известный, более чем определившийся. Обычно в подобных случаях не приходится ожидать принципиально нового. Здесь, однако, случай иной.
От Месяца ждут многого. Варварской и смелой модернистской риторики в духе нового Гумилева или Багрицкого. Живого мифа, спетого голосом насельника священной земли — но современного, который может в любой момент взять билет (в том числе — в оба конца) «Ultima Thule — Москва» (или любой другой мегаполис). Сатиры критика современности — тонкого, немного провокативного, но живущего в той реальности, которую сам же и критикует, по-своему даже любящего ее, как неразумное, бестолковое, разболтанное дитя. Если это так — прочтение «Леруа» может вызвать тяжелое разочарование: эта книга о совершенно другом опыте.
У каждого автора есть духовная позиция. Можно быть аналитиком — утончать силу своего мышления для вычерпывания им все больших приближений к истине, которыми можно поделиться с сообществом равных. Шаманом в «Норумбеге» — сознательно в кругу доверяющего ему племени погружающим себя в транс, приносящим племени опыт, который вновь и вновь сохранит и оживит его (а может, и впервые создаст?). Сатириком в прозе, зачастую невольным — который сфокусирует на себе, как в точной призме, весь спектр неразумного и вредного и превратит собранный из этого белый луч в бич, изгоняющий ползучую тьму. Однако в этой книге автор не является никем из названных фигур — хотя в личном опыте пережил бытование в каждой из этих шкур, в чем каждый может убедиться по его старым публикациям.
Тогда — кто он в «Леруа»?
Издревле мореходы — те, кто не страшились бороздить глубины, — не выходили в море без лота. Назначение этого прибора — мерить глубину. Его разновидность — эхолот: он измеряет глубину, прибегая к силе звука. Лирический герой «Сонетов…» — не аналитик, не шаман и не сатирик. Он эхолот. Его задача — звуком собственного голоса промерить глубину, на которую погрузился современный мир. Для этого ему придется самому погрузиться — пасть! — на эту глубину. Быть заброшенным туда. А потом вытянутым обратно — порой со следами пребывания на этой глубине. Так корабельные якоря обрастают водорослями и раковинами.
жизнь хороша и ею правит ложь
судья судим но бесконечно судит
живых и тех кого уже не будет
и он на маразматика похож
судьба перемещенье мерзких рож
в подлунном мире все решают кадры
когда один уходит в ихтиандры
другой в открытом космосе хорош
играй же громче русская гармонь
гремите чаши с брагою и водкой
вода часть моря все огни огонь
любая рыба хочет стать селедкой
Но кто выбирает?
Здесь можно было бы ожидать рифмы «розы» (читай: «Бог», «Мир», «Судьба»…) — но в случае Вадима Месяца все куда интереснее. Если в момент броска лота, с которого начинается каждый сонет, читатель найдет в себе резервы остановить мгновенье и следить одновременно и за измерительным прибором, и за совершающим бросок, — его ждет страшащий и дурманящий парад двойников в стиле словно бы забытых в этой книге (на взгляд читателя торопливого или несмелого) древних мифов — скажем, о двуликом боге. Лирический герой не проваливается в дурмане в миры больших городов, аэропортов, баров, шумных улиц и объятий прекрасных дам. Он, стоя на берегу перед бездной, тщательно примеривается к ней — и часть себя смело отправляет в нее сам, собственным броском. Другой же своей частью он должен твердо стоять на берегу, чтобы принять сигналы со дна, точно зафиксировать их — и затем снова собраться из двух субъектов в одного. И если та часть лирического героя, которая промеряет глубины, — это лот, то его вторая ипостась, забрасывающая его туда своей волей и находящая в себе силы вернуть его обратно со всеми тайнами, украденными у придонных миров, кажется похожей на дискобола Мирона: такой бросок требует воли и напряжения всех усилий и одновременно невероятной точности.
потерянной земле приснился сон
что в ее чреве зародились дети
особые иные а не эти
что из флаконов пьют одеколон
они как черви прячутся в земле
и к золотому солнцу роют норы
они мудры как в тундре мухоморы
они хитрее крыс на корабле
мне не по нраву мыслящий тростник
он лишь трава а правда ищет корни
наш вид из глины вылеплен возник
что может быть нелепей и позорней
«500 сонетов к Леруа Мерлен» — результат особой практики раздвоенного бытования лирического героя. Они веселы и легки, смелы и опасны — и точны, потому что, видимо, до некоторых явлений более честными и прямыми путями не добраться. Отсюда ощущение подлинности и витальности, возникающее, когда отбрасываешь первое, неверное впечатление от книги. Особенно хорошо это получается, если слушать чтение «Сонетов» самим автором. Вероятно, потому, что при этом ему удается немного повторить перед публикой опыт броска своего голоса, приоткрыть завесу над методом и праксисом создания «Леруа».
как барышни с поджатыми губами
морские волны катятся на брег
на них глядит несчастный человек
истонченный никчемными мольбами
он слабым стал от тягот и забот
и бесконечной внутренней работы
его душа выходит через рот
во время неожиданной зевоты
но человек не знает что почем
он занят как и прежде сам собою
и смерть маячит за его плечом
ей грустно в мокром рокоте прибоя
Андрей Тавров в своей рецензии1 пишет: «…на освещенной сцене “Сонетов” происходит следующее: в мире абсолютной “свободы на баррикадах” постмодернизм отрицает сам себя, а также свое отрицание, причем делает это одновременно, и вместе с тем утверждает все то, что может оживить, разнообразить и продолжать Игру. Происходит это со всем смысловым рядом вещей, идей и событий, представленных в поэме. Причем один смысл здесь даже не отрицает другой смысл, а аннигилирует его, сверкнув чистой мгновенной вспышкой, претворяющей усталые и затиражированные культурные означающие, спекулятивные и интеллектуальные, беспомощные и несомненные, бездарные и высокоумные — в чистый, бесплотный, предшествующий звездам запредельный свет — предварение энергии игры. Этот свет ни отрицать, ни утверждать при помощи слова не получится — он внесловесен, он — отсутствие всего, он — деконструкция деконструкции, расформатирование формы».
Соглашаясь с рецензентом в главном, добавим: помимо ощущения дословесного света, мы выносим из книги одновременно ощущение густоты и плотности наличного существования, какими бы смешными гримасами это существование ни манифестировало себя. Парадокс? Предельная легкость и предельная уплотненность одновременно? Книге Месяца такая парадоксальность присуща неотменимо.
И, конечно, хороший читатель «Сонетов» — тот, кто сможет воспользоваться книгой как путеводителем по глубинам современности, в которые не каждый отважится заглянуть. Путеводителем, написанным тем, кто решился забросить своего героя в них и сумел вернуть его назад, узнавшего немало доселе неведомых тайн. Не нужно пытаться отправиться в такое путешествие самому — но, несомненно, стоит проследить уже пройденный не зря маршрут. «Леруа» — ключ к знанию о придонных мирах современности. Не каждый, по совести говоря, готов узнать о них правду, — она, увы, далеко не всегда приятна. Но скрашивает ее живой, веселый, задорный и одновременно теплый голос, которым она высказана.
Богдан Агрис
1 Андрей Тавров. Аннигилирующие баррикады Вадима Месяца // Волга. № 7. 2019.
| 
