Об авторе | Шамшад Маджитович Абдуллаев (01.11 1957, Фергана, Узбекистан) — русскоязычный узбекский поэт, прозаик, эссеист. Автор четырех книг стихов и двух книг прозы. Лауреат премии Андрея Белого (1993), премии журнала «Знамя» (1998), дипломант «Русской премии» (2006, 2013), премии журнала «Окно» (Франция, 2011). Лауреат стипендии Фонда Иосифа Бродского (2015). Печатался в журналах «Знамя», «Волга», «Родник», «Черновик», «Вестник новой литературы», антологии «Освобожденный Улисс» и др. Лидер «ферганской школы» русской поэзии. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Дом бирюзового цвета» (№ 5, 2017). Живет в Фергане.

Шамшад Абдуллаев

Тень Алайского хребта

Пейзаж на лакмусовой бумаге

Читатель должен идти по мосту Мирабо

на фотографии (в детстве,

в июле 69 года,

на берегу горной речки для пацанов,

стриженных под полубокс,

каждый вечер был вечен, и

табачно-жёлтые коровы плыли, как в трансе,

далеко внизу на пастбище вдоль

фисташковой рощи, что надвое рассекала

под острым углом бирюзовое небо

в двустворчатом окне,

которым запасся глиняный ком,

поднятый с земли на уровень среднего роста

тюркской женщины, — сероглазый дувал)

Робера Дуано,

чтобы свет воскресного утра сиял.

Буддийская ступа в Куве*

Слышен в черепе щелчок,

и кто-то немедля попадёт в лучший мир,

минуя пыль якобы дурных перерождений.

Женщины в хинно-гранатовых наголовьях

и атласных платьях кормят,

опустившись на колени, серых собак

на окраине южного городка — чтят в них

своих будущих внуков и молитвенной позой

как бы строят им жильё

в последнем месте, где не сыщешь уже

ни строителя, ни жилья.

Кто-то, впрочем, видит перед собой

из тёмного угла своего

зашторенного уединения дверную щель —

стоит, кажется, дунуть в неё,

и она, как пух, отлетит подальше в глубину

соседней комнаты, освещённой солнцем

сквозь распахнутое окно, в котором

обитают прямо в зрительном центре, не шевелясь,

не сдвинувшись на дюйм ни вправо, ни влево,

пахсовый домик старого керосинщика, хлев,

телеграфный столб времён партсъездов,

урючина, дувал и сгиб арычной воды,

где журчание переходит в плеск:

тот же юг и тот же мир, именуемый лучшим.

* Кува — городок в Ферганской долине.

Язык птиц на берегу Сырдарьи

                                                        Сергею Алибекову

Полупустыней затоплена емкость у нити обрыва.

Впадиной подкована пропасть; адыр.

Резь раскопок — скудный улов.

На глиняной башне удод

славит ноль гнусавым свистом*,

археолог отверстия для конной привязи 13 века.

Какой-то камень перехватил по дуге Дарью

в истечении лета

и швырнул свою тень на горку пыли,

где он уже лежал

черепком Ахсыкета.

* Удод гнусаво свистит в поэме Уго Фосколо «Гробницы»

Далёкий юг

В глубине жаркого воздуха виден

чей-то плавный жест, и рядом

оспаривает его явность

колыхание ладоневидной паутины в мшистом углу,

в узкой дельте сдвоенных дувалов.

Забытый запах бензина. Бурьян,

занесённый свежей пылью под сенью

не-девушек в цвету. Лишь с одним

поворотом весь аккуратный, пеший путь

ведёт прямо в тупик

между полынных зарослей. Там же

мешкает всё время

неподвижный выводок плитчатых кизяков

у глиняного барьера в зените зноя,

в сиесту, хватающую тебя

всегда внезапно за горло

Сердце бессердечия

                                                Рэндоллу Джарреллу

Между ними бездны не-встречи,

такой же драгоценной, как их узнавание друг друга

в замурованности необъятного в их черепах.

Один — козырный фрайер, грел зону

и жил по понятиям, не видя в упор

фармазонщиков кругом, или делал вид,

что не замечает, как они рядом шустрят.

Тем временем другой, как неизбежность,

стал правителем Ферганы в пятнадцать лет,

камышовый тигр, битва

дымится внизу, в отдалении, будто

Агарь от сына

отошла на один выстрел из лука.

Оба, и тот и другой, родом из

этой котловины, где пыльные струпья

шелушатся на барьерах глиняной террасы,

словно клювы инжирных жил; а над ними

висит виноградная гроздь,

завёрнутая в бумажный «воротник»,

чтобы её не склевали скворцы.

Первого едва ли назовут уже вором,

второму с мёртвым

снежным леопардом никогда не срастись.

Аментет

                              Памяти Игоря Багрова

Пышное дерево около бахчи

здесь прежде не стояло,

пока на него

кто-то не посмотрел через окно,

забранное дощатым дубльве;

и булыжник

у чьих-то ног лежит, ни разу

не шелохнувшись, словно сам

уже давно приохотил себя к неподвижности тут,

в сухой почве именно этого места.

Карагач снизу вверх прессует

закатное солнце, расплющенное по

(звучит как реплика из

какой-нибудь новеллы Вити

Ихимаэры) длине

дынного камня.

На близком расстоянии

Оно всюду хранится, Средиземноморье, даже здесь,

в кунжутных зёрнах, пахнущих муравьями на

засохших без единого изъяна пшеничных лепёшках;

в пустошных сорняках,

выросших до мозжечка

загорелого джадида,

страдающего болезнью Меньера на солнцепёке;

в колтунных ссадинах тутовых сучьев,

красных, как виссон;

в древесных окликах, рип ван винкль* и

джинлар базми**, — в сходстве

неподвижных личин и гримас

на празднестве италийских духов.

* «Рип Ван Винкль» — новелла Вашингтона Ирвинга.

** «Джинлар базми» («Жинлар базми» — узб.) — «Пиршество джиннов», новелла Абдуллы Кадыри.

Сосед, друг

Бежит по редколесью в твоём сне,

как один (не вглубь, а вдоль экрана) из

трёх разбойников «Грузинской

хроники 19 века»; яма, в которой (из

которой) чтец Герцена исчез.

Двоится только то

в окрестном воздухе, что отражается в окне,

в арыке, в зеркале заднего вида

шалфейного цвета автомашины. Бежит.

Аментет, первый месяц лета. Ещё

в мае, как-то утром, подъехал

к дому твоих родителей на велике (ты

сидишь на деревянной скамье), дай,

говорит, почитать,

кивнул на книгу в твоей правой руке

(Вити Ихимаэра в переводе Игоря Багрова, тоже

друг, — в стране мёртвых). Отчеканилась та сцена

в твоём черепе зачем-то.

Рустам, говоришь, rasti rusti (на фарси)?

Наоборот, отвечает. «Имеющий корову

из-за коровы плачет», но ведь не плакал, когда

эту скотину у него украли, — умер.

В последний год работал

кладбищенским сторожем у воротного входа,

где сирены пели, «мальчик,

иди сюда, мальчик». Ты слышал

сам?.. Наоборот, отвечает, — правда в силе.

След

Лягушка, попавшая в Кашгар на тюбетеечной лодке маргеланского купца в 1876 году, спрыгнула в тёмно-тенистом уголке урюковой рощи с головы карлукского барыги в хауз и побежала, как балерина, по тинистой поверхности овального пруда (в каких-то атавистических, обезлюдевших селениях зеленоглазых уйгуров она видела плавающие
 в пустом воздухе летней жары не то снежинки, не то белые акриды узловатых, иссохших пустынников, она видела кристаллические прожилки и льдистые рецепторы манны небесной, дышащей в рапиде, как истонченный далью, анемичный парашют, как водянисто-бархатное лоно Джорджии О’Киф) — спустя мгновение там, где должен был блеснуть пируэт, она исчезла в перепончатой пасти улыбающейся синьцянской змеи.

Сухое безветрие на юге

Мужское бдение возле ворот:

глиняный столп. Никого.

Лишь льётся серое полыхание песчаного плато

сразу за резным барьером

одноэтажной веранды слева направо, к холмам.

Уже на плечах унесли чужанина по следам

глашатая тризны к дуге долины

в смеркающихся муралах едких лучей,

словно в сторонке стоишь,

в одном и том же месте, торчишь

в шуршащей пучине своих,

одних и тех же, шагов.