НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Единая биография двух гениев

Ольга Черненькова. Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой.— М.: Альпина нон-фикшн, 2018.

Даже знатоки жизни и творчества двух выдающихся поэтов-супругов прочитают их научно-популярное жизнеописание с интересом и пользой. Компиляция тоже может блеснуть находками. Главное, как подать известные факты, как оттенить их гораздо менее известными, как сопоставить личности двух, казалось бы, совершенно непохожих, но неразрывно связанных биографически и творчески людей, как интерпретировать образы их стихов, нередко значительно трансформирующих действительность и все-таки остающихся верными ей. «Воин и дева» — ахматовское поэтическое определение. Гумилев был гуманитарий по натуре и образованию, а не военный, сражался не всю жизнь, зато хорошо, имел бойцовский характер и был истинным рыцарем поэзии. Ахматова, как многие в Серебряном веке, придерживалась свободных взглядов и буквально высокого эпитета «дева» никак не заслуживала, но стала едва ли не лучшим в русской литературе поэтом глубочайших и тончайших любовных чувств, выраженных сугубо целомудренными стихами, что помогло ей сохранить свежесть восприятия жизни до конца дней.

Рецензент в данном случае может позволить себе собственное биографическое отступление. Давно уже у него на вечернем отделении филологического факультета университета занималась Гумилевым студентка Оля Тартынская. Незаметно для многих она вышла замуж и быстро стала главой большой семьи, продолжая заниматься Гумилевым в аспирантуре. Писала статьи, понемногу подвигалась диссертация. При этом Ольга растила шестерых своих детей да еще сына мужа от его первого брака. В доме было и животное, причем не маленькая собачонка, а дог, только ввиду самых скромных доходов семьи вынужденный вегетарианец, получавший утром и вечером по батону. Спросишь Ольгу: «А муж-то вам помогает?» Отвечает весело: «О, муж — это мой седьмой ребенок!»

Понятно, что «с ходу» написать диссертацию не удалось. Работала в интернате при МГУ, созданном великим математиком А.Н. Колмогоровым, участвовала в написании учебных пособий по литературе. А диссертация не двигалась. Наконец Черненькова объявила руководителю, что заканчивать ее не станет. Это было тяжело слышать. Обидно было и за автора, и за себя. Все-таки кандидатская степень дала бы столь нужную прибавку к зарплате, а руководителю хотелось гордиться тем, что в исключительной ситуации он смог (бы) помочь своей ученице защититься. Обидевшись, он перестал поддерживать с ней отношения.

Прошло много лет. Вдруг звонок. Женщина непривычно представилась Ольгой Борисовной, но голос был узнаваем. «Хочу подарить вам свою книгу…» Встретились на кафедре. Получил книгу в твердой обложке почти в 350 страниц увеличенного по сравнению со средним формата. Автор попросила обратить внимание на посвящение. Обычная дарственная надпись, правда, по-настоящему теплая, а не казенно-вежливая. Нет, не все. Далеко не сразу разглядел (в голову прийти не могло!) над рукописными строчками типографски набранные: «Посвящается Сергею Ивановичу Кормилову и Кириллу Петровичу Черненькову». Вот так — наравне — «седьмому ребенку», с которым прожила теперь уже большую и, конечно, нелегкую жизнь, и человеку, с которым общалась несколько лет и который так и не смог, даже ради собственного тщеславия, помочь ей написать диссертацию. А сама уже в возрасте, когда работоспособность обычно снижается, без всякой помощи выдала замечательную книгу объемом минимум в две с половиной кандидатские диссертации. И пятеро внуков ей в этом не помешали.

После такого посвящения неловко предлагать рецензию на труд бывшей ученицы. Но ведь давно бывшей! Незаконченная диссертация создавалась на другую тему. Гумилев в свое время напечатал рецензию на ахматовские «Четки». Его упрекнули: как можно писать о собственной жене? Он ответил, что писал не о жене (кстати, носившей тогда фамилию Гумилева), а о поэте Анне Ахматовой. Между прочим, и недостатки ее отметил.

Удивительно, что женщина с такой биографией, как О. Черненькова, подлинное воплощение семейного начала в жизни, выпустила самую откровенную книгу о двух поэтах, отнюдь не отличавшихся супружеской верностью, постаралась разобраться в мотивах их поведения и если не оправдать своих героев, то дать им максимально объективную оценку. Лишь дважды автор могла высказаться явно с позиций собственного опыта. Ахматовская «Муза отняла у героини “первый весенний подарок” — обручальное кольцо Не раз в стихах Ахматовой появится это противопоставление: Муза — женское счастье. Служение дому, семье, детям требуют женщину целиком, в противном случае ее душа разрывается на части, что не всякая вынесет. И конечно, невозможно личности поэта раствориться в другой личности, в муже». Только ожидая ребенка, Ахматова могла быть просто женщиной. «Возможно, этот период для Анны Андреевны был наиболее гармоничным во всей ее жизни. Беременная женщина полна значительности, она выполняет важное дело и преисполнена таинственности свершающегося в ней. “Я научилась просто, мудро жить” — было написано в этом состоянии».

Множество других «состояний», как правило, противоположного свойства, Черненьковой пришлось реконструировать по биографическим данным и стихам. Не умолчала она и о том, о чем умалчивают практически все ахматоведы. Весна 1914 года: «Чувственный роман с Артуром Лурье не прошел для Анны безнаказанно. В апреле обнаружились результаты, и она оказалась в щекотливом и сложном положении. Ахматова не могла не сказать об этом мужу. Что пережили оба, можно установить по их апрельским стихам». Особенно показателен «Сон» Гумилева, отношение к случившемуся. «Не убил, не проклял, не предал, а страдает от мысли, что кто-то ее обидел. Трогательное великодушие, подлинное, не показное. Непостижимая сила любви.

Видимо, после этого аборта Анна Андреевна не могла больше иметь детей». Раньше все молчаливо предполагали, что и не хотела уже после рождения Левушки. А здесь важен не только предполагаемый («видимо») факт, но и отношение пишущей о нем. Не осуждение (хотя признается: «Для православной женщины поступок Анны был несомненно преступлением»), не морализирование, а сострадательное сочувствие многодетной матери к матери единственного ребенка. Что же касается великодушного Николая Степановича, то он, расставшись раньше с Ольгой Высотской, так никогда и не узнал, что всего через год после рождения Левушки у него появился второй сын — Орест (во время большого террора в тюремных очередях с передачами стояли обе матери, и Ахматова знала то, чего не знал расстрелянный отец обоих сыновей). Одно из приключений Гумилева в Африке летом 1913-го — «посещение святилища Шейх-Гуссейна, где поэт не преминет пройти испытание на безгрешность: нужно было пролезть сквозь узкую щель в пещере. По поверью, кто грешен, тот за­стревает и гибнет». При таком донжуанстве да полез. Страсть к риску? Или желание получить подтверждение тому, что связи с женщинами, ставшими в новые времена легко доступными, — уже не грех? Или уверенность в том, что поэзия все покрывает и извиняет? Ведь и Ахматова потом прямо заявит в «Поэме без героя»: «Поэтам / Вообще не пристали грехи».

Молодой Николай был потрясен, узнав, что давно любимая им Аня рано потеряла невинность (у него в стихах сплошь невинные девушки, отмечала впоследствии Ахматова), но продолжал добиваться и наконец добился ее руки. Женитьба ничего не изменила в его отношениях с женщинами, и все-таки даже перед разводом он выпытал у Анны Андреевны имя ее первого мужчины. Хотя это не имело никакого практического значения, ясно, что он своим свободным поведением притуплял боль от оскорбления его самого глубокого чувства. А юная Анна пережила свое тяжелейшее оскорбление и разочарование. Она утверждала, будто по-настоящему любила единственный раз. Долго не хотела верить, что предмет ее любви всего лишь попользовался доверчивой гимназисточкой. Об этом стало известно, Анну унижали, бранили последними словами родственники. После такого ей только и оставалось настаивать на том, что в половой связи нет ничего унизительного для женщины, в ней она и он — «участники на пятьдесят процентов», полностью равны, а если любовь кончалась, Ахматова была «всегда за развод» как показатель свободы равных.

Возможно, брак мог бы изменить поведение и жены, и мужа. Однако, добившись наконец своего, Николай Степанович, влюбленный не только в женщин, но и в путешествия (к которым — особенно экзотическим — Анна Андреевна была гораздо равнодушнее), сразу после свадьбы уехал в Африку, да и перед тем около невесты не сидел. «По словам О. Арбениной, Гумилев ей рассказывал: “Представьте себе, она изменила первая”». Не ограничиваясь цитатой, знаток материала делает весьма существенное добавление: «В стихах Ахматовой много выдуманного, слухам тоже нет доверия. Однако долгое отсутствие мужа давало Анне Андреевне некую свободу и право, что ли. Возможно, чувство вины было связано и с ее изменой, пусть даже в мыслях». Семейные скандалы при этом исходили от нее. Не раз причиной конфликта становилось случайное знакомство супругов с интимной перепиской друг друга. После романа Гумилева с Татьяной Адамович, не удовлетворенной статусом любовницы и добивавшейся развода Николая Степановича и Анны Андреевны (лишь официальное обвинение последней в прелюбодеянии дало бы мужу право жениться второй раз), они прекратили физическую близость и перестали интересоваться интимной жизнью друг друга. Фактически оставшись одинокой (тут и война подошла, Гумилев отправился воевать), Ахматова этим чуть ли не бравировала (чтобы не выглядеть жалкой?). «Все-таки Николай Степанович не хотел огорчать Анну, старался скрывать свои амуры. А она, напротив, кажется, демонстрировала их». На вопрос об очередном увлечении Гумилев называл другую фамилию. «Он никогда не признавался в своих романах, никогда». При этом и раньше не уподоблялся мольеровскому Дон-Жуану: «Бешеный темперамент Гумилева требовал новой пищи. Однако он никогда не встречался сразу с двумя женщинами».

Мировая война, которую оба восприняли патриотически, разделила супругов пространственно, сблизив духовно. Об этом говорят и факты (так, Анна долго ухаживала в госпитале за заболевшим мужем — вообще хорошо умела ухаживать за больными, хотя в практической жизни была совершенно неприспособленной), и стихи, в том числе «Тот август, как желтое пламя…» про «воина» и «деву» со строфой, где товарищ по поэзии привычно называется братом: «И брат мне сказал: “Настали / Для меня великие дни. / Теперь ты наши печали / И радость одна храни”». Но война, казалось бы, парадоксально обостряет как высокий настрой чувств, так и чувственность. Гумилев-поэт «в этот период под влиянием Анны обращается к религиозной литературе. Близость смерти и ее жатвы на фронте подталкивали к размышлениям о вечном. Поучения святых отцов, очевидно, отвечали на его вопросы («Добротолюбие», «Исповедь блаженного Августина»). Именно в этот период написано им стихотворение «Рабочий», пророчествующее о его гибели от пули.

Это не мешает Гумилеву усиленно ухаживать за барышнями. В данном случае — за М. Тумповской. Когда же он добился чего хотел, с облегчением сказал:

— Надоело ухаживать!»

Хорошо понимающая своего героя исследовательница видит здесь отнюдь не элементарный цинизм. «Видимо, его донжуанство тоже объясняется постоянной близостью смерти, от которой острее хочется чувствовать жизнь. И еще: одиночеством. Он бежал от внутреннего одиночества. Оно обострялось, когда у Анны возникало глубокое чувство, как, например, к Анрепу». Больше всего ее любовных стихов обращено именно к художнику-мозаичисту и офицеру Борису Анрепу, особенно в «Белой стае». Но он и сложными семейными отношениями был связан, и твердо решил эмигрировать из революционной России. «Возможно, события, происходящие в стране, к которым Анреп был довольно равнодушен, вытеснили чувства в душе Ахматовой» (конечно, не сразу).

Революция сделала развод самым простым делом. И когда офицер Гумилев находился в заграничной командировке, куда его послали при временном правительстве, Анна Андреевна решила развестись с ним и выйти замуж за востоковеда-ассириолога (в книге он сначала неверно назван египтологом, потом точнее — «ассирологом») Владимира Шилейко. Вернувшийся в апреле 1918 года Гумилев предупреждал ее, что это «катастрофа, а не муж», но на развод согласился внешне легко. Второй брак Анны Андреевны действительно оказался ужасным, да и браком-то не был: Шилейко не развелся с прежней женой, заявляя, что церковных браков не признает, и новых брачных свидетельств никаких не оформил. «У новоявленных супругов была лишь справка из домоуправления о прописке, где они числились мужем и женой». Потом Анна Андреевна долго считала своим третьим мужем искусствоведа Николая Пунина, но тоже без документов, а как фамилию он ей в паспорт вставил псевдоним — Ахматова. В церкви она венчалась только с Гумилевым. Потому и в «Реквиеме», и в автобиографии «Коротко о себе» (1965) назвала своим мужем его одного.

Но причина далеко не только в том, что гражданский брак она по-настоящему не признавала. Черненькова очень убедительно доказывает, что решение развестись оба считали ошибочным, что каждому из них никто не мог заменить другого. При всех противоречиях было между ними подлинное родство душ, настоящее поэтическое братство. Приехав вместе в Бежецк, где у бабушки и единокровной сестры Николая Степановича жил Левушка, они сначала скрыли от родных свое решение, но умная мать Гумилева догадалась о неладном. «Она сразу же спросила:

— Можно вас в одной комнате положить?

Раньше и не думала об этом спрашивать.

— Конечно, можно, — был ответ.

Гумилев старался не выдавать своих чувств. Он всегда был сдержан». Так, при словах Анны: «Дай мне развод» — он страшно побледнел, но сделал вид, будто и сам хотел снова жениться. И точно, сразу женился фактически на первой попавшейся из окружавших его дурочек-поклонниц с характером еще потяжелее ахматовского. Впоследствии Анна Андреевна осуждала его и за этот опрометчивый поступок, и за то, что он не спас ее от деспотичного «Шилея», но себя тоже жестоко казнила: ей казалось, что, останься они вместе, ей бы как-то удалось спасти Николая от гибели. По предположению Черненьковой, они бы могли исправить их ошибку даже во время последнего посещения Ахматовой Гумилевым, но он привел с собой очень несимпатичного ей Георгия Иванова: зная, как ревнив Шилейко, не решился прийти к ней один. Позже она поняла и оценила деликатность бывшего мужа, который не мог знать, что Шилейко находился тогда в отъезде.

О его поэзии она еще в 1920-е годы высказывалась сдержанно, со временем же, возможно, на фоне советского стихотворства, решительно пересмотрела роль Гумилева как в ее собственной жизни, так и в литературе. Писала о нем заметки, в которых называла его самым непрочитанным поэтом, считала визионером и пророком.

Черненькова не придерживается версии «перестроечных» лет, будто Гумилева расстреляли без всяких оснований. Был он и монархистом, и заговорщиком. Понял, что заговорщическая деятельность бесполезна, но уже поздно. Под следствием, как и во время казни, вел себя достойно. «Поэт никого не выдал, не назвал ни одного имени. Благодаря ему остались на свободе Г. Иванов, поэт Л. Берман, который и ввел Гумилева в круг заговорщиков, и другие члены его пятерки. Гумилев фактически признал вину». Только перед властью большевиков, конечно, не раскаялся. А спасенный им Георгий Иванов впоследствии был признан лучшим поэтом русского зарубежья.

Возможно, это вполне объяснимое субъективное впечатление, но кажется, что Гумилев в книге немного заметнее Ахматовой. И не только из-за подробного цитирования его ранних, далеко не сильных, но важных для концепции автора «Воина и девы» стихотворений. Знакомство Николая и Анны продолжалось меньше восемнадцати лет, а без него, но с памятью и мыслью о нем она прожила еще почти сорок пять. Примерно равновеликие факты в жизни современников естественным образом утрачивают прежний масштаб в биографии того, кто впоследствии претерпел гораздо больше. Важна и возрастная разница в три года. Одно дело нерадивый гимназист-второгодник, другое — уже признанный поэт, человек с каким-никаким положением. Это одна из причин того, что обесчещенная, не имеющая никаких перспектив, почти без средств, без своей крыши над головой девушка после ряда своих отказов дала согласие выйти замуж за многолетнего воздыхателя. Но тем самым Анна Горенко и поддержала Гумилева, как раз тогда тоже подвергавшегося оскорблениям, а главное, она все-таки нашла то, чего хотела, пусть не там, где искала (как показывает поэма «У самого моря»). «Можно ли обвинить в корысти молодую женщину, одаренную, умную, красивую, но прозябающую в глуши и нищете? Гумилев как раз тот человек, которому она доверяла и с которым не боялась быть обвиненной в меркантильности. Да и срок испытания был слишком длительным, чтобы заподозрить Анну в расчете. Скорее, она элегантно сдалась, поняв, что принц и брат могут быть в одном лице». Но доосознавала она это до самой старости.

В книге столько интереснейших подробностей, что автору нередко не хватает места, чтобы дать необходимые широкому читателю пояснения. Если трехлетняя Аня «нашла в Царском Саду булавку в виде лиры» (бонна ей сказала: «Это значит, ты будешь поэтом»), то не мешало бы уточнить, что сад этот был не царскосельский, а киевский. Упомянуто появление в стихах Анны образа «мальчика-игрушки», связанного «с юным М. Лиденбергом» (правильно — с Линдебергом), — и больше ничего про «мальчика веселого», покончившего с собой из-за безответной любви. Говорится, что, когда Гумилев работал с утра за столом, а жена его нежилась в постели, они обменивались цитатами из Некрасова. Он: «— Белый день занялся над столицей, / Сладко спит молодая жена, / Только труженик муж бледнолицый / Не ложится, ему не до сна». Она: «На красной подушке / Первой степени Анна лежит». Кому-то надо и растолковать, что имеется в виду высшая степень ордена святой Анны — не только крест, но и звезда и красная лента (на подушках же выносили и такие награды важных почивших сановников). Один раз в текст автора даже пришлось вмешаться со стороны — к необъясненному слову «Жоржики» дано примечание: «“Двумя Жоржиками” шутливо называли поэтов-друзей Георгия Иванова и Георгия Адамовича. — Прим. ред.» Кстати, Черненькова поверила на две трети придуманным «мемуарам» Г. Иванова. Не упоминая их, она пересказывает эпизод с отъездом Николая Степановича в Африку весной 1913 года: «Накануне отъезда Гумилев слег с температурой под сорок. Он лежал в бреду, подозревали тиф. Однако в назначенное время встал, собрался и уехал. Когда явились друзья справиться о его здоровье, заплаканная Ахматова сообщила:

— Коля уехал».

Прочитав эти «мемуары», Анна Андреевна гневно воскликнула: «Заплаканную Ахматову никогда не видел не только Георгий Иванов, но и Гумилев!» А вот то, что он выздоровел в дороге, подтверждается его письмом к жене из Одессы от 9 апреля 1913 года, тут же приведенным.

Несмотря на некоторые другие недостатки, мелкие ошибки и неточности, книга  Черненьковой объективно могла бы стать самым популярным источником сведений о Гумилеве и Ахматовой. Спасибо издательству, что выделило совсем не чиновному, малоизвестному автору хоть двухтысячный тираж. «Хоть» (в наши-то времена!) — потому, что читателей вполне может оказаться гораздо больше. Если кто-то случайно наткнется на одну страницу в этой книге, у него обязательно возникнет желание поскорее проглотить ее всю.

Сергей Кормилов