НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Поговорим о кэмпе: пропущенные вызовы

Андрей Чемоданов. Пропущенные вызовы. Стихи 1993–2019 гг. — М.: Воймега, 2019.

               птичка божия не знает

               и вообще не хочет знать

               что поделаешь бывает

               как не следует бывать

Это напомнило мне улично-фольклорное девяностых:

               Птичка божия не знает

               Ни заботы, ни труда:

               Целый день она летает

               И взрывает города.

Но вот это анахроничное и трогательно-корявое «как не следует бывать» отличает Чемоданова. Это его «пропущенный вызов».

Книги поэта «Я буду все отрицать» и «Ручная кладь», с приложением более ранних и более поздних сборников, теперь под одной обложкой.

               вот смотришь

               у человека рука в гипсе

               и его очень жалко

               а присмотришься

               рука-то не в гипсе

               в пакете чипсов

               роется

               но человека

               все равно жалко

«Воймега» продолжает радовать поэтическими новинками, но избранное Чемоданова — без сомнения, издательский поступок, заслуживающий уважения и внимания. Книга может обрадовать, может и разочаровать (кому-то, например, ближе последние фб-опусы этого автора). Однако это — явление в современном литературном поле, которое уже смирилось с поражением бумаги и уже начало исследования отдельного поста как литературного факта. Сетевая словесность (привет одноименному изданию) — вещь неустойчивая, преходящая, но великая и обладающая сейчас большой властью, несмотря на доминанту Инстаграма. Можно сказать: от Фейсбука осталась только сетевая литература, повзрослевшая со времени «Улова» и «Тенет». Но, не будь Фейсбука, Чемоданова как эстетического явления не было бы — как Воденникова без ЖЖ.

               где-то там далеко

               на кухне

               нож не хочет меня…

Дело даже не в том, как хорошо (и далеко не отлично) издан томик. На мой глаз, он слишком большого формата, так что некоторые стихотворения в нем теряются на странице. И оформление могло быть лучше (хотя и черно-коричневое, фашистские цвета, не хватает только золотых зигзагов, оно очень стильное и соответствующее содержанию). И предисловие Яна Шенкмана могло быть менее наивным и эмоциональным, без ненужной апологетики «голоса поколения» и наспех показанных девяностых. Но в каждом из недостатков кроется необходимая для цельного и мощного впечатления изюмина, все они вместе работают на «стиль Чемоданова», что от книги и требовалось. Это книга одного из самых неожиданных и стильных сейчас поэтов.

О взаимоотношении человека и его стиля умолчу, говорить об этом — дело бойких «голосов поколения», начитанных и с плохим пищеварением. У меня пищеварение просто скверное, теоретизация вызывает расстройство. Но не вся.

Горожанка до кончиков ногтей и волос, абсолютная американка Сьюзен Зонтаг (кумир отечественных девяностых), наблюдая за чувствительностью человека как за неким самостоятельным полем, воспользовалась определением camp. И оно кажется мне очень уместным в разговоре о сборнике Чемоданова.

«Сущность кэмпа, — пишет Зонтаг в «Заметках о кэмпе», — это его любовь к неестественному: к искусственному и преувеличенному. К тому же кэмп эзотеричен — что-то вроде частного кода, скорее даже знака отличия, среди маленьких городских замкнутых сообществ».

               а нам лишь бродского постить бы

               когда напомнил календарь

               не поняли и не постигли

               что типа каждый божья тварь

Если внимательно прочитать хотя бы одно стихотворение Андрея Чемоданова (сочетание имени и фамилии тут самый настоящий кэмп), станет ясно, что пишет он отнюдь не о простых и близких, а о самых фантастических вещах. Сон у него — не сон, а гипербола сна, измененное состояние сознания. Что это — предстоит догадаться читателю, но на то и кэмп, чтобы свои поняли (врубились), а чужие оценили эстетику конфетки, сделанной из парковой земли. Будильник, неоднократно упоминающийся в различных книгах, — не будильник, а некий искаженный металлический голос, взывающий к возвращению. Но куда? Из одного абсурда в другой, из сна в сон? Вспоминается вполне уместная в данном разговоре мысль мистика Георгия Гурджиева: мы просыпаемся только перед смертью.

Стиль Чемоданова, его особенное, мерцающее, глубокое обаяние, заключается в правильно-долевом сочетании нежности и наивности с бытовой конкретикой. Говорить о кэмпе — значит передать его (снова цитирую Зонтаг). Эта книга огромна, она окружает читателя, как океан. И каждое стихотворение несет планктон конкретных — даже не вещей, а вещиц. На память приходят имена не самых известных, но горячо любимых ограниченным кругом поэтов — Георгия Иванова («облако узкое, словно лодка с детьми») и Георгия Оболдуева («Ржал в траве кузнечик»). Кэмп Чемоданова скрывается (и раскрывается) именно в волшебной интерференции нежного лирического чувства, очень разнообразного, почти стыдливого, — и скупого, старческого сострадания ко всему на свете, что и дает в результате тот фантастический мир, который открывается в «Пропущенных вызовах».

Название (кто дал, не знаю) кажется очень верным. И попытки сопротивления («Я буду все отрицать»), и попытки утверждения («Ручная кладь»), и верность идеалам юности («Птичка божия» с ее щемяще-ироничным посвящением Степановой; имя Степановой не указано; и в этом кэмп: все свои знают, какой Степановой посвящено стихотворение) — все преобразилось в эти пугающие, будоражащие «Пропущенные вызовы»; все названное не состоялось, не нашло адресата и стало скупыми буквами в общем списке звонков. Хронологичность в построении книги — один из действенных элементов абсурда. Конечно, Чемоданова любят все (а кто все?), его лайкают и хвалят за стихи, но. В каждом утверждении есть но, и это тоже кэмп. Когда-то было откровением назвать фильм «Одинокий голос человека», а сейчас это вполне приличный мем. Чемоданов пытается запустить маховик восприятия обратно. Он берет мем («Птичка божия», «Ручная кладь») и пытается подать это как откровение. Получилось или нет — решать кэмпу, а не читателю.

На одной из фотографий прошлого года, сделанной на чернушной западной вечеринке, рокер и кинематографист Джаред Лето (он же Тридцать второй на Марс), почти ровесник Чемоданова, предстает с милой, тщательно сделанной собственной головой на блюде, которую трогательно расчесывает. Кощунство? Или Джаред Лето считает себя Иоанном Крестителем и Саломеей одновременно? Вряд ли, все это только поводы. По сути, это огромная и не поддающаяся лечению ностальгия по тому, чего уже нет и не будет. По пропущенным вызовам.

Наталия Черных