Франц Кафка. Дневники. Вступ. статья, составл., перев. с нем., комментарии Е. А. Кацевой. — М.: Аграф, 1998. — 446 с., 5000 экз.
Захватывающая история издания дневников Кафки в нашей стране достойна пера как его самого, так и Александра Дюма. Книжное издание 1988 года появилось двадцать лет спустя с момента публикации первой подборки на страницах журнала “Вопросы литературы”, а теперь, десять лет спустя, увидело свет полное собрание дневников писателя. Не станем углубляться в сопоставительный анализ изданий дневников 1968 и 1988 годов: потеряв общественно-политическую актуальность, он принадлежит сфере интересов академической науки. Несомненно одно — текстологическое “приращение” “русских” дневников происходило по мере того, как менялось сознание общества, постепенно отходившего от идеологических стереотипов в восприятии явлений мировой литературы и искусства. В условиях реалий советской жизни сокращенного издания было не миновать: кто такой Кафка в сравнении с Лениным или хотя бы Горьким, чтобы удостаивать его высокой чести “ПСС”?
Совладав с нежданной радостью (“Наконец-то выход полных дневников стал возможным!”), дабы не впасть ни в эклектику, ни в импрессионизм, не оказаться во власти легковесных суждений, вооружаешься исследовательским карандашом и начинаешь постранично сравнивать предыдущее “сокращенное” издание с нынешним. Такой подход более чем оправдан: постфактум можно с уверенностью сказать, что и составителю, переводчику, комментатору в одном лице Е. А. Кацевой пришлось долго посидеть с карандашом в руках, сверяя издания дневников, выпущенные М. Бродом в 30—50-е годы, с изданием 1990 года, подготовленным Г.-Г. Кохом, М. Мюллером и М. Паслеем. Важно было избежать изъятий в тексте, продиктованных соображениями морали (Брод удалил слишком откровенные места об эротических переживаниях писателя, его нелицеприятные размышления об общих знакомых и т.д.), и механического воспроизведения кафковского текста (“критическое” издание 1990 года представляет собой дневниковые тетради Кафки, воспроизведенные точь-в-точь в том порядке (или беспорядке), в котором он их вел). И если необходимость в бродовских купюрах отпала за давностью лет, то издание 1990 года нуждалось в существенном пересмотре.
Идея ничего не скрывать от читателя, не встревать “третьим лишним” между ним и писателем, донести “все так, как есть” сама по себе выглядит заманчиво и даже благородно. Но на практике она нередко приводит к тому, что составитель невольно игнорирует имеющуюся де-факто последовательность изложения. Самый простой пример: у Кафки закончилась тетрадь и, чтобы не потерять нить увлекшей его мысли, он перелистывает несколько страниц назад с тем, чтобы зафиксировать недосказанное. Сделанная запись оказывается рядом с другой, более ранней. В данном случае точное воспроизведение не дает ничего, кроме информации о наличии свободных мест в тетради. Евгения Кацева, приступая к формированию полного русского издания дневников, как отважный мореплаватель, постаралась пройти между Сциллой и Харибдой, остановившись на хронологическом принципе организации материала.
С первых страниц параллельного чтения дневников-1988 и дневников-1998 становится ясно, что в первом случае составителем решались две стратегические задачи: сделать книгу “проходимой” (т.е. в ней должно было быть как можно меньше “зацепок” для цензуры) и как можно более приближенной к особенностям восприятия советского читателя. Для этого, как мы понимаем, пришлось мысленно осмотреть и “прощупать” со всех сторон каждую кафковскую фразу. Ряд записей типа “смеяться надо на службе, потому что большего там не сделаешь” был благоразумно опущен. Размышления над религиозными обрядами, хасидские истории также остались “за бортом”. Удалены моменты, провоцирующие вульгаристическое толкование. Можно только представить, как препарировалась бы советской критикой кафковская запись от 7 января 1912 года: “Я думаю, всю неделю я целиком и полностью находился под влиянием Гете, исчерпал силу этого влияния и потому стал бесплодным”!
Русский дневниковый Кафка 1988 года довольно аскетичен, не столь импульсивен и артистичен в сравнении с Кафкой in natura. И, вместе с тем, менее фрагментарен: “полные дневники” вбирают в себя все записи — независимо от того, закончены они или нет, состоят из одного слова или прерваны на полуслове. Если учесть, что и большинство художественных произведений писателя осталось незавершенным, то донести до читателя кафковскую дискретность означает сохранить в первозданном виде его стилистику творчества. Тематические камертоны, подспудно звучавшие в издании 1988 года, получили окончательное раскрытие десять лет спустя.
Прежде всего это касается религиозной линии. Поле духовного чувствования писателя — иудаизм и христианство — предстает во всем многообразии нюансов. Сам Кафка — западный еврей (сефард), но маятник его раздумий колеблется: то он иронизирует над своим окружением, над талмудическим мышлением, то, напротив, вдумчиво цитирует Талмуд, восхищается “евреями в чистом виде” (актерами еврейского театра), испытывает симпатии к хасидам.
Христианские мотивы встречаются куда реже, но от этого не перестают быть значительными. По преимуществу это лаконичные зарисовки, несущие заряд глубоких переживаний, внутренних озарений, которые скрываются за внешней сдержанностью метафор и предметных деталей. Очевидно, что духовный путь Кафки пролегает между мечтой о Земле Обетованной и “кровным братом” Достоевским.
Провоцирует на размышления и полнокровно представленная в издании-98 линия театра. Здесь важны не только мнения Кафки по поводу увиденных спектаклей, прочитанных пьес, описания особенностей игры актеров, но и некоторые концептуальные признания: “Чужое существо должно во мне проступать так четко и незримо, как спрятанное в картине-загадке, в которой никогда ничего не найти, если не знать, что оно там спрятано”. Театральное чутье Кафки проявляется как бы вскользь и невзначай и зачастую — в обрамлении ситуативных контекстов. На страницах дневников, к примеру, разворачивается самый настоящий “театр носов”: здесь и большой нос танцовщицы, “с которым не пошутишь”, и “особая игровая способность носа” актрисы, и нос, торчащий на лице “с вызывающей телесностью”, и “выпуклые крылья носа”, и остро свисающий нос, “чья направленность находится в каком-то геометрическом соотношении с висячими грудями и строго подтянутым животом”...
Полные дневники содержат немало записей интимного свойства. Предстоит еще понять и оценить эротического Кафку, его философию пола, меру вкуса в выражении пикантных деталей, “по-русски” разобраться в непростых взаимоотношениях писателя с любимыми им женщинами (на Западе это уже сделали, разделившись главным образом на апологетов Фелицы и Милены). Существенно прибавилось подробностей о семье и друзьях писателя, что позволяет проводить дополнительные параллели к его творчеству. Вполне соотносим с проблематикой романов “Америка”, “Процесс”, “Замок” характер описаний семейного бизнеса, встреч с зарубежными родственниками, путешествий, знакомств, переписки.
Лицо дневников — как в количественном, так и в качественном отношении — определяют наброски, не вошедшие в сборники новелл и романы. Порывы творческого вдохновения проявляются неожиданно, как Deus ex machina, среди записей об усталости, бытовых и хозяйственных делах. Наиболее совершенны в художественном плане — эпизод ненаписанной повести “Рихард и Самуэль”, наброски рассказов о Талмуде и одежде, о кучере Йозефе, о соседях-соперниках, о явлении ангела, о похищенных детях, о царственной змее, о раввинах — “композиторе” и “скульпторе”.
Диалог с новыми для русскоязычного читателя проявлениями эстетического Кафки уже начался и, несомненно, окажется полезным и плодотворным. Методологическое око ученого и критика непременно увидит в дневниках близость и взаимоперетекание у Кафки сна, реальных событий, видений, вымыслов, которые образуют для писателя ткань единой и неделимой действительности. Но особенно останется доволен любитель вычленять всяческие “линии”. Для него открывается полный простор: можно перечитать записи касательно Франца Верфеля или Вильгельма Пика, вычленить из текста всех Георгов, сосчитать героев незаконченных рассказов, которые являются студентами или коммерсантами. Словом, дневники интересны и любителям беллетристики, и адептам “правды в литературе”.
...Когда-то Макс Брод, обнаружив после смерти Кафки его дневники, немало удивился: близкий друг оказался совершенно другим, знакомым незнакомцем. К этой возможности сполна удивиться читатель в России шел тридцать лет.
