КУЛЬТУРА

Об авторе | Сергей Иванович Кормилов родился в 1951 году в Москве. Доктор филологических наук, автор многих книг и статей по теории и истории литературы. Профессор Московского государственного университета. Читает литературоведческие курсы, тесно связанные с историей.

Сергей Кормилов

Почему «боялась», а не «боялся»?

из истории народного юмора

Повесть Владимира Богомолова «Иван» — одно из наиболее страшных произведений о войне. Фашисты убили всю семью мальчика, включая маленькую сестренку, он повзрослел не по годам, жизнь свою не мыслит без мщения, совершает исключительные подвиги как разведчик в расположении немцев (возвращаясь к своим, переплывает поздней осенью Днепр), не позволяет отправить себя в суворовское училище и, как выясняется в эпилоге, гибнет в плену, расстрелянный наряду со взрослыми. В классической экранизации Андрея Тарковского («Иваново детство») атмосфера повести несколько смягчена: например, в кино нельзя было буквально воспроизвести пространный эпизод с разлагающимися трупами советских разведчиков, которые немцы оставили на своем берегу так, чтобы они были видны боевым товарищам погибших, и которые те не могут перевезти через Днепр, чтобы похоронить (в фильме их перевозят в лодке, ничего натуралистического при этом нет).

Наш официоз «излишний» трагизм и всякие страхи не устраивали. Отнюдь не бездарный, но насквозь идеологизированный, фанатичный литературовед и критик А. Метченко, пришедший в науку от сохи и искренне преданный коммунизму, видел в оттепели недопустимые крайности и считал необходимым одергивать самый «оттепельный» журнал. В его книге «Кровное, завоеванное (Из истории советской литературы)» (1971, составлена с использованием более ранних статей), отмеченной Государственной премией СССР и дважды переиздававшейся, есть возражение против статьи «Нового мира», попутно выделившей в повести Богомолова самое непривычное для литературы, но не претендовавшей на ее полный анализ (публикация была посвящена гораздо более общей теоретической теме); замечательное произведение в жанре «понижено» до рассказа: «И. Роднянская (“Новый мир”, 1962, № 4) достоинство рассказа видела в изображении “разрушительной и саморазрушающей силы ненависти”, наложившей будто бы на весь облик героя печать обреченности: “Спасти его уже нельзя… он весь принадлежит войне и смерти”. Такое одностороннее толкование образа не передает главного в рассказе — атмосферы героизма и высокой человечно­сти. Все, что делает двенадцатилетний худенький мальчик Иван (а “то, что он делает, и взрослым редко удается”), чем живет он, как в фокусе сконцентрировало, чем жили и окружающие его взрослые — лучший разведчик части застенчивый Кутасанов, шумный капитан Холин, наконец, рассказчик». Но начальник разведки подполковник Грязнов именно об Иване говорит: «Ненависть в нем не перекипела. И нет ему покоя…». Кстати, «застенчивый Кутасанов» в повести (и фильме) имеет фамилию Катасонов, а «застенчивым» он предстает в определенном эпизоде, где разведчик Холин выясняет, достаточно ли у рассказчика сил, чтобы принять участие в разведке за широкой рекой:

« — Конкретнее. Днепр переплывешь?

— Раз пять, — говорю я

— Силе-ен мужик! — неожиданно хохочет Холин, и они втроем смеются. Вернее, смеются Холин и мальчик, а Катасонов застенчиво улыбается».

Прекрасно передана психология военных людей, причем именно на войне. Профессиональные разведчики к строевикам относятся свысока, это специально подчеркнуто автором. Холин иронизирует, высмеивает способности Гальцева, о которых тот заявил. Мальчик, совершающий действительно невероятные подвиги, держится на равных с офицерами и потому смеется вместе с Холиным. Но старшина, командир взвода Катасонов не может себе позволить высмеивать старшего лейтенанта, исполняющего обязанности командира батальона, и потому лишь улыбается застенчиво, словно извиняясь.

Главное же в этой сценке — стремление редкостно мужественных людей, постоянно рискующих жизнью, избежать патетики, внешне «снизить» героизм (что, видимо, было непонятно Метченко, во время войны деканствовавшему в эвакуации в Куйбышеве). Есть у Богомолова эпизод, выражающий эту идею особенно остро. Холин с рассказчиком Гальцевым переправили Ивана на враже­ский берег (Гальцева Холин все-таки взял с собой, так как Катасонов погиб от шальной пули, чего не знает Иван, возмущающийся тем, что якобы вызванный в штаб его друг не зашел с ним попрощаться). Они избежали столкновения с прошедшим мимо немецким патрулем, причем Гальцев в отличие от «шумного» (согласно А. Метченко) Холина с огромным трудом сдержался, чтобы не выпустить по врагам очередь. Можно возвращаться к своим. Старший, гораздо более опытный товарищ сначала задает вопрос по делу, а потом отпускает соленую шутку:

« — Как там у оврага, тихо? — прежде всего поинтересовался Холин.

— Тихо.

— Вот видишь, а ты боялась! — прошептал он, довольный».

Есть этот эпизод и в фильме А. Тарковского. Но понятен ли он читателям и зрителям? Большинству современных — вряд ли. А многим из старших поколений был понятен.

Гальцев не посрамил чести боевого офицера. Будучи первый раз в столь трудной и опасной разведке, он вел себя мужественно. Почему же Холин опять трунит над ним, да еще и обращаясь в женском роде — «боялась», а не «боялся»?

Дело в том, что никакое это не обращение. Это цитата. Цитата из распространенного анекдота.

Мне он запомнился со школьных лет, с 1960-х годов, в таком варианте.

Сидят за одной партой мальчик с девочкой, и мальчик спрашивает учительницу:

— Марья Ивановна, может двенадцатилетняя девочка родить?

— Нет, не может.

Мальчик поворачивается к девочке:

— Эх, Машка, а ты боялась!

Не поручусь, что возраст был назван именно такой. Не исключаю, что было одиннадцать или десять лет. Но мысль понятна: мальчик и девочка могли совершить абсолютно взрослое действие без последствий. Анекдот, конечно, типично детский, хотя и скабрезный.

Допустимо усомниться: а существовал ли анекдот, который рассказывали друг другу московские школьники 1960-х годов, в 1940-е и если да, то далеко ли за пределами столицы?

Существовал — и гораздо раньше 1940-х, и гораздо дальше, чем находится Днепр от Москвы-реки.

Виктор Астафьев был ненамного моложе богомоловского Гальцева, войну прошел солдатом. В «Последнем поклоне» он описывает свое детство в сибир­ской деревне на Енисее, по преимуществу в начале 1930-х годов. Входящий в эту книгу рассказ «Ночь темная-темная» — о том, как весенней ночью мальчишки без ведома взрослых решили порыбачить на острове посреди бурной реки и чуть не погибли в холодной воде. Это, конечно, еще не военная проза, но, как повелось в литературе о войне, начиная с «Василия Теркина» Твардовского и «Они сражались за родину» Шолохова, драматизм повествования и здесь разряжается смехом. Только добраться до острова стоило огромного труда, но всегда хулиганистый Санька выставляет ситуацию как анекдотическую:

« — Вот и все! А ты, дура, боялась! — подмигнул нам Санька, ступив на землю, и вальнулся вверх ногами. Мы на него. Возню подняли. Шум. Смех. Свобода!»

Ничего комичного не происходит. Тут смех другого рода. Это и самоутверждение благодаря достигнутой «свободе» (независимости от взрослых), и психологическая разрядка после преодоленной опасности и страха.

Санька знал анекдот в более скабрезном варианте, чем он дошел до московских школьников 1960-х. «Наша» Машка, кажется, устояла, пусть только из страха, перед домогательствами соседа по парте. Санькина «дура», очевидно, не столь юная, уступила партнеру («Вот и все!»), который упрекает ее за то, что уступила не сразу, а теперь убедилась: это не только не страшно, но и приятно.

В 1960-е годы детский анекдот знали и весьма взрослые люди. Когда появилась повесть Астафьева «Кража», далекая от официальных советских книг о детстве, его старший друг, критик Александр Макаров, написал на нее рецензию, которая не сразу прошла в печать. В письме к автору повести Александр Николаевич рассказывал (письмо вошло в астафьевскую книгу «Зрячий посох»): « кому ни дашь, всем нравится. И дочери моей Аннете, и ее мужу, и Евг. Фед. Книпович, которая тоже написала маленькую рецензию для “Москвы”, в подборку новогоднюю, что-то вроде “Интересная книга года”. Не “Кража”, а подборка. Встретил Л.Н. Фоменко, и та предложила немедленно написать что-нибудь для “Лит. России” и тут же сказала: “Хотите, подскажу? В «Сиб. огнях»” — и т.д. Я до того смешался, что даже не ответил сразу, что не могу — она поймала меня в двери, из которой я выходил, только что поправив гранки. Как говорится: “Ну вот и все, а ты боялась”. К сожалению, пока только кулуарно все, и мне уж хочется скорей огласки — все под богом ходим…». У Макарова цитата и оформ­лена соответственно, с кавычками. И скабрезный анекдот переведен уже на уровень поговорки со смыслом «не так страшен черт, как его малюют». Кажется, по убеждению критика, «говорится» это где угодно. Макаров родился в Тверской губернии, был старше Астафьева на двенадцать лет, тоже участник войны.

Разумеется, ситуация в «Иване» В. Богомолова самая страшная. И Холин, вспоминая анекдот, вовсе не обращается только к Гальцеву, он имеет в виду обоих — его и себя. Он снимает напряжение, как бы задним числом успокаивает себя и товарища. Мол, дело-то сделали пустяковое, нечего было бояться (а в действительности они еще и не вернулись к своим). В шутке героя заключена авторская не комическая, но остродраматическая ирония.

Позже подобный прием будет использован в фильме В. Мотыля «Белое солн­це пустыни» (авторы сценария В. Ежов и Р. Ибрагимбеков), который традиционно смотрят российские космонавты перед полетом. Товарищ Сухов почти в одиночку справился с целой бандой лихого воина Абдуллы. Командир подошедшего отряда кричит ему вслед: «Спасибо!» — «Не за что», — спокойно бросает тот через плечо.

Но в данном случае историко-культурный комментарий не нужен. В случае «а ты боялась!» — у В. Богомолова ли, у В. Астафьева ли — уже нужен. Произведения последних десятилетий, нередко и более ранние печатаются без комментариев. Между тем забываются жизненные реалии, реалии языка, особенности фольклора. Произведения литературы и кино становятся во многом непонятными. А в таких произведениях, как «Иван» и «Иваново детство», вроде бы частность — соленая шутка Холина — может особенно ярко и концентрированно выражать своеобразие их содержания и поэтики.