|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938), окончил (1958) суворовское военное училище, учился в Литинституте, ушёл со второго курса, окончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков (1966). Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке (1967–1973; 1977–1982), в Москве в Комитете за европейскую безопасность (1973–1975), МИД СССР (1975–1977), Секретариате ООН в Женеве (1985–1989). Премия Аполлона Григорьева, «Венец», национальная премия «Поэт» (2014). Предыдущая публикация в «Знамени» № 12, 2018. Живёт в Нью-Йорке.
Геннадий Русаков
Рабочие лошади МИДа…
1.
Опять дожди с двенадцати до двух,
а дальше ветер, хлопанье полотен,
косое зренье, ненадёжный слух …
И воздух, словно гуттаперча, плотен.
Едва сквозит на пойме краснотал.
Опять готовит свадьбы осень-сводня.
А то, что раньше ангел нашептал,
уже почти не помнится сегодня.
Над ближним полем кружит вороньё.
Видны деревьев сдержанные лица.
Ну, приходи, прощание моё,
раз ничего уже не повторится:
ни вереница второсортных дней,
ни карканье над падалью в распадке…
Ни жизнь моя и этот ветер в ней,
с размаха бьющий прямо по сопатке.
2.
Голова работает неплохо —
куча завирательных идей.
Только память стала, как у лоха,
а не как бывает у людей:
тут и там провалы и прорехи,
и сплошное сито-решето,
будто кто-то явно для потехи
мне подсунул явное не то:
быт не тот, не те года и люди.
Я не то и помню, и пишу.
И уже не так в словесном блуде
завершать начатое спешу.
Боже мой, как быстро поменялось
всё, что было некогда, тогда!
А как звонко женщина смеялась
в те, уже тогдашние, года!
3.
Творенье снова встало на места:
и дождь прошёл, и время подобрело.
И я вполне могу дожить до ста,
поскольку в этом жизнь поднаторела.
Но мне не надо: долго, ни к чему —
потратишься на харч и медицину.
К тому ж, по разуменью моему,
я всех и вся уже вот-вот покину…
Оборван хлястик бестолковых дней.
Расхристаны намокшие дороги.
И мне издалека ещё видней
моих лесов застуженные ноги.
Есть только время, больше ничего.
Всё прочее — для ориентировки:
названья, цифры, кто, кому, кого…
И времени приподнятые бровки.
4.
Кто я вам, вершители судеб?
Вы меня, похоже, проглядели,
хоть я рядом с вами ел свой хлеб,
состоял при очень важном деле:
жил в мои лихие времена
и считал, что я за них в ответе…
Там всего кишело до хрена:
жили недолюбленные дети,
помирали матери-отцы,
сотворение неслось по кругу.
И едва рождённые птенцы
сообщали новости друг другу…
Кто я вам и кто вы нынче мне
накануне позднего ухода
в этой обезумевшей весне
этого неправедного года?
5.
Плотный дождь не стихал до полудня
и растратил трёхдневный запас.
Но в его заурядные будни
по ошибке вписали и нас.
Мы побудем, а после забудем —
дождь почти что совсем отгудел.
Нас другие совместные люди
пригласят для хозяйственных дел.
И лягушка, душа из болота —
несравненная Марья-краса,
прокричит нам невнятное что-то,
по плечам рассыпая власа.
Непременное нынче случится:
катаклизм или солнцеворот.
Чёрный ангел по небу промчится,
поднимая народ на народ.
6.
Осточертевшие прогнозы —
дожди с простудой или без.
И дней бессмысленные позы
на фоне стираных небес.
Но я привык: я тут прописан
на весь кубический метраж.
Я тут тесал, писал и писал,
иерархически не ваш.
И были годы мне просторны,
но врастопыр — как буква «ща».
И пели девушки-валторны,
гортанью нежно трепеща.
Привет вам, будущие жёны,
у ваших жизненных начал!
…И ветер длинно-протяжённый
мои столетья размечал.
7.
Всё будет, граждане, как надо:
всё в самый смак и прейскурант.
Кому положено — награда.
Кому покуда красный бант.
Ей-богу, тут не до разборок:
дают — бери, а то сопрут.
Прошёл автобус в девять сорок.
В селе внизу спустили пруд.
Сосед базарит с продавщицей:
в чекушке обнаружен скол.
Как тут от жизни не тащиться,
поставив ей законный кол
за неуменье и незнанье,
за не отсюда и не так...
За неуместность вспоминанья
всего, что прожито не в такт.
8.
Окошки вымыты до блеска.
Светило вверх вознесено.
И сам я, старая железка,
сегодня с миром заодно.
В нём всё продумано и ладно
(как намечалось в чертежах):
и этот запах шоколадный,
и плеск на верхних этажах.
Уж так положено в природе:
всё, что растёт — созреет в срок.
В природе словно в огороде:
от каждой лунки будет прок.
И счастье самоочевидно,
и день без повода хорош.
А сбоев сердца просто стыдно…
И пальцев старческая дрожь.
9.
Когда сойдёт вода, останется земля.
И я опять на ней, на самой кромке, слева.
А дальше Божий мир, ракитник, тополя.
И родичи глядят без ропота и гнева.
Когда сойдёт вода, останусь только я.
А родичи не в счёт, у них другие планы
на нижних этажах иного бытия,
где птицы-воробьи, менты, аэропланы.
Там коммунальный быт и скудные харчи,
тамбовский недород, воронежская зона.
Там на расчёсках марш гундосят щипачи —
наверное, опять Феликса Мендельсона.
…Подростковая дурь — не помню ничего.
Забыл, и затоптал, и не пометил места.
Я помню только день рожденья своего.
Ещё расстрельный ров на полпути до Бреста.
10.
За ветром туча пролетела,
не разбирая, что и где.
И моря медленное тело
слегка сместилось на воде.
А день уже дождём подмочен.
И громко пахнет Божий мир
травой не сохнущих обочин,
к дорогам жмущихся впритир.
Прибой, рапаны, запах йода…
Едва маячат корабли —
пейзаж немыслимого года,
уже в немыслимой дали,
где счастье, молодость, удача,
высокий день в чужом окне:
всё то, что так или иначе
предназначалось только мне:
неслось навстречу в птичьем плеске —
в один замах оборвалось.
И на Господней хлеборезке
мне пайки больше не нашлось.
11.
Ночью встать часа в четыре
(волчье время, самый сон).
Сквозняки живут в квартире
на правах живых персон:
дуют в окна, лезут в щели,
в тишине скрипят дверьми.
И чуть слышно, еле-еле,
долго тянут ноту «ми».
Встать, увидеть вполприщура
(зреньем, смятым ото сна):
на бугре соседка-дура —
мёрзнет тощая сосна.
Волчье время, стынь и стужа.
Нищей старости приход.
Завтра будет только хуже:
завтра будет Новый год.
12.
Пусть ни мычит ни телится погода —
раз ветер есть, мы в мире не одни:
он сходит по ступеням с небосвода,
гася над нами шаткие огни.
Кто научает сердце восхищенью
и утешает запахом травы?
Кто пролетает воробьиной тенью,
обдав плесканьем с ног до головы?
Мой ветер там, за памятью утраты,
на самом дальнем выступе земли,
где проступают жилистые страты
и брошенных столетий горбыли.
Где женщина в предчувствии разлуки,
моей судьбе уже не по плечу,
навстречу ветру вскидывает руки
и говорит: — Я нынче улечу. —
И улетает с четырьмя ветрами,
уходит ввысь, утрачивает след —
над памятью, над счастьем, над дворами…
Над всем, что было. И над всем, что нет.
13.
Голодный мир стоит вокруг меня.
Уйди, отстань, я добираю крошки!
Уже давно схоронена родня.
А, может, перемёрла понарошке.
У Бога нет покинутых детей.
Он всем Отец и я Господний отпрыск —
детдомовский синюшный грамотей,
вчера отпущенный в бессрочный отпуск.
Недобрый мир стучит в моё окно.
Не подаём, самим едва хватает!
Но это всё прошло давным-давно…
Вон тень на стенке понемногу тает.
Хозяин, укрепи и накорми!
Я принесу с собой свою посуду.
Лишь дай ещё пожить между людьми!
А помирать я в одиночку буду.
14.
Я в этом мире братьев и сестёр
был мало кем по младости замечен,
поскольку не сектант, не бузотёр,
а так себе — кого и вспомнить нечем.
Не шумный, в целом. Или глуповат.
Читал помногу, но без результата.
И очень долго, слыша слово «ватт»,
считал его супругом слова «вата».
Короче, тоже был не без проблем
и при своём малоформатном весе,
жил где-то там, где не живут совсем —
в каком-то непонятном Мелекессе.
И ничего: терпел и даже рос.
Но рано помер: вроде б, от поноса…
А вот теперь, естественно, вопрос:
Зачем я жил? Для счастья, без вопроса.
15.
Всё, как надо, с июлем решилось:
полной мерой дождей и тепла.
Он закончил проверку на вшивость
и теперь закругляет дела:
завтра август, мой месяц-гулёна —
Спас, малина и вишня в окно,
крупнорожие листья у клёна
и закатов немое кино.
Здравствуй, месяц распаренной плоти,
тучных чресел и пьяной воды,
паутины в свободном полёте,
пять удач на четыре беды!
Как, однако, нас жизнь обломала
похоронкой и драной сумой…
Здравствуй всё, что и поздно, и мало!
Всё, что Господи боже ты мой…
16.
Задумчивые птицы в осенних городах.
Задумчивые птицы сидят на проводах.
Сидят в дождях и хмури, и днём и в темноте,
как ноты в партитуре на разной высоте.
Их бьют ветра и стужи, сечёт нещадный град.
Им плохо или хуже, а всё равно сидят.
Им лучше б разместиться в обобранных садах…
Задумчивые птицы сидят на проводах.
17.
Опять сорочьим скорострелом
трещат провислые кусты.
Я жизнь живу, и между делом
черкаю белые листы.
А в них – как было или надо:
слепые выкладки судьбы,
гвалт мелекесского горсада,
послевоенные жлобы,
сиротство, нищенство, Самара,
сквалыжный запах пристаней…
Эх, жизнь, залапанная шмара,
со всею бестолочью в ней!
Но ты неси меня, удача,
мой птичий лёт-закрой глаза:
чтоб выше счастья, выше плача —
туда, куда глядеть нельзя.
Где так натоптана дорога,
куда ушли отец и мать…
Но ради бога, ради бога,
не надо больше вспоминать!
18.
Тихий дождь почти что шепотком.
Хмурый день, любимая погода.
Сесть за стол, подумать ни о ком,
позабыть число и время года.
И вздохнуть, как будто после слёз —
словно кем-то понят и утешен.
Но ведь всё взаправду и всерьёз —
стар и глуп, к тому же не безгрешен:
жил, как мог (под шустрых не кося),
допускал посильные излишки,
чтобы жизнь, пока ещё не вся,
исправляла их без передышки.
Как любил я, всё же, эти дни!
Стынь и ветер, слякоть по дорогам…
Никого, а будто не одни:
будто разговариваем с Богом.
19.
В те годы я был заурядной длины,
довольно потёртого вида,
какими по должности быть и должны
рабочие лошади МИДа,
где я начинал как второй секретарь
в компании языковедов.
(Увы, без особого блеска, как встарь —
не Тютчев и не Грибоедов).
Простые работники сферы услуг,
притом не из самых ретивых,
мы жили, как жили другие вокруг,
но всё же в кооперативах.
Работа была не деньгою мила,
а вечным шатаньем по свету:
конечно, по службе, конечно, дела…
У многих и этого нету.
Как следствие, ранний скептический склад,
неверие всяческой прессе,
прилеты-отлёты с часами не в лад…
И всё при порядочном стрессе.
20.
В Никосии живут неказистые,
как и прочий убогий народ:
шелупонь и язычники чистые...
Поглядишь — на уроде урод.
Во Флоренции — флора без фауны
по причине известных причин.
А датчане — не дачные дауны.
Загреб — город, а вовсе не чин.
Финны вечно не ладят с Афинами.
На Бермудах не все мудаки.
Дельфы не воевали с дельфинами.
Висла просто названье реки.
А в Италии тонкие талии.
И не Кура, а всё же Кура.
В Вене — веники. Ну, и так далее…
В Бухаресте бухают с утра.
| 
