STUDIO

Об авторе | Евгений Александрович Ямбург — академик РАО, доктор педагогических наук, заслуженный учитель РФ, лауреат Премии Правительства РФ, директор школы № 109 города Москвы.

Евгений Ямбург

Русская литература на обломках империи

Главный педагогический труд — создание нравственного климата, без которого не может существовать нация и её культура. Поддержкой и опорой учителю служат история и литература. Особенно последняя, поскольку затрагивает эмоциональную сферу ребёнка. Однако с недавних пор под различными благовидными интеллектуальными предлогами литература всячески уклоняется от своей просветительской миссии.

«В равной степени немыслимо сегодня и проповедовать в художественных текстах так, как когда-то это делали Толстой, Достоевский, потом и Солженицын. Это всё равно что явиться в цилиндре, с бабочкой и тростью в чилаут какого-нибудь клуба.

В лучшем случае тебя похлопают по плечу: классный прикид, братан, тебе не жарко? В худшем освищут, в смысле забанят и отфрендят. Сегодня проповедь в литературе — цилиндр, бабочка, трость. Ненавязывание своих ценностей — вот к чему потихонечку, медленно, но неизбежно движется человечество, вслед за ним и искусство. Максимум, что ты можешь, — предъявить себя как себя, никому не предлагая стать таким же»¹ .

Этот пассаж принадлежит писателю среднего поколения Майе Кучерской, чьи тексты я читаю и почитаю. Но при всём пиетете перед этим автором не могу взять в толк, отчего мы должны идти на поводу у молодых в их стремлении расслабиться и снять психическое напряжение. На мой взгляд, как раз напряжения, без которого не дойти до самой сути событий и явлений, им как раз и не хватает. Что же касается бабочки, цилиндра и трости, то явиться в таком не­обычном прикиде в чилаут весьма прикольно.

А если серьёзно, то реквием по литературной проповеди заказывать рано. Проповеди — они ведь тоже разные бывают. Например, с использованием фьюжен² .

Я бы не торопился сбрасывать с корабля истории и жанр классического романа. Сколько себя помню, его всё время хоронят. Да, он безусловно модернизируется, но по-прежнему роман в письмах, любовный роман, романный триллер в умелых руках мастера воздействуют на любую аудиторию, включая молодую.

«Воспалённой губой припади и попей из реки по имени — “Факт”»

Российская культура литературоцентрична. Инструменты, которыми она пользуется, разнообразны — это и метафора, и художественное обобщение, и вымысел. Я же в качестве преамбулы к этим заметкам воспользовался строфой В.В. Маяковского, который выдвинул на первое место его величество факт. Почему именно эта строфа? Потому что в последнее время нам морочат голову высказываниями о размытых границах между истиной и ложью, убеждают в том, что при формировании общественного мнения факты являются менее значимыми, чем обращение к эмоциям и личным убеждениям. Подобные картонные построения, именуемые модными терминами «постправда» и «альтернативная этика», не имеют никакого отношения ни к подлинной литературе, ни к подлинному постижению жизни.

1941 год, фашисты рвутся к Ленинграду, захватывают Гатчину. Там располагается психиатрическая лечебница, где проживали люди с серьёзными ментальными заболеваниями. Главным врачом тогда работала женщина-еврейка. Нацистам это было известно, и они потребовали её выдачи. Так вот, психически больные люди месяц прятали и подкармливали её. После того как нацисты пригрозили расстрелом пациентов, она добровольно вышла из укрытия. Разумеется, уничтожили всех, а освободившиеся палаты были использованы в качестве госпиталя для офицеров СС.

Задумаемся: так называемые ненормальные люди повели себя в высшей степени благородно, а так называемые нормальные выдавали евреев без тени смущения, руководствуясь соображениями личной безопасности или иными шкурными мотивами. Воистину права поэт З.А. Миркина, отпечатавшая свою поэтическую формулу: «Душа живёт иным законом, / Обратным всем законам тел».

Зачем я привёл этот поразительный факт? Он позволяет понять, почему из целого ряда достойных произведений, написанных в последнее время по-русски в России и республиках СНГ, я избрал три романа: родившегося в Белоруссии Наума Нима «Юби» (М.: Время, 2018), живущей в Украине Марианны Гончаровой «Тупо в синем и в кедах» (М.: Время, 2019) и Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер» (М.: Время, 2012).

При всех различиях стиля, поэтики, фабульной основы произведений этих авторов сближает одинаковый фокус зрения. Отчего так? Их объекты наблюдения размещаются в похожих местах: в Богом забытом психиатрическом интернате для подростков и в детской онкологической клинике, просто в российской глубинке. Такая оптика имеет свои серьёзные основания. Главные герои — нездоровые люди. Ментальные, нравственные это заболевания или смертельно опасные — в данном случае не имеет значения. Мы все живём в перевёрнутом мире, где, по словам О.Э. Мандельштама, нарушена «ценностей незыблемая скала», где аномальные отношения между людьми признаются нормой, а нормальное человеческое поведение вызывает подозрения в неадекватности. Неслучайно сотрудники психушки, куда в своё время за диссидентскую деятельность упрятали генерала П.Г. Григоренко, поражались тому, как он мог ради этой деятельности отказаться от зарплаты в восемь тысяч рублей. В самом деле, ненормальный.

Итак, три романа, которые на первый взгляд и романами-то не назовешь — ни по объёму, ни по весу. Три компактные книжечки, созданные на обломках рухнувшей империи. Современный читатель зачастую не имеет времени и сил на погружение в многотомные эпопеи. На память приходит педагогический анекдот о том, как десятиклассница сошла с ума, когда обнаружила, что из тома «Войны и мира» выпала её закладка. Отсюда потребность в концентрированной прозе, лапидарных выразительных средствах и приёмах письма. Означает ли это, что для таких текстов целостное осмысление переживаемой эпохи двойного обрушения — коммунистической утопии и империи — недостижимо? Отнюдь. Напротив, художественные обобщения позволяют мгновенно понять и почувствовать, что же с нами со всеми происходит. Именно со всеми без исключения, на каком бы суверенном обломке советской Атлантиды мы ни находились, со всеми, включая наших детей и внуков, которые не застали эту «прекрасную» эпоху, но ушедшая на дно Атлантида тянет за собой и их.

Необходимость опоры на подлинность фактов неоспорима. Но этого недостаточно. Факты разрозненны, их собирание выводит на научное обобщение, которое по большей части понятно и интересно только специалистам. Художественное же обобщение касается эмоциональной сферы, которая трогает, вернее затрагивает если не всех, то многих.

Все три романа, в моём понимании, сложились в триптих. Не будучи профессиональным литературоведом, я далёк от намерения дать академический анализ этим текстам. У меня свой ракурс зрения — педагогический. Поэтому предложенные читателям записки следует рассматривать как учительский table-talk. Или — «Трепотню», как назвал файл, в котором фиксировал свои наблюдения и выводы, Гера — герой романа «Крестьянин и тинейджер».

Педагогический триптих

Часть первая. «Юби»

Писатель и правозащитник Наум Ним окончил Витебский педагогический институт. По обвинению в «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» отсидел в колонии. Работал воспитателем и преподавателем в интернате для умственно отсталых детей — их проблемы и переживания знает не понаслышке. Действие романа «Юби» разворачивается в Богушевске, бронхолёгочном интернате для детей, время действия — всего один день 1986 года. В этом сгустке проступает целая эпоха предчувствия перемен и трезвого понимания их необратимых драматических последствий. Но обратимся непосредственно к тексту романа.

Главный герой — Угуч. Каким ветром в лёгочный интернат занесло подростка с ментальным заболеванием — неизвестно. Персонаж размышляет над мучающей его проблемой: как не попасть в дурку — психолого-неврологиче­ский интернат. Будучи несправедливо обвинённым в краже сахара, он уже однажды там побывал. Мало ему не показалось.

И тут в школе появляется новый учитель — Лев Ильич со своим обезноженным сыном (ДЦП) Данькой и грустной женой. Появился он в интернате по рекомендации прежнего учителя математики, который отправился в колонию по обвинению в «продаже родины». Зовут этого прежнего учителя Наум Ним. Да-да, не удивляйтесь. Это автор романа, который прямо называет своё имя и фамилию. Он — непосредственный участник, а точнее, предучастник разворачивающихся событий. Лев Ильич и Наум Ним — последние диссиденты. На дворе 1986 год — начало перестройки, но именно в это время, держа бессрочную голодовку, в лагере умирает Анатолий Марченко, а в колонию на заре той же перестройки сажают Льва Тимофеева.

У Льва Ильича дефект речи, он не выговаривает половины букв, что, впрочем, не мешает ему проводить экскурсии, рассказы, содержание которых, по оценке Угуча, лучше, чем любое кино. Представляясь детям в классе, он так невнятно произнёс свои имя и отчество, что дети мгновенно прозвали его Йефом. Физкультурник-чекист же оценил Льва Ильича иначе: «Один жид пристроил другого жида». Так в романе зазвучала еврейская тема. Тем не менее жители посёлка всячески помогали Йефу — провокация чекиста не достигла цели. Почему?

«Чекистов в здешнем народе мало любили. чекистов здесь помнят ещё с послевойны. И не только помнят, но и рассказывают иногда шёпотом, как те лютовали. Надо было мятущуюся здесь недавно партизанскую войну привести к виду правильного и мощного движения, воевавшего по плану самого Верховного… Если бы все партизаны в борьбе за освобождение от фашист­ской нечисти сложили свои головы поголовно, то не было бы никаких хлопот. Но многие остались живы и помнили не то, что надо, а прямо скажем — чёрт-те что помнили… Кому, как не чекистам, надо было вправлять этот массовый вывих неправильной памяти?.. Они и направляли…»

Вдумайтесь: чекисты лютовали всего-навсего ради переписывания недавней истории, придания ей отлакированного правильного вида. Увы, многие страницы недавних войн по-прежнему остаются для нас неизвестными. Но против фактов не пойдёшь. Здесь не время и не место подробно останавливаться на истории партизанского движения, но интересующихся этой малоизвестной страницей минувшей войны я адресую к сборнику документов «Под немцами»³ .

Данька и Дима Угуч образовали кентавра наоборот — этакого Дим-Дана, имеющего четыре руки и две ноги. Крепкие, не знающие усталости ноги Угуча и ясная голова не по годам развитого обезноженного учительского сына. Данька научил Угуча говорить, читать и писать. (Я не пишу трактат по инклюзивному образованию, но, вплотную занимаясь этой проблемой не один год, подтверждаю достоверность факта взаимной поддержки и взаимного обучения детей с разными дефектами развития.)

Правда, Угуч всё равно предпочитал жить молчком, потому что люди, как правило, ничего не слышат — хоть говори, хоть кричи в полный голос. Вывод этот сделан на основе богатого социального опыта подростка. Став незаменимыми ногами Даньки, он лелеял надежду на то, что семья учителя его усыновит. Детдомовские волчата воссоздают в своём воображении несуществующие семьи, которые временно под напором романтических обстоятельств поместили их в казённый дом. Но фантазии их питаются романтическими штампами, агрессивно внедрёнными в их сознание кино и телевидением. Светлые советские фильмы, вызывающие у нас, взрослых людей, ностальгию, — «Высота», «Большая перемена», «Семнадцать мгновений весны» — переплавляются в головах подкидышей в фантастические грёзы.

Кентавр Дим-Дан вызывает лютую зависть ещё одного персонажа романа — подростка по кличке Махан. Ему самому позарез хочется оседлать Угуча. Зачем? Ведь у Махана с ногами всё в порядке. Здесь налицо другая болезнь — нравственная. Её диагноз — стремление добиться беспрекословного подчинения окружающих людей. И чем меньше для этого объективных оснований (талант, харизма и прочее), тем жажда власти сильнее.

Махан под большим секретом сообщает Угучу, что их отцы — разведчики, типа Штирлица, которые выполняют секретное задание за рубежом. Как только задание будет выполнено, они заберут сыновей в семьи. Поэтому, имея таких отцов-патриотов, негоже иметь дело с христопродавцами, торгующими родиной. Так у Угуча появился ещё один путь, позволяющий избежать помещения в дурку, — возвратиться к отцу. Но как совместить в одной голове душевную привязанность к семье изменника родины и к отцу-разведчику, выполняющему её, родины, секретное задание. Тут любая голова пойдёт кругом.

Если кому-то покажется, что автор романа намеренно, во имя остроты фабулы, сгущает краски, сталкивая в сознании больного подростка несовместимые мотивы и жизненные планы, то это напрасно.

А мы сами-то здоровы? Как нам самим преодолеть смуту в сердцах и хаос в головах, когда у нас на Бутовском полигоне бок о бок лежат палачи и их жертвы, а при ближайшем рассмотрении оказывается, что в одной и той же семье есть и те и другие? И как с этим жить? Таково наше недавние прошлое, которое агрессивно перерастает в настоящее и, не дай-то Бог, предопределит будущее, ибо тогда детям придётся отвечать за грехи отцов и дедов.

Впрочем, в интернате нет безгрешных. Умный Данька создал высокодоходный бизнес. Он придумал сдавать в сексуальную эксплуатацию здоровым парням из посёлка своих перезрелых одноклассниц. Свою долю Данька откладывал: за рубежом его болезнь могут вылечить, но для этого нужны деньги, которых у семьи учителя-диссидента нет. Так что у Даньки свои жизненные планы, заставляющие пускаться во все тяжкие.

Йеф же понимает, что от государева ока никуда не скрыться. Его то ли посадят, то ли выдавят из страны. A он не хочет уезжать, ибо здесь его родина, и на этом языке он общается с миром. Как это похоже на пронзительные воспоминания Раисы Орловой — жены писателя, переводчика и правозащитника Льва Копелева (прототипа Нержина — героя романа А.И. Солженицына «В круге первом»): «Я родилась, выросла и хочу жить — сколько мне отмерено — на ЭТОЙ земле. Ей и только ей принадлежу. Хочу одного — по мере сил делать своё литературное дело»⁴ .

Эти люди из породы тех, кого в своём недавнем стихотворении Л. Улицкая назвала ботаниками и чайниками, но которые никогда не уронят своего человеческого достоинства ни перед какими начальниками. С точки зрения прагматического обывателя, они, конечно же, ненормальные.

На первый план выходит ещё один искалеченный жизнью персонаж — Григорий Недобиток, бывший танкист, кочегар котельной, из которой он практически не выходит. Он знает, что «похож на чудовище». Йеф был единственным человеком, ради которого Григорий выползал из котельной, вступая с ним в откровенные беседы. Недобитку было за что благодарить учителя, который нёс ему свет. Но именно Григорий сыграет в жизни Йефа роковую роль.

В квартиру учителя с обыском нагрянули гэбэшники. Не найдя ничего существенного, Льва Ильича всё-таки уводят, а его жену с сыном забирает к себе тесть — в прошлом заслуженный чекист. Ночью Григорий проникает в опечатанную квартиру. Но за дверью слышатся чьи-то шаги. Может, кто-то прознал, что хозяев нету, и пришёл мародёрствовать? И Григорий с размаху бьёт мародёра молотком по голове. А забил он насмерть не какого-то мародёра, а Йефа, которого гэбэшники отпустили домой за недостаточностью улик. В посёлке распространялись слухи и крепло убеждение в том, что кровавая гэбня замучила учителя. Физкультурника-чекиста уволили из органов, жена учителя в высоком кабинете расцарапала морду начальника и была помещена в психушку, Даньку отправили в интернат для инвалидов.

Год спустя после трагических событий Григория посещает идея — идти спасать Даньку. С ним отправляются Угуч и физкультурник-чекист. Они выкрадывают из интерната обдолбанного всякой лекарственной дрянью, превратившегося в старичка Даньку. Вся банда уродов (определение Григория) располагается на опушке леса. И тут случается чудо! С неба доносится странное жужжание. На Москву, никем не сбиваемый, летит самолёт-стрекоза. Летит так низко, что приветственно машет крыльями этой странной компании. Он хотел бы, чтобы после этого полёта у людей началась другая жизнь. Да-да, тот самый Руст, который посадит свою «Цессну» на Красной площади, в самом сердце империи.

Будущее подступает. Но кто наследует это будущее? Бывший гэбэшник, подневольный стукач, человек, случайно ставший убийцей, мозговитый обдолбанный в дурь паренёк с ограниченными физическими возможностями и юный громила, не различающий зла и добра… Так кончается роман. Есть от чего прийти в отчаяние. Но остаётся маленькая надежда. Она в слове, которое прошептал на ухо Угучу картавый учитель: «юби» — «люби». Та самая нить Ариадны, что рождает надежду — научиться любить и вздрагивать от красоты мира.

Что это было? Точный и глубокий портрет эпохи. Герой повести Ю.В. Трифонова «Долгое прощание» Ребров говорит: «Понимаете ли, история страны — это многожильный провод…». Науму Ниму удалось скрутить все жилы в тугой узел, где сплетается прошлое, настоящее и будущее, частная жизнь людей, точные приметы времени с его мифами и реальностью. Узел невозможно разрубить, окончательно решив все вопросы. (Как мы помним, мастерами окончательного решения коренных вопросов были Гитлер и Сталин. Гитлер — национального, Сталин — социального.) Узел этот набухает кровью, его провода искрятся и плавятся, рискуя засыпать нас пеплом прошлого или залить вулканической магмой обуревающих нас страстей настоящего.

В больших классических романах обычно присутствуют философские обобщения. Извольте: в романе есть врезка, где автор поднимается на этот уровень: «Быть способным вздрагивать от красоты мира — это талант. Не такой уж и редкий, но, чтобы им обладать, надо как минимум иметь опыт жизни с теми, кого любишь и кто любит тебя, опыт домашней жизни. У тебя должен быть свой щенок свои мама и папа и тебя должны любить ни за что — просто любить, а не гладить по головке в обмен на заправленную, как положено, постель. Тогда ты вдруг начинаешь понимать, что твой щенок — очень красивый, и твоя мама тоже. Потом ты видишь, как красиво дерево у твоего дома, и лес, и речка за лесом, и весь мир, который дальше. Ты вдруг открываешь, что в этом мире живут замечательные люди. Но всё это потом — когда ты успел некоторое время побыть самым любимым и самым главным в родном доме. Пусть даже и недолго…

Людям, выросшим в бездомье, всё это недоступно. Они могут приспособиться но все красоты мира для них никогда не станут красотой их мира… Мир никогда не будет для них своим, потому что с самого детства у них никогда и ничего своего не было. Дети родом из бездомья навсегда останутся в жизни нахрапниками — ухватил и утащил, налётчиками. Им неведомо, что они и есть самое главное чудо мира, — у них нет опыта знания такого чуда, и потому из них так легко получаются опричники всякого разбора да винтики на любую резьбу…».

На мой взгляд, данное отступление — педагогика высшей пробы, где 99 процентов — подлинная культура, а один, но очень весомый процент — трезвое осмысление реальных фактов, какими бы грозными и неприятными они ни казались.

Часть вторая. «Тупо в синем и в кедах»

Действие второго романа, или второй части предлагаемого мной триптиха, происходит в Украине. Роман «Тупо в синем и в кедах» Марианны Гончаровой.

Вот уж кого не надо учить вздрагивать от красоты мира. Она сама словно соткана из любви. К старикам и детям, животным и насекомым, деревьям и цветам. Гончарова, вопреки строгим научным фактам, убеждена, что большие взрослые деревья не препятствуют росту молодых побегов, а напротив — всемерно помогают маленьким растениям окрепнуть. Все её прошлые произведения лучезарны, освещены доброй улыбкой, искрятся юмором и поистине детским восторгом открывателя мира.

Возможно, это покажется преувеличением, но, на мой взгляд, Марианна Гончарова — писатель, чьё творчество созвучно ранней гоголевской поэтике. Живёт она в маленьком городе, Черновцах, но мир, сотканный в её рассказах и повестях, сочен, причудлив и притягателен, напоминая «Вечера на хуторе близ Диканьки». Её Черновцы и есть современная Диканька. Разумеется, обуреваемая, точнее, омываемая снаружи страстями века, но не утратившая своей самобытности.

Так что же получается: Черновцы — остров стабильности и юдоль счастья? На память приходит российская шутливая мечта, разумеется, с поправкой на конечный географический пункт назначения: бросить бы всё и уехать в Урюпинск. Не знаю, что там на самом деле в Черновцах, а в Урюпинск — не советую. Там вы рискуете нарваться на казаков, возомнивших себя носителями исконных вековых традиций, остервенело играющих роль скрепоносцев. Хотя, с другой стороны, и у нас любой городок, поселок или деревня — остров спокойствия. Там из всех новостей людей в первую очередь интересует прогноз погоды.

Марианна, конечно, осознаёт, что Черновцы стоят не на Луне. Но её писательская реакция на абсурдные приметы времени не надрывная, а сатириче­ская. Достаточно познакомиться с коротким рассказом «Кенгуру в пиджаке» из одноимённого сборника. Какой-то чудак напялил на кенгуру пиджак. После чего животное почувствовало себя хозяином жизни и соответствующим образом себя повело. До поры стадо воспринимало кенгуру как лидера, а именно до тех пор, пока пиджак не истлел на его шкуре. Как только это произошло, кенгуру был мгновенно низвергнут с пьедестала. Ох уж эта призрачная магия мундира!

Словом, авторский почерк Марианны Гончаровой — это проза, не отягощённая мировой скорбью и мрачными эсхатологическими предчувствиями. И вдруг новый роман, от которого холодеет сердце и содрогается душа. С чего бы это вдруг? Попробуем разобраться.

Главная героиня романа — Лиза Бернадская. Хрупкий подросток, выросший в любящей интеллигентной семье. С раннего детства у неё есть для счастья всё необходимое. Детство Лизы не идёт ни в какое сравнение с детством интернат­ских волчат из романа Наума Нима, для которых мир никогда не будет своим.

Но жизнь неожиданно бьёт ребёнка наотмашь. Лизе ставят страшный диагноз — смертельно опасное онкогематологическое заболевание. Её мама на последнем месяце беременности, скоро должен появиться на свет долгожданный братик. Она лежит на сохранении, но постоянно сбегает из клиники, чтобы разговаривать с впадающей в забытьё умирающей дочкой. За что Лизе эти удары судьбы? Где высшая справедливость? Даже библейский Иов, внезапно потерявший всё, чем жил, никогда не гневивший Бога, не получил ответы на эти послед­ние вопросы бытия.

Дальше всё сыплется. Отец теряет работу. Просрочив сроки выплаты процентов по кредиту, теряет жильё, отчего вынужден переехать с детьми в другой город к своей мачехе Агнии.

Стоп. Сделаем короткую паузу, чтобы осмыслить произошедшее и прийти в себя от такого жизненного камнепада. Тяжело всё это переварить? А каково ребёнку, ещё вчера безмятежно радовавшемуся жизни?

Здесь я обязан сделать важное профессиональное заявление. Много лет подряд занимаясь проблемой обучения длительно болеющих детей, имеющих тяжёлые угрожающие жизни заболевания, в первую очередь онкологические, я ответственно говорю: автор романа не сделал ни одной даже мельчайшей ошибки или неточности. Касается ли это медицинских тонкостей диагностики и лечения, внутреннего состояния такого подростка, получившего свой диагноз, его трудно выстраиваемых отношений с врачами и педагогами, столкновения с достаточно агрессивной внешней средой после успешного завершения лечения и выхода в ремиссию, и т.д. и т.п. Но откуда такая фактологическая точность в романе?

И тут меня осенило. Всё дело в силе перевоплощения и сопереживания! Осознать значение художественного перевоплощения как иррационального способа познания мне помогло интервью самой Марианны Гончаровой. Она рассказала, как в процессе написания книги выскочила из кабинета вся в слезах. На вопрос близких: «Что случилось?», ответила: «Лиза получила рюкзак!». (В романе есть эпизод: Лиза мечтала о дорогом школьном рюкзаке, но понимала, что у папы нет денег на его покупку. И всё же она его получила! Как? Об этом позже.) В основе перевоплощения автора в героя — сверхразвитое чувство эмпатии, позволяющее ощущать чужую боль как собственную.

У романа есть подзаголовок — «Дневник Лизы Бернадской». Много вы видели сегодня подростков, ведущих дневник? Я — нет. Однажды на репетиции школьного спектакля я обратил внимание на десятиклассника, который влюблёнными глазами смотрел на одиннадцатиклассницу, блиставшую на сцене. Дословно привожу свой краткий диалог с этим парнем:

— Познакомиться хочешь?

— Угу.

— А ты напиши ей письмо.

— В смысле sms послать?

В самом деле, какие письма, и тем более дневники, когда существует Интернет с его специфическим языком, сокращениями («ок» — в смысле хорошо, «нефиг» — в смысле нечего) и лайками, позволяющими мгновенно наладить коммуникацию?!

А вот дети, на многие месяцы заточённые в четырёх стенах больничного бокса, для которых недостижимо даже простое желание пройтись по улице, часто прибегают к этой «архаичной» форме исповеди. При дефиците общения такие дети общаются сами с собой и как будто со всем миром.

Даже в своих стеснённых обстоятельствах Лиза не потеряла уверенности в том, что вокруг неё замечательные люди. Во-первых, это её родной братик, который спас ей жизнь: врачи взяли у малыша пункцию и осуществили операцию по пересадке костного мозга, после чего появилась надежда на ремиссию. Во-вторых, это её горячо любимый доктор Натан. Светлая голова, золотые руки и научное мужество. Но главное — чуткая душа и благородное сердце. Натан видит перед собой не пациента с его диагнозами, а человека. Он постоянно приходил к девочке на вечерние разговоры. Лизе даже казалось, что именно благодаря им она начала выздоравливать. Очень даже может быть. Вновь повторю строки З.А. Миркиной: «Душа живёт иным законом / Обратным всем законам тел». Кроме прозрения, сюда вложен и собственный опыт. В юности Миркина два года лежала прикованной неизвестной болезнью к постели, причину так и не установили. Зинаида Александровна подняла себя сама! Когда доктор Натан пришёл попрощаться с Лизой перед выпиской из больницы, он подарил ей вишнёвую бандану с Весёлым Роджером.

Впрочем, в больнице Лизе повезло ещё с одним персонажем, не столь тонким, как доктор Натан. Это безымянная санитарка, чья речь не отличалась изысканностью выражений. Она и своих подопечных не стеснялась называть «задохликами». Правда, в её устах это звучало не обидно, а ласково. В сущности, она такое же добродушное существо, как теть-Оля из романа Наума Нима. Та тоже любила награждать всех сочными прозвищами.

К плеяде замечательных людей, окружающих Лизу, принадлежит и учитель физики и математики — Пауль Францевич Цибулка, ставший её другом. Как этот учитель напоминает своего коллегу — Льва Ильича, интернатского математика из романа Наума Нима, чьи рассказы были даже для больных детей занимательней любого кино.

Лизе повезло и с другим педагогом — молодой учительницей истории — Оксаночкой Куколкой. В классе Оксаночка разделила всех на три группы: Красная армия, Польское национальное движение и армию украинских националистов. И каждой группе объяснила логику их действий. И потом каждая группа рассказывала о своих действиях с точки зрения логики и старалась оправдывать их. Не враги и наши, а люди с одной, с другой и с третьей стороны, со своими аргументами и причинами, почему они так поступают.

Уверен, именно так и следует формировать у школьников объективный, стереоскопический взгляд на прошлое, чуждый догматизма и освобождённый от идеологических клише.

И всё же самый надёжный тыл Лизы — её любящая семья: папа Дима, мама Кузя, братик, приютившая их мачеха отца — баба Агнеша и её ближайшая подружка — Полина Игоревна.

Полина была переводчицей, влюбилась в иностранца Тони, но пожениться им не разрешили, хотя на дворе был уже 1960 год — оттепель. Но стукачи были живы! В итоге его выдворили из страны, а Полину посадили на пять лет за измену родине.

Весь этот горький опыт впитывает Лиза. Это всё тот же многожильный провод отечественной истории, в равной степени обнажённый и в романе Марианны Гончаровой, и в романе Наума Нима.

Пока Лиза дома, среди любящих людей, всё идёт нормально. Почему же тогда по мере чтения романа усиливается тревога за судьбу ребёнка? В романе Наума Нима напряжение нагнетается наличием детективной фабулы. У Гончаровой — другая драматургия. Скоро Лизе предстоит выйти в открытое пространство жизни. Там она неизбежно окажется на пересечении двух миров. Мира культуры, который взрастил эту девочку, где согласно Дитриху Бонхёфферу, господствует подлинный аристократизм с его незыблемой иерархией ценностей, и мира всеобщего «обыдления». Столкновения не избежать. Эти несовместимые миры неизбежно сойдутся в клинче, а потому трагедия неминуема.

Название романа Марианны Гончаровой «Тупо в синем и в кедах» — зримая метафора «обыдления». При поступлении Лизы в школу родители должны приобрести ей форму: светло-синий пиджачок и юбку. Наше неизбывное желание всех униформировать хорошо известно. Впрочем, я знаю школьного директора, который даже своих учительниц одел точь-в-точь в такую форму — да ещё с пилотками. Справедливости ради надо сказать, что эта светлая мысль посетила его после визита в школу одной важной персоны, которая накануне выборов пожелала встретиться с народом в лице учителей. Условия встречи были заранее оговорены службой охраны. Встреча должна проходить в учительской, куда приглашаются женщины-педагоги не старше тридцати лет, одетые в синие юбки и пиджаки.

Кеды же в романе Гончаровой — не те китайские матерчатые тапки с двумя мячами на щиколотке, в которых мы, пожилые люди, форсили во времена своей оттепельной молодости. Сегодня это дорогой бренд, в них щеголяют эстрадные дивы и жёны олигархов.

Так сошлись воедино тоталитарный тренд унификации и модный коммерческий бренд. Согласно рекламе, мы можем лицезреть очередной гибрид — шампунь и кондиционер в одном флаконе. Увы, он такой не один. Гибридные войны, гибридные политические режимы и т.п. — всё это очевидные приметы нашего времени.

Но разговор о школьной экипировке придётся продолжить. Лиза мечтает о прикольном рюкзаке, точнее — не даёт себе права мечтать, поскольку понимает что у семьи денег на него нет. (Тот самый эпизод, после написания которого заплакала автор романа.) Но рюкзак появился благодаря подруге Лизы — Лали.

Лали — грузинка. Семья бежала из Абхазии, когда началась гибридная война. Три дня они скрывались в ущелье, где братик и бабушка умерли от голода. Спас их вертолётчик. Лиза и Лали приходят к выводу, что обе они беженки: Лиза — от болезни, Лали — от войны.

Отец Лали смог наладить свой бизнес на новом месте. Он-то и нашёл деликатную форму для своего подарка. Но важно не это, а то, как он объяснил мотивы своих действий. Общение с Лизой сделало его дочку, пережившую детскую военную травму, намного мягче и терпимей. Опять точное попадание автора. Мы почему-то убеждены в том, что здоровый с его помощью необходим больному, и тем самым осчастливливает больного, делая ему одолжение. На самом деле ещё неизвестно, кто кому нужен больше: здоровый больному или больной здоровому.

Наконец, экипировка к школе закончена. Но ребёнку нелегко вернуться в «нормальное» учебное заведение. Директор школы делает всё, чтобы отказать в приёме: «Скоро контрольные срезы, а она нам рейтинг понизит». Кроме того, Лиза в маске, что вызывает опасения тех, кто верит, что рак заразен. Это абсолютная чушь, ибо маска защищает ослабленный после болезни иммунитет самого ребёнка. Но это пещерное представление о природе рака достаточно распространено среди обывателей, включая учителей и директоров школ. В этом мне лично приходилось не раз убеждаться, решая проблему устройства детей, вернувшихся из клиник в свои родные города.

Лизу не зачисляют в элитный класс, где учится Лали. В школе объясняют: «В классе “А” занимаются лучшие гимназисты города, победители всяких олимпиад и конкурсов, и надо заслужить, чтобы в этом классе учиться». Этот мотив ненов. Интеллигентная, не по годам начитанная Лиза, знающая наизусть классическую и современную поэзию, зачитывающаяся Сэлинджером, Давидом Самойловым, обожающая мультфильмы Гарри Бардина, попадает в обычный общеобразовательный класс. Обидно, но придётся адаптироваться.

Но не школой единой жива девушка — она влюбляется в Илая — сельского паренька, подрабатывающего в торговом центре игрой на ханге. Они — два сапога пара: оба наделены талантом вздрагивать от красоты мира. А ещё их роднит благоговение перед музыкой.

Тем временем старшеклассники лихорадочно готовятся к выпускному вечеру: девочки-подростки думают о дорогих платьях, лимузинах и прочие «понтах». Лизе вся эта пошлость «по барабану». К тому же стыдно выставлять свою небогатую семью на такие деньги. Но куда деваться. Будь она неладна — социальная адаптация: приходится находить общий язык со всеми. Даже с двоедушными агрессивными манипуляторам, что для человека тонкой душевной организации практически невозможно. Тучи сгущаются, трагедия приближается.

Коварная хищница Вика, раньше встречавшаяся с Илаем, не может отказать себе в удовольствии заложить мину под отношения Лизы со своим бывшим парнем-«деревенщиной». И разлучнице на какое-то время это удаётся. Но, слава Богу, «вся эта ветошь маскарада» вовремя рассыпалась.

Однако Лизу ждало следующее тяжёлое испытание. На первый план вышел Интернет. Я помню, как в самом начале его освоения в глобальную сеть уходили тишайшие чудики-интраверты, которые прятались в ней от шума и суеты. Не то теперь. Агрессия, идущая из Интернета, зашкаливает, оскорбления и травля льются грязными потоками. Анонимность авторов обеспечивает им безнаказанность. Справедливости ради следует отметить, что телевидение не отстаёт от Интернета, внося свою лепту в этот мутный поток.

Вика — типичный хейтер. Хейт (от английского to hatе) — ненавидеть. Интернет-хейтерами называют людей, ненавидящих чужое творчество и деятельность. Оскорбительный тон, намеренная провокация — их излюбленное занятие.

По наводке Вики Лиза становится жертвой буллинга — агрессивного преследования одного из членов коллектива школьников в Интернете. В соцсети появился пост, где «было написано, что Анорексичка Бернадская увела у своей подруги Красотки Вики (так и написано) молчела. (“Молчел” — это молодой человек на их языке, у них тоже есть общий язык.) Красотка Вика ответила на вопрос, как она к этому относится: “Встречаться с парнем своей подруги — всё равно что доедать надкусанное гнилое яблоко”».

Я не пишу педагогический трактат о методах борьбы с буллингом, хотя один из них очевиден — воспользоваться формулой С. Есенина: «При тяжёлых утратах // И когда тебе грустно, // Казаться улыбчивым и простым — // Самое высшее в мире искусство». Иными словами, не подавать вида, что тебя задевают эти сплетни. И тогда, видя, что ты никак не реагируешь на оскорбления, инициаторы травли теряют интерес к твоей особе.

Но это легко сказать людям с большим жизненным опытом, претерпевавшим в жизни и не такие унижения, а человеку молодому, с неокрепшей душой и ранимой психикой, занять такую позицию непросто.

Вероятно, Лиза выдержала бы эту интернет-атаку, но Вика организовала бойкот в классе. И приятели Лизы поддались общему настрою. Позже выяснилось, что Вика приплачивала каждому, кто включился в коллективную травлю.

Вика в этой ситуации выглядит мерзкой и завистливой девушкой. Казалось бы, чему и кому здесь завидовать? Больной однокласснице, чья жизнь висит на волоске? Уровню благосостояния семьи, которая едва сводит концы с концами? Оказывается, очень даже есть чему, и об этом Вика проговаривается в одном из разговоров с Лизой ещё до начала травли.

«…Конечно, тебе хорошо, ты брала частные уроки, у тебя, наверное, там была хорошая школа». Вот он — злосчастный корень неистребимой классовой ненависти — источник вдохновения всех социальных революций, неизбежно чреватых кровью. Дело не только в частных уроках и хорошей школе. Лизе повезло родиться в интеллигентной семье, где она впитывала культуру. У Вики такого нетленного запаса духовных и интеллектуальных богатств нет. Будучи от природы человеком неглупым и наблюдательным, она это прекрасно осознаёт. И делает соответствующие выводы. Единственный путь завоевания жизненного пространства — это агрессивная наступательная стратегия во всех сферах, включая личную жизнь и карьерный рост, без оглядки на средства достижения результатов. Старо, как мир: цель оправдывает средства. Но во все времена, особенно при резких поворотах истории, на авансцену выдвигается тип личности, избирающий эту стратегию, где в качестве тактики используются обескураживающая наглость, нахрап, фейк⁵ .

Между тем дело стремительно идёт к трагической развязке. В один из послед­них дней пребывания в школе, пройдя мимо молчаливой стены одноклассников, Лиза садится на свой стул, не заметив, что кто-то подложил туда гнилое яблоко. На улице холодно, льёт дождь. Выбежав из класса, Лиза бредёт домой в загаженной синей юбке и открытой блузке. Она нарядилась так, поскольку предполагалась коллективная съёмка класса на выпускную фотографию. По ослабленному иммунитету нанесён страшный удар. Простуда — высокая температура — возвращение в больничную палату. Лизе придётся сызнова начинать борьбу за жизнь. Шансы на её положительный исход невелики…

Спазм перехватывает горло, подступает отчаяние. Всё бессмысленно, если нет любви!

Далее события развиваются с кинематографической скоростью. Идёт быстрая смена кадров.

В маленьком городке, где жители друг друга знают в лицо, весть о Лизиной трагедии становится известна всем. Случившееся вызывает шок у взрослых и школьников. Во дворе школы митингуют старшеклассники. Группа из Викиного окружения придумывает новый флешмоб. Детско-сопливое «Прости, мы пошутили». Вика рыдает. Её стая — все, кто брал деньги у Вики, — стоят убогие, жалкие, трусливые. Боятся, а что им будет.

На митинге решено провести акцию неповиновения: отказаться от выпуск­ного вечера. Администрация школы заявляет, что шествие по городу и торжественную церемонию, где будет присутствовать городское начальство, отменять нельзя. Давление на детей усиливается. Но старшеклассники стоят на своём: собранные на проведение выпускного средства будут переданы в госпиталь на лечение Лизы и других больных.

Вика, «наконец поняла, что на самом деле натворила. Она ведь думала, что это такие игры в песочнице, сегодня с этим не играем, завтра этого песком обсыпем, этого совочком побьём, а оказалось, человеческая жизнь». Так часто происходит — столкновение с реальной жизнью во всей её полноте: со всеми её проявлениями, определяющими драматизм человеческого существования, многое ставит на свои места. Не будем ставить на Вике крест, ведь, в сущности, она ещё ребёнок.

Финал романа остаётся открытым. Мы не знаем, справится ли Лиза с болезнью. Но финал вселяет надежду. И не только в отношении Лизиной судьбы.

На память приходят заключительные кадры фильма Марлена Хуциева «Июльский дождь». Встреча ещё молодых ветеранов войны в сквере у Большого театра. Тогда, на исходе оттепели, такая традиция возникла абсолютно стихийно. Государственная длань её ещё не коснулась. Сорокалетние ветераны обнимаются, целуются, переживая искреннюю неподдельную радость встречи и взаимного узнавания спустя двадцать лет. За их встречей с нескрываемым интересом наблюдают молодые люди и подростки. Камера медленно скользит по их лицам. Какое поколение наследует тем, кто пережил войну? Вопрос открыт. Те молодые люди — это нынешние шестидесятилетние. Что выросло — то выросло. И сегодня они (мы) в свою очередь с тревогой вглядываются в лица тех, кто наследует будущее. Так было, так есть и так будет.

Часть третья. «Крестьянин и тинейджер»

Заключительная часть триптиха — роман Андрея Дмитриева. Несмотря на то что он идеально вписывается в трилогию, я сомневался перед тем, как начать разбор данного произведения. Почему? Роман раскручен. Достаточно сказать, что он стал лауреатом «Русского Букера», «Ясной Поляны» и финалистом «Большой книги». Хотя для меня осталось загадкой, отчего эту книгу назвали «большой». Книга невелика — не больше по объёму двух предыдущих частей триптиха.

Место действия — заброшенное село Сагачи в Тверской области. Центральная Россия, сгнивающий совхоз, где денег не платят или платят через раз, пустой магазин, ближайший медпункт за тридцать километров… А при чём здесь осколки империи? Понятное дело — Белоруссия, Украина, где разворачиваются события предыдущих двух романов, но Россия? А что Россия? Такой же осколок СССР, только самый большой.

Главный герой — Панюков. Почему-то по ассоциации с его фамилией всплывает поговорка «пропасть ни за понюшку табаку», иными словами — погибнуть совершенно даром, зря. Что вполне могло случиться, поскольку многие сель­ские парни его года призыва в армию прошли через Афганистан. Подобно Григорию Недобитку из романа «Юби», Панюков опалён Кандагаром.

Панюков — та самая деревенщина, о которой с презрением отзывалась Вика — героиня романа «Тупо в синем и в кедах». Ему всего тридцать два года, а ощущение, что уже за пятьдесят. Он не пьёт и не курит благодаря своей матери-староверке. После армии пытался устроиться в Караганде, но в итоге вернулся в родную деревню, где с другом детства Вовой попытался создать фермерское хозяйство. Но куда там — сплошные убытки! Окончательную точку в попытке создания самостоятельного хозяйства поставил отъезд, а точнее бегство, Вовы в Москву.

Началось медленное рутинное существование героя на грани выживания. Это и есть пресловутая российская стабильность, «выгодно отличающая нас от суетливого Запада, отравленного психологией потребления»? Если это и стабильность, то того свойства, когда врачи, фиксируя состояние тяжелобольного, со вздохом отмечают: состояние стабильное.

Ещё один мир, ещё одна жила в многожильном проводе русской истории. Мир, о котором мы почти ничего не знаем, ибо этот мир молчаливый. Помнится, В.Г. Белинский назвал роман «Евгений Онегин» энциклопедией русской жизни. Неистовый Виссарион явно погорячился. Энциклопедия дворянской жизни — да. Того самого узкого образованного слоя, который понятия не имел о том, чем живёт и дышит основная толща населения. За что в итоге и поплатился. Та самая «деревенщина», о которой с презрением отзывалась Вика в книге Гончаровой, молчала в XIX веке, продолжала молчать в XX столетии, молчит и сегодня. Дело не в отсутствии языка, позволяющего внятно артикулировать свои проблемы. Они молчат, даже когда в Москве бушуют гласность и перестройка, ибо убеждены в двух аксиомах: где Москва, а где мы — одно; с государством бодаться бесполезно — второе.

Прощупать пульс в народном теле, где еле теплится жизнь, — сложная медицинская задача. Но автору романа это удаётся, и тогда выясняется, что сонный покой — лишь внешняя обманчивая симптоматика, а на самом деле там давно бушует тахикардия, что неизбежно при таких повышенных физических и эмоциональных нагрузках.

До поры жизнь Панюкова протекала ни шатко ни валко, пока через несколько лет в деревне не объявился Вова. Он помыкался в Москве, в меру бандитствовал, прилепился к солидному шефу, который помог ему стать управляющим автосервисом. Вова прибыл на малую родину по поручению шефа спрятать его великовозрастного отпрыска от армии. В преддверии появления уклониста Вова вручает Панюкову толстенный конверт с пачкой денег на расходы. Панюков никогда не видел таких денег. Так в романе появляется второй главный герой — Гера.

Скрываясь от призыва, он ожидает своего деревенского укрывателя в зале железнодорожного вокзала, но нарывается на патруль. Вездесущее государство не дремлет, проникая во все щели. Впрочем, Гера выходит из положения: за сотню патруль теряет к нему интерес — рутинная иллюстрация того, как и чем компенсируется строгость российских законов.

Наконец, они встречаются — крестьянин и тинейджер — пересекаются два разных мира. Гера оказывается в глуши, оторванный от цивилизации, с ноутбуком, но без Интернета, и с мобильным телефоном, который не везде можно подзарядить. Чем заняться? И Гера создаёт файл с названием «Трепотня», где почти ежедневно фиксирует свежие впечатления. Подобно Лизе Бернадской, он начинает вести дневник, с той лишь разницей, что написанное можно стереть в одну секунду. У дневника есть конкретный адресат — Таня, в которую влюблён герой. Своя обожаемая женщина есть и у Панюкова.

По сути, Андрей Дмитриев создал классический любовный роман, где обе романтические линии — Панюкова и Геры — развиваются параллельно, то пересекаясь, то расходясь. Здесь нет ни стремительного развития сюжета, ни детективной канвы, создающей лихорадочное возбуждение, но текст читается с неослабевающим вниманием. Почему же от книги трудно оторваться? Причиной тому растущее напряжение набирающих психологическую энергию любовных линий и непредсказуемость поворотов сюжета. На память приходит письмо А.С. Пушкина своему конфиденту о том, что неожиданно для автора выкинула героиня «Евгения Онегина» Татьяна, — вышла замуж.

Оба, Панюков и Гера, ушиблены идеальной любовью. Не подумайте только, что автор ханжески отворачивается от её чувственной стороны. Его описания моментов интимной близости порой достаточно подробны, но при этом целомудренны! Идеальная любовь, как правило, чревата катастрофой. Её тревожное предчувствие нарастает с каждой страницей книги.

Геру любовь настигла в букинистическом отделе книжного магазина, хотя до этого он, как большинство его сверстников, чтение не особо жаловал. В книжный он забежал за диском, но увидел Таню и влюбился с первого взгляда. Подойти к ней мешала стеснительность. Но Таня сама подошла к нему, и они разговорились. К этому времени Гера уже давно болтался по улицам, выработав ритуал «убийства времени». Уличному образу жизни Гера был обязан, как ни странно, школам!

Из первой элитной неординарный подросток был вытеснен по той же причине, по которой Лизу Бернадскую из предыдущего романа пытались не зачислить: всё та же новая песня о «главном» — страх директора перед снижением рейтинга. В районной школе его чуть не подсадили на наркотики. Парень стал прогуливать, но почти до конца учебного года никто не удосужился сообщить об этом семье.

Таня регулярно прочищает Гере мозги. Проходя по Бронной, показав на тёмные окна серого дома, Таня сообщила: «Здесь был ГУЛАГ». Гера слышал о ГУЛАГе, но до тех пор думал, что это где-то в Сибири. Телепередачу о варягах, чем-то возбудившую его, Татьяна обсуждать не захотела. Сказала, как отрезала: «Это вообще нельзя смотреть. Или свобода, или ящик». В другой раз, когда он выразил расхожее мнение о гастарбайтерах: «Понаехали тут», она ответила гневной отповедью.

Не постеснялась Таня сделать замечание и отцу Геры, упрекнув его в неправильном употреблении слов: не «довлеть над», а «довлеть чему». После ухода гостьи отец поинтересовался, а не еврейка ли она? Поскольку, с его точки зрения, сегодня только евреи ратуют за чистоту русской речи. Гера поделился репликой отца с Татьяной и получил ещё один урок: «Мы все здесь до того уже дошли, что каждый из нас, в толпе всех прочих, к Слову равнодушных и глухих, становится как бы евреем, — то есть становится евреем в первоначальном, вечном смысле, — то есть становится изгоем в любой толпе, поскольку он принадлежит к народу Слова, народу священников — гонимых и непонятных, презренных и оболганных, вызывающих смех, ненависть и брезгливость. Все те немногие, что сохранили верность Слову в его извечном смысле, — уже поэтому евреи, даже когда они не жалуют евреев сами...». (На память немедленно приходит высказывание М.И. Цветаевой о том, что все поэты — жиды.)

А вообще-то Таня — татарка из деревни (опять деревня!) Алымовка в Чувашии. Откуда у этой девчонки такие чеканные формулировки, отражающие мудрость восприятия окружающей действительности? Я понимаю Полину из романа «Тупо в синем и в кедах», но у той за спиной огромный опыт прожитой жизни. Той в спину дышит «почва и судьба», а здесь? Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, коренится в строке из баллады В.С. Высоцкого: «Значит, нужные книжки ты в детстве читал». Но ведь эти книжки кто-то же должен был подсунуть девчонке из деревни. Следовательно, был учитель — как выясняется в финале романа, весьма своеобразный. Он-то и разрушит идеальную любовь Геры.

Под влиянием Тани Гера решает поступать на исторический факультет, что встречает сопротивление отца, настаивающего на юридическом: «Есть и без тебя, кому врать. Детей своих чем кормить будешь?». Между тем Гера мечтает написать книгу о А.В. Суворове. Не о том хрестоматийном, известном по высказыванию: «Пуля — дура, штык — молодец», а о подлинном Суворове — желчном, скептичном, отдающим себе отчёт в том, где и в какое время он живёт, дающем своему времени соответствующие оценки: «Для Отчизны наибольшая опасность не во внешнем вороге таится, а в собственных ея идиотах». Наряду с файлом «Трепотня» Гера заводит файл «Суворов».

В силу обстоятельств Гера оказался оторван от любимой женщины. Да-да, именно женщины. Гера с Таней стали близки. Момент их первой интимной близости автор описывает подробно и бережно… Lovе story Панюкова не менее романтична. Его роман с зоотехником Саней развивается неторопливо, их отношения целомудренны. Каждый раз, доходя до леса, они поворачивали обратно, не переступая черту до свадьбы. С Саней нельзя, как со всеми до армии и в армии. От такой любви почти наверняка пропадёшь ни за понюх табака, но любовь не пустяк, она не может быть ничем, ибо даётся свыше.

В Сагачах сошлись два разных мира — мир крестьянина и мир тинейджера. Но оказалось, что не так уж они и различаются. И крестьянин, и тинейджер наделены талантом вздрагивать от красоты мира, вдыхая солоноватые, телесные запахи травы, густо растущей вдоль дороги, запахи тлена, плесени и земляной сырости, сочащейся из-под полусгнившего штакетника, запах дорожной глины, все никак не просыхающей после недавнего дождя.

Разница лишь в том, что, ощутив себя счастливым человеком, Гера всё время «треплется», спеша облечь в слова своё ощущение полноты бытия. А Панюков по большей части молчит или нехотя цедит слова сквозь зубы. Тому есть веские причины. Как-то на околице, восхитившись видом деревни, окутанной розовым предрассветным туманом, Гера поспешил высказать Панюкову свои восторги. В ответ тот — человек земной — поведал Гере библейскую историю этой деревни, переиначенную на свой лад: «Если о нас когда-нибудь напишут священное писание, там будет так написано: Иван споил Ерёму, Ерёма споил Фому, Фома споил Никиту и братьев его. Михаил споил Василия, Василий тот — Елену, а уж Елена — та споила всех остальных... На этом наше священное писание закончится, потому что писать будет больше некому и не о ком».

«Скучно это всё», — завершает Панюков свою деревенскую сагу. Как это скучно? Жуткие подробности гибели каждого конкретного мужика леденят кровь. Скучно, ибо от этих историй, от такой правды охватывает безнадёжная тоска, парализующая волю, лишающая надежды на какие-либо изменения к лучшему. Так было, так есть, и так будет впредь, рыпаться бесполезно и бессмысленно. Но Панюков как раз пытается рыпаться, упрямо идя наперекор россий­ской безнадёге.

Оба — Панюков и Гера — терпят фиаско своей идеальной любви. Причины стары, как мир: ревность, замкнутость на себе и неумение проговорить с любимой возникшие подозрения.

Панюков приревновал Саню к сильно пьющему ветеринару. По совету Вовы он, непьющий, принял на грудь портвейн и насильно овладел Саней буквально накануне свадьбы. Саня не простила и ушла навсегда. Сорвавшись в Москву, Гера застаёт Таню обрезающей ногти на ногах какому-то старику. Это тот самый учитель, с которым она была когда-то близка, но до сих пор продолжает ухаживать за теперь уже одряхлевшим одиноким профессором. Гера не переносит «измены». Попытка профессора встретиться с Герой и объяснить, что былой близости нет и в помине, что дни его сочтены, не приносит результата.

Финал романа поразительным образом совпадает с финалом романа «Юби».

Год спустя, в армии, не Гера, а теперь уже Герасим — на бронетранспортёре, который входит в ущелье. Не в то ли самое, в котором таилась семья Лали? Перекуривая на броне, Герасим видит прозрачный жёлтый сгусток горячего воздуха, который оборачивается стрекозой! Не тот ли это вертолёт, на котором лётчик спас семью Лали, за исключением бабушки, умершей от голода, не выдержав тягот «маленькой» гибридной войны?

P.S. Что это было? С языка чуть не сорвалась оговорка по Фрейду, а точнее, по Ленину. Так и тянуло назвать коллективного автора эпопеи — имярек как зеркало русской революции. Забавно, что в название знаменитой ленинской статьи вкралась элементарная школьная ошибка. В данном случае запятая перед «как» не ставится. Но никто не решился на протяжении всего существования империи поправить её красной ручкой. (Прямо по песне А. Галича: «Я научность марксистскую пестовал, даже точкою в строчке не брезговал».)

Нет, педагогический триптих — отнюдь не зеркало. Слишком долгое разглядывание себя в зеркале чрезвычайно опасно, ибо поднимает со дна души нарциссизм. Что и происходит сегодня с нелёгкой руки присяжных идеологов.

Здесь другое. Все три автора, не сговариваясь, шагнули в зазеркалье, произведя там диагностику кровотока русской жизни. Медики в курсе, что движение крови по сосудам зависит от сопротивления стенок сосудов и вязкости самой крови. Кровь движется из области высокого давления в область низкого.

Писатели-диагносты обнаружили явное нарушение кровообращения в сосудах головного мозга, следствием которого является искажение и потеря исторической памяти.

Повышенная вязкость крови, естественное следствие вязкой лжи и вяжущего страха, грозит аритмией и внезапной остановкой сердца. Таков писательский эпикриз, фиксирующий текущее состояние народного тела. Есть от чего прийти в отчаяние.

Но надежда умирает последней. В чём же она? В просвещении вступающих в жизнь новых поколений. Закономерно, что все три автора пристально вглядываются в лица молодых. Разумеется, с позиции высоколобого интеллектуала упование на просвещение выглядит смешным и наивным. Но именно в этом авторы предложенного мной триптиха видят свою миссию в культуре.

И вряд ли кто-то сегодня может предложить иную культурологическую стратегию лечения…

1 Новое литературное поколение: существует ли оно? // Знамя, 2019, № 6, с. 175.

2 Фьюжен — стиль в дизайне, музыке или в любом другом виде творчества, в основе которого лежит сочетание совсем разных направлений, часто диаметрально противоположных, но вместе дающих неожиданно прекрасный эффект.

3  Под немцами. Воспоминания, свидетельства, документы. Историко-документальный сборник / Сост. К.М. Александров. — СПб.: Скрипториум, 2011.

4 Раиса Орлова. «До нового XX съезда мы не доживём…» // Знамя, 2019, № 7, с. 128.

5  Слово из молодёжного сленга, означающее фальшивую новость, вокруг которой разворачивается скандал, привлекающий повышенное внимание публики к автору фальсификации, создающий ему отменную рекламу.