Игорь Меламед. В черном раю. Стихотворения. Переводы. Статьи о русской поэзии. — М.: Книжный сад, 1998. — 239 с., 1000 экз.
Есть в поэзии темы, которые можно считать классическими. Обойти их вряд ли кому дано. Новичок или не новичок, автор может иронизировать, осознавая всю громаду того, что уже сотворено до него, и выказывая так либо иначе свою начитанность. Но может и закрыть глаза, как бы забыв про это, словно до него никого и ничего не было, повинуясь лишь влекущей его силе лирического чувства. Даже осознавая некоторую наивность такого письма, смиряясь с нею. Дескать, пусть, главное-то все-таки — выразить себя, свой жизненный опыт, свои переживания, связывающие с миром и другими людьми: печаль и радость, гармонию и разлад, любовь и разочарование, страх смерти и надежду на счастье...
И хотя иногда кажется, что ничего нового, в том числе и поэтического, не скажешь, тем не менее поэты являются даже в самое непоэтическое время, а поэзия продолжается...
Именно это ощущение возникает, когда читаешь стихи Игоря Меламеда, вошедшие в новую книгу (несколько лет назад появился его первый тоненький сборник “Бессонница”). Чем притягивает настоящая лирика, так это прежде всего подлинностью чувства. Тогда и любой наигрыш, любое позерство или столь распространенная ныне безудержная ирония делаются скучными. Да, литература существует между игрой и жизнью, но жизнь все равно больше, и если лирику удается передать свои переживания, заразить ими, то, казалось бы, что еще?
Так что неудивительно, что сам автор книги “В черном раю”, очарованный, завороженный, терзаемый жизнью, нередко испытывает душевное отторжение от литературы, несмотря на свою неразрывную связь с нею. Отторжение от ее приемов, от ее “технологии”.
Я не хочу сравнений — эта блажь
мне надоела — “как”, “как будто”,
“точно”.
Фальшивым блеском их
не передашь,
как без тебя мне холодно и тошно.
Неудивительно, впрочем, и то, что, даже отрицая в иную нелегкую минуту саму поэзию, рука поэта все равно тянется к перу и бумаге, пытаясь запечатлеть волшебный миг глубинного контакта с бытием, мгновение единства с миром, постигаемого именно благодаря ей:
Вот человек испытывает страх.
Он просто плачет, просто что-то
пишет.
И комкает бумагу второпях,
и в окна обмороженные дышит.
Поэзия для И. Меламеда отнюдь не самодостаточна. Если в ней и есть ценность, то именно как выражения жизни и как способа ее более интенсивного и целостного переживания. Потому что нет ничего более тягостного, чем сухость в душе, когда она перестает откликаться на чудо жизни именно как на чудо, несмотря на всю ее драматичность.
Есть в стихах И. Меламеда сильная нота печали — радость жизни перебивается усталостью и разочарованием, а то даже и нежеланием продолжать эту бессмысленную маету.
Господи, что же случилось со мной?
Глохнет душа, утомляется тело,
Стало бедою моей и виной
все, что ласкалось, и льнуло, и пело.
Главная оппозиция в книге — противоборство света и тьмы в душе лирического героя. Тьма наступает, свет отступает. И себя самого герой ощущает как горящую свечу, пламя которой то и дело сбивает налетающий ветер, угрожая задуть окончательно.
Мне совсем уже невмоготу.
Все мне чудится страшное самое,
будто Тьма подступает к рту,
будто Тьма заливает глаза мои.
Может быть, как раз близость тьмы, трепетность света, ощущение бездомья и затерянности в этом мире, манящем и одновременно отталкивающем, вызывают у поэта мрачные мысли о том, чтобы самому, по собственной воле, порвать нить.
Но в противовес приходит мысль, что связь с жизнью, “то лучезарной, то проклятой”, с миром — это и душевная связь с близкими, которые бы и рады защитить, оберечь, да не в силах.
Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле,
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.
Свет и тьма, добро и зло почти неразрывно переплетены — таков закон жизни, причиняющий страдания, но и — как это ни парадоксально — дающий ощущение ее полноты.
Такое напряженное переживание близости света и тьмы, их противостояния и переплетения влечет за собой самосохранительное желание избежать той слепящей яркости, что одаривает в высшие минуты предчувствием не столько даже счастья, сколько благодати (о “благодатно даруемом совершенстве” в поэзии у Меламеда есть целое теоретическое рассуждение — см. его эссе “Совершенство и самовыражение” в сборнике), но и — в то же время — готового поглотить мрака. В диалоге с ангелом (сегодня надо обладать изрядной поэтической смелостью для подобного рода бесед), несколько замешкавшимся явиться поэту и потому обжегшим ему глаза “слишком поздним сияньем”, он уже устало просит не света, но “очень легкой темноты”.
Пожалуй, эпиграф к одному из стихотворений И. Меламеда из Баратынского — “любить и лелеять недуг бытия...” — мог бы подойти ко всему его сборнику. Здесь есть и пушкинский мотив страха перед безумием, и мотив двойничества, и просто страх — страх перед жизнью, где все затопляется горечью и несвершенностью.
Если здесь только настроение, которое входит в широкий спектр других настроений, если это одна из многочисленных красок жизнеощущения поэта, тогда все в порядке. Но может быть, именно потому, что в стихах это настроение оказывается главным, его нагнетание, возможно, вовсе и ненамеренное, становится в какой-то момент утомительным. Хочется чуть большей мужественности, что ли...
Встреча (или невстреча) с самим собой, о которой мечтает автор, собственно говоря, происходит каждый день, а в поэзии — в каждом удачном стихотворении.
Свидетельство тому — многие запоминающиеся образы и строки в сборнике (вот это хотя бы: “Как из плоского бутона две безумные пчелы тяжело и монотонно время пить обречены”), где и любовь, и воспоминания о детстве, и образ отца, окруженный ореолом острой сыновней любви-вины и запоздалой жажды душевной близости, и алкание горнего, и горькое предчувствие грядущих потерь, и даже ранняя непоказная усталость, сегодня так хорошо понятная (о ней можно только сожалеть), — все это дает ощущение сложной душевной жизни, которую нельзя сочинить и которой иначе как стихами не выразить.
