Об авторе | Игорь Леонидович Волгин — поэт,  писатель, историк, академик РАЕН, президент Фонда Достоевского, профессор МГУ и Литературного института. Премия Правительства РФ (2012, 2016),  Бунинская премия (2017) за сборник стихотворений «Персональные данные», Тютчевская премия (2016), премии «Ясная Поляна» (2019) и др. Предыдущие публикация в «Знамени»: «На изломе жизни» — № 5 (2017); «Рождённый в любезной отчизне» — № 9 (2018). Живёт в Москве.

Игорь Волгин

Даже некому позвонить

* * *

Сонные чайки на сонной волне

нежатся, ибо довольны вполне,

что им бросают с ладошки

граждане хлебные крошки.

Видно у чаек не жизнь, а лафа —

это тебе не дурёха дрофа,

что, соблюдая обычай,

кормится скудной добычей.

Чем, изнывая в потугах труда,

некую рыбку тащить из пруда,

лучше в усердье упорном

перебиваться попкорном.

И не парить над поверхностью вод,

ибо любезен подобный развод

на остановке конечной

разве что Нине Заречной.

* * *

Нынче маме исполнилось бы сто шесть.

Это возраст, это, конечно, жесть.

Но неисповедимы, Господи, твои дела —

может бы, мама и дожила.

И, наверное, молит она в раю,

чтобы смог допить я чашу сию,

ибо знает, что чаша сия горька

для сыночка — мальчика, старика.

* * *

Снова из вездесущих

телевестей, газет:

«Нет уж среди живущих

Х (икса), Y (игрека), Z (зет)».

Словно сечёт картечь нас —

мол, сиротей, страна.

Молча уходят в вечность

смертные имена.

Тем, кто бряцал на лирах,

им не к лицу глазет.

…Я о моих кумирах —

Х (иксе), Y (игреке), Z (зет).

Верую в правду и ложь их,

в истинность их пути.

Ибо таких хороших

мне уже не найти.

Ибо нельзя за славу

мир превращать в клозет.

Что было так не по нраву

Х (иксу), Y (игреку), Z (зет).

* * *

                          Льву Аннинскому

Уходит в ночную темь

последний из могикан.

Его ледяная тень

блуждает по облакам.

Слетают с дерев листы

на воды великих рек.

И все сожжены мосты,

ведущие в прошлый век.

* * *

Мне бы свободы недельку —

я бы им всем показал:

либо напился бы в стельку,

либо стихи написал.

Мне бы недельку свободы —

ветреный, словно дитя,

даже летейские воды

я повернул бы шутя.

Если бы только неделю

следовать ходу светил,

то, предаваясь безделью,

горы бы я своротил!

И, может, упёрши темя

в тот — уже ближний — свет,

помилован был бы Тем я,

которого, мнилось, нет.

* * *

За театром Вахтангова есть переулок —

между старым Арбатом и новым Арбатом,

где, шалея от ревности, юный придурок,

я полночи маячил в подъезде щербатом.

И пока совершались события в мире

и влеклись к коммунизму народы Союза,

без особых претензий, на съёмной квартире

проживала звезда театрального вуза.

Я шатался под окнами, заколобродив,

только боком выходит такое геройство,

потому что как раз затаилось напротив

иностранное консульство или посольство.

Мы, однако, напрасно ночами не дрыхнем,

предаваясь порывам любви или дружбы:

подозрителен стал я и нашим, и ихним —

и меня засекли специальные службы.

Если честно, я вроде бы не из пугливых,

и вольготней дышать на просторах державы,

где стареет мой снимок в секретных архивах

под жестокий романс на слова Окуджавы.

Но, наверное, молодость — это нетленка,

что играют на сцене бессмертного ТЮЗа.

И меня на заре укрывает студентка —

комсомолка, краса театрального вуза.

* * *

Хорошо влюбиться враз,

будто не в уме.

...Распрекрасный город Грасс —

вилла на холме.

Сколько выжито обид,

выпито мадер.

Но имеет бледный вид

вилла «Бельведер».

Краше — нищенский мотель.

(Не в конягу корм).

Среднерусская метель

заметает холм.

Не прибавит скоростей

маятник Фуко.

Нету с родины вестей —

слишком высоко.

По европам входит в раж

прибывшая голь.

Хмуро смотрит на пейзаж

генерал де Голль.

Адмирал лихой де Грасс

также мне не чужд.

Впрочем, я приехал в Грасс

без особых нужд.

Забреду в ночной кабак,

не зажму на чай.

Я вообще здесь просто так,

я тут невзначай.

Жизнь моя, что пастораль,

если бы не стих:

«Ледяная ночь, мистраль

(Он ещё не стих)».

Если бы не этот бред —

смертный, назубок:

«Никого в подлунной нет,

Только я да Бог»,

может, тоже в унисон

стонущий во тьме.

Русский морок, русский сон —

вилла на холме.

* * *

Хоть спросонья рычи «Урою!»,

ты в сей жизни не одинок,

если в доме ночной порою

телефонный звенел звонок.

Не в гудящих пивных и пабах,

а в безмолвьи часов ночных

нам не влом толковать о бабах,

о стихах, о мирах иных.

Небосвод над Москвой хрустален,

ночь долга, как писатель Пруст.

И полночное имя — Сталин

скоро век, как не сходит с уст.

И кружится за далью дальной

не законченный до сих пор

этот вечный исповедальный

и бессмысленный разговор.

...Но умолк телефонный зуммер —

абонентов нельзя винить.

Юрка умер и Вадик умер —

даже некому позвонить.

Не продлится ни в коем разе

та беспроигрышная игра.

Нету с ними обратной связи.

Засекречены номера.

И вольно издавать нам стоны,

плутовать, чепуху молоть,

ибо нынешние айфоны

не прослушивает Господь.

* * *

Чтоб не остаться у зренья в долгу,

замоскворецких ворон на снегу,

луг и берёзок девичник

изобразил передвижник.

Кисти своё поверяя нутро,

мерно катящего воды Днипро,

ночь над баштаном и мiсяц

вывел другой живописец.

Что их роднило — веселье, тоска ль,

уж не упомнят хохол и москаль,

что историческим драмам

братским обязаны срамом.

И не поможет тут даже ватсап,

чтоб с малороссом сдружился кацап

и, словно сиську младенец,

обнял жида западенец.

Каждый художник в душе интроверт.

Каждый, как может, воздвиг свой мольберт.

Каждый, как праведник раю,

предан родимому краю.

Глаз не замылен и совесть чиста —

только пейзаж исчезает с холста.

Лишь обвилась повилика

вкруг проступившего лика.

Танки на цели выводит ГЛОНАСС.

Божия матерь рыдает по нас,

не различая меж ратей,

кто перед кем виноватей.

* * *

Учитель наш, хотя и под завязкой,

ценил прогресс.

Он тыкал в даль восторженной указкой:

— Пелопоннес!

И умолчав о племени вакханьем,

во весь эфир

провозглашал с пристойным придыханием:

— Коринф! Эпир!

Когда он крепко бил себя по ляжкам,

блюдя закон,

нам так залезть хотелось, пятиклашкам,

на Геликон.

...Меня в дороге грабили абреки,

клевал орёл.

Как долго влёкся из варяг я в греки —

едва допёр.

Там шли туристы в правильном порядке,

не сняв бахил.

И, как всегда, вытягивал из пятки

стрелу Ахилл.

Там брали, не чинясь, по эскалопу

два взрывника.

И с отвращением похищал Европу

муляж быка.

Я постигал античности заветы,

как дикий росс,

на Корфу, во дворце Елизаветы,

в беседке слёз,

где праздный люд наращивал промилле,

где у перил

покинутые нимфы слёзы лили —

я тоже лил.

Я тоже за тобой самозабвенно

спускался в ад,

где нет тебя, но будь благословенна

страна утрат —

прикольная, рождавшая от века

лишь Афродит,

где о правах не ведал человека

гермафродит.

* * *

Я в Гарварде заснул на стриженой лужайке —

в благоуханье роз, под дубом вековым.

И пели мне дрозды, и ставили мне лайки

все те, кто мнил меня пока ещё живым.

Я спал со всех лодыг, и разум мой на овощ

хотя и походил, но вопреки всему,

не покладая рук, производил чудовищ,

что, следует сказать, не свойственно ему.

Мне снился материк и тот блаженный остров,

где стрельчатый собор схож с розою ветров,

где плещется Лох-Несс, где поступали в Оксфорд,

дабы учить латынь, Баширов и Петров.

Я застонал во сне — и мне явился Кембридж,

и в мантии магистр (или маньяк?) игры

промолвил: «Антр ну, пока ты сладко дремлешь,

весь этот дивный мир летит в тартарары!»

И ангел вострубил, и в качестве эрзаца

пролился мелкий дождь на гарвардский газон.

И мысль взошла на ум — зачем мне просыпаться,

коль скоро жизни сей подобен этот сон.

* * *

Небездарен, истов, всепогоден —

с окнами, повёрнутыми в лес, —

эту дачу занимал Погодин —

сочинитель ленинских пиес.

Здесь — от чердака и до веранды

ночь за ночью, будто бы живьём,

гулко бьют кремлёвские куранты,

мрачно бродит человек с ружьём.

Да, глядишь, и сам товарищ Ленин

на рассвете — как ему не лень —

«Власть Советам!» —  грустен и нетленен,

возглашает в кепке набекрень.

Мне в окно заглядывает ельник,

словно приглашая на постой.

Но жилища этого насельник,

медлю я на лестнице пустой.

Ибо мне назначены с рожденья

и уже, наверно, до конца

край, где обитают привиденья,

дом, где разбиваются сердца.

Словно жизнь в пяти, положим, актах,

ни за что подаренную вдруг,

позабыв, однако, об антрактах,

написал усердный драматург.

Старый плот мотается у пирса...

И спектакль удался потому,

что тебя забудут, словно Фирса,

и не упекут на Колыму.