НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

…а древо жизни пышно зеленеет

Юрий Слёзкин. Дом правительства. Сага о русской революции. — Москва: Издательство АСТ: CORPUS, 2019.

Юрий Львович Слёзкин — американский историк-славист и этнолог российского происхождения; живёт в США с 1983 года, но не теряет связей с родиной. Он — доктор философии, профессор исторического факультета Калифорнийского университета в Беркли, директор его Института славянских, восточноевропейских и евразийских исследований и автор ряда работ и книг по советской истории.

«Дом правительства. Сага о русской революции» — новая работа Слёзкина. По объёму это самое значительное его произведение: в русском печатном издании 976 (!) страниц.

По поводу этого труда Слёзкин много говорил в интервью историку и публицисту Сергею Эрлиху, которое вышло в журнале «Историческая экспертиза» в 2014 году. Интервью обширно и посвящено не только «саге о русской революции», но и биографии автора, и его взглядам. В тот момент «Дом правительства» лишь готовился к изданию на английском и французском языках, а сам писатель трудился над его русским вариантом. Автор подчёркивал, что хочет сделать русский «Дом правительства» не переводом с английского, а произведением, живущим «самостоятельной русской жизнью», книгой в двух ипостасях: одна английская, другая русская.

Автору было «невероятно важно, чтобы коллеги и читатели узнали об этой книге и восприняли её как часть русской научной и литературной жизни». Не оттого ли, что Слёзкин работал над сочинением двадцать лет? В перерыве он создал книгу «Еврейский век», вышедшую раньше «Дома правительства» (в русском издании — «Эра Меркурия»). Не исключено, что в ней отразилась какая-то часть материалов, собранных для «Дома правительства», особенно в части национального состава жильцов дома. И вот подведён итог работы Слёзкина над русским трудом. Историк уверен, что написал историю русской революции через историю жителей «Дома на набережной» и их семей.

Ничего не могу сказать о сходстве или различии «английской» и «русской» версий книги, довольствуясь лишь отечественным изданием. В нём три книги, шесть частей и отдельно стоящий эпилог и тридцать три главы, а также примечания. Книги носят символичные названия: «В пути», «В доме» и «Под следствием», — как и главы: «Болото», «Проповедники», «Последний бой», «Новый град», «Поднятая целина», «Идеологическое вещество», «Телефонный звонок», «Признание вины», «Долина смерти», «Стук в дверь». Последние главы называются не столько выразительно, сколько философски: «Возвращение» и «Конец».

Но «во первых строках…» до конца ещё далеко, и читателю предстоит настроиться на серьёзный лад. Книга Слёзкина начинается не с революции 1917-го или даже 1905 года, а с пространного исторического экскурса о месте в Москве, называемом Болотом, или Балчугом (по-татарски), со времён Ивана III до преддверия Первой мировой войны. Повествовательно это логично — надо же представлять себе историю территории, которая стала в конце концов площадкой для «Дома на набережной». У Слёзкина отчётливо прослеживается мысль, что исконное название местности — «болото» — мистически отражалось на судьбах всего, что на нём зарождалось. Перед революцией место дышало деловой и культурной активностью — тут сосредоточились кондитерская фабрика Эйнема, механический завод Акционерного общества Густава Листа со складами, мастерскими и общежитиями, Бабьегород­ские казармы, множество «объектов мелкого бизнеса» — пивные, хлебные, овощные лавки разбогатевших крестьян, столярные, портновские, коробочные мастер­ские и пр. Раскидывался тут и бойкий базар, где торговали ягодами и грибами. Культуру представляли Московское археологическое общество, Мариинское женское училище, где двенадцать лет преподавал теорию музыки Сергей Рахманинов. Духовную — обилие замоскворецких церквей. Все свои тезисы Слёзкин подкрепляет фотографиями, а также цифрами. С помощью этих «подручных средств» мы видим, что, действительно, квартал под названием «Болото» до революции был вполне благополучным. Однако же коренное общественное преобразование уничтожило всю эту бурную жизнь, превратив место сперва в гигантскую строительную площадку, а затем в грандиозный дом, очертаниями похожий на мавзолей майя, куда вселились деятели победившей революции. Прошло ещё немного времени — и «Болото» стало поглощать уже жильцов дома.

Столь подробное введение в историю вопроса через долгую иллюстрированную предысторию — «визитная карточка» Слёзкина. Всё, чего бы он ни касался в своей книге, идёт буквально от Адама и Евы: история революции — от первых ссылок и тюрем, биографии революционеров — от их взросления в кругу семьи, перемены взглядов, первых споров о преобразовании мира, первых стачек и воззваний и первых кар от царского правительства. Теория марксистского учения рассматривается в преломлении мировоззрения разных революционных кружков, из которых выросли в дальнейшем партийные фракции. Слёзкин пишет о переменах мировоззрения, происшедших с большевиками Ароном Сольцем, Феликсом Коном, Карлом Собельсоном (Радеком), Еленой Стасовой, Яковом Свердловым, Григорием Бриллиантом (Сокольниковым) и многими другими. Здесь поднимается и тема самореализации евреев, лишённых ряда гражданских прав в Российской империи, но мы оставим её в стороне как не магистральную.

Уже в первых главах становятся заметны постоянные герои — фигуры революционеров, интересующих Слёзкина больше остальных: Александр Воронский, Александр Аросев, Василий Орехов, Борис Иванов. В более поздних главах это «главный чекист СССР» Сергей Миронов и его жена Агнесса Аргиропуло и революционерка Татьяна Мягкова, рано попавшая в маховик репрессий и о жизни Дома правительства узнававшая в основном из писем своих родных то в казахстанскую ссылку, то в Верхнеуральский политизолятор.

Один из существенных для Слёзкина людей — донской казак Валентин Трифонов, ушедший в революцию, ветеран Московского восстания. Воспоминания его сына Юры красной нитью проходят через ткань книги «Дом правительства». Это закономерно: долгое время в советской литературе была лишь одна книга, посвящённая будням обитателей этого града борцов за светлое будущее — «Дом на набережной» Юрия Трифонова. Мысль последних абзацев огромного текста прямо сфокусирована на Юрии Валентиновиче: «Как говорит двойник Трифонова из “Старика”: “Жизнь — такая система, где всё загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано”». Да и весь эпилог называется, как знаменитый роман: «Дом на набережной».

Далее Слёзкин уже не цитирует Трифонова, а пишет о нём: «История детей революции не кончается казнью или самосожжением. Она кончается как “Синяя птица”, которую они смотрели в МХАТе, когда были маленькие… То, что было болотом для отца, стало жизнью сына, единственной, какую он знал. И то, что было для отца Домом правительства, стало для сына домом. А домом Юрия Трифонова, независимо от времени и места, всегда будет Дом на набережной. Потому что река течёт и беженцы из детства несутся в потоке или плывут против течения, загребая руками, день за днём, год за годом». Этими словами кончается повествовательная часть текста. Дальше следует развёрнутый научно-справочный аппарат.

Для Слёзкина, похоже, апелляции к сочинениям Юрия Трифонова имеют не только историко-источниковедческое, но и моральное значение: он не зря говорил в вышеупомянутом интервью, что «считает себя человеком отсюда и чувствует себя дома в России…».

Все прочие разъяснения Слёзкина также находят в тексте обоснования, то прямые, то косвенные. В первых главах он обстоятельно расписывает быт «политиче­ских» в ссылках, особенно когда их отправляли группами: «Большинство крупных сообществ управлялись как коммуны — с комитетами, столовыми, библиотеками, хорами, кассами взаимопомощи и регулярными собраниями и обсуждениями». Много позже, при строительстве Дома на набережной, коммунный быт был одним из прообразов внутреннего устройства дома. Находились сторонники общих спален и огромных комнат для проведения совместного досуга. Но победила индивидуалистическая точка зрения, и жильцам, в зависимости от ранга, дали отдельные квартиры или комнаты в коммуналках (последние доставались в основном обслуге — лифтерам, вахтерам, поварам и пр.).

Подробный и едва ли не автономный исторический очерк посвящен истории христианства. Автору было важно проследить в её недрах зарождение милленаризма: веры в то, что кардинальные преобразования общества связаны с тысячелетними циклами, или попросту сакрализации 1000-летнего периода. Христианский милленаризм буквально толкует пророчество Откр. 20:1–4 о тысячелетнем Царстве Божием на земле в конце истории. Слёзкин представляет себе русскую революцию сугубо милленаристским учением, но с собственными оговорками. Как пояснил он Эрлиху: «…я строю некую теорию о большевизме как виде милленаризма Я предлагаю классификацию милленаристских движений и пишу о месте большевиков в истории этих движений которые исходят из того, что мир несправедливости и страдания кончится при жизни нынешнего поколения». Он считает коммунизм не доктриной, а верой. Книга рассматривает, что происходит, когда пророчество о конце света не сбывается — «старый мир» так и не рухнул (только социальные блага забрали себе «товарищи» взамен «господ»), но власть устроила своим служителям конец света в масштабах отдельно взятых семей и отдельно взятого дома. Вторым лейтмотивом книги автор видит «невероятную важность истории семьи и частной жизни для истории революции» при декларируемой отмене этих буржуазных институтов.

Справедливости ради скажу, что в интервью те же тезисы, которые в книге поданы очень подробно и потому «размазанно», выражены чётко и внятно. Чрезмерная обстоятельность текста порой идёт не на пользу читателю, перегруженному деталями и важными, на взгляд автора, уточнениями. Порой кажется, что всё это слишком длинно и слишком подробно. Не счесть тем, о которых Слёзкин знает всё — но от них тянет к непосредственным судьбам насельников обречённого Дома.

В приложения входят «Частичный список квартиросъёмщиков в алфавитном порядке с избранными должностями и занятиями» с номерами квартир, а также списки сокращений и аббревиатур и подробнейший список источников и литературы отдельно к каждой главе. В числе источников — и архивные документы, и личные воспоминания, письма и дневники (в изобилии цитируемые в тексте), и газетные статьи, и философские трактаты вплоть до Платона. В круге литературы — современные российские и зарубежные исследования. Завершается научно-справочный аппарат обширным предметно-именным указателем. Но, несмотря на такую совершенную справочную систему, несмотря на обстоятельность изложения и «мудрёность» подхода, книга «Дом правительства» не воспринимается как историческое исследование. На мой взгляд, это сугубо публицистическая книга, написанная для подкрепления собственной идеи, а не надиктованная объективными обстоятельствами.

Вспоминается крылатая фраза о том, что все теории стоят одна другой. То, что уничтожение одними борцами революции других можно подвести и совсем под иную теорию, показывают цитаты из их собственных работ 1930-х годов: о «классовой борьбе», о сопротивлении врагов, которое тем яростнее, чем ближе достижение цели, и т.п.

В пользу того, что Слёзкин написал публицистический, а не научный труд, свидетельствует и художественный слог автора. В большинстве случаев Слёзкин изъясняется как беллетрист. И основная заслуга этой книги — не новое объяснение истоков маховика массовых репрессий, разящего с «верхов», а факты, иллюстрирующие этот процесс нечеловечески ужасными подробностями. Я впервые именно у Слёзкина прочла описание технологии расстрелов (в цитате из Л. Головковой «Бутовский полигон»).

Человеческий интерес вызывают в изложении Слёзкина судьбы репрессированных и неожиданные поступки обречённых. Яркая страница книги связана с арестом Сергея Миронова, которого карающая длань настигла, когда он уже перешёл работать в Наркоминдел. Его арестовали в выходной день 6 января 1939 года, когда он с семьёй был в гостях. Миронов получил звонок с вызовом в наркомат «насчёт рыболовной концессии с Японией». Он ушёл, и в течение нескольких часов НКВД не могло его найти. Потом оказалось, что, правильно поняв суть вызова, чиновник поехал домой — взять из-под подушки револьвер и застрелиться. Но во дворе заметил шпиков — и просто пошёл гулять по заснеженной Москве, даже не пытаясь сбежать. А затем он пошёл и сдался, надеясь тем самым спасти семью.

Именно эти человеческие чёрточки наиболее «цепляют» и запоминаются. Не хочу умалять достоинств Слёзкина-исследователя — но сказано давно и не нами: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет». Так и жизнь обречённых обитателей Дома на набережной пробилась ростками и зазеленела в книге о нём.

Елена Сафронова