От автора | Этот жанр возник случайно — я делал путевые записки в смартфоне, чтобы не забыть первых впечатлений, ассоциаций и попутных соображений. Однако поначалу я думал, что это сырьё для каких-то будущих вещей в неизвестных жанрах. А потом понял, что эти сгустки хороши именно как сгустки — в том синкретичном непрофессиональном виде, в котором поэзия ещё неотделима от прозы, мысли от чувств, эссе от травелога, глобальное от локального. Мне кажется, что формы такого рода имеют право на существование, если в них есть схваченная форма жизни, и не очень важно — в разделе поэзии или прозы. Правда, мне показалась принципиальной графическая составляющая — такая, какая и была у меня в смартфоне: узкие поля позволяют выглядеть отрывкам чем-то вроде строфоидов, промежуточных форм между строфичным и астрофичным стихом. То есть к поэзии мы всё же поближе.

Об авторе | Владимир Иванович Козлов родился 13.06.1980 в Брянской области, получил филологическое образование в Ростове-на-Дону. Поэт, литературовед, журналист, общественный деятель, доктор филологических наук, автор книги «Русская элегия неканонического периода: очерки типологии и истории» (М.: «Языки славянской культуры», 2013), книг стихов «Самостояние» (М.: Воймега, 2012) и «Опыты на себе» (М.: Воймега, 2015). Лауреат премии журнала «Вопросы литературы» за 2010 год за лучшие статьи о современной литературе,  и премии Фонда им. А. Вознесенского «Парабола» (2017). Выпустил роман «Рассекающий поле» (М.: Время, 2018), который вошёл в длинный список премии «Большая книга» (2018). С 2014 года издаёт литературно-исследовательский журнал о поэзии Prosōdia. С 2007 года возглавляет редакцию делового журнала «Эксперт Юг». Живёт в Ростове-на-Дону.

Владимир Козлов

Сентиментальная  геопоэтика

Путь в страну великанов

Я задираю голову и вижу стык горы и неба. Сегодня

ветрено, мелкие облака быстро уходят за край. Но на

мгновение кажется, будто бы приподнимается лежащий

великан. Этот жест вставания земли из мёртвых

значителен настолько, что подчиняет даже тупорылых,

глаз выше ценников никогда не поднимавших.

Хватает мест пока, созерцанием величия которых ты

будешь наполнять своё нехитрое нутро. Там всё горит на

медленном огне. Немного пожить на разломах, на стыках, в

ущельях, щелях тектонических плит. Почувствовать себя

буквой на мятой бумаге земли. Города вокруг только

призраки, здесь навсегда только горы и мы.

На вершине горы распятие высоковольтной вышки. На

следующей — монастырь, который виден отовсюду уже

примерно тысячу лет. Образ двух прутов лозы,

перевязанных волосами святой Нины. Этот крест она над

слияньем Арагвы с Курой воткнула в древний жертвенник —

и началось другое время. Камень скалы был продолжен

камнем покрепче.

Мы ночуем в посёлке под церковью Гергетской Троицы.

Копошимся на донышке глубокой долины. Каждую высоту

подпирает ещё большая высота. Облако за горою

выглядело ещё большей горою. Ну а дальше, где давно уже только небо, — надёжно укрытый, заваленный облаками Казбек. Мы знаем, что он где-то там. Говорят, иногда он показывается в шесть утра. И когда он открывается, человек загадывает желанье. Закат высветил в небе ребро великана. Я подумал, что рано загадывать, — я подожду. Больше я его не видел.

Ночью в полном мраке гор светился огонёк. На террасе мы

пили чачу и шутили, что наши огни также видны оттуда.

Кто-то выпил за то, что храмы и природа подчёркивают

друг друга — умели ж когда-то.

На высоте двух двухсот Богородица мироточит. Этим

путём уносили святыни. Политика, войны, работа по

восемь часов — всё это не для местных. Они верили в

тайну, которую надо скрывать. Уносить её так, чтобы путь

нашли самые преданные. Каждый следующий монастырь

труднодоступней и проще. Будто сторожевые башни,

однако — иного рода. Тайный путь по направленью к

пределу, за которым не только нет связи или любимых

каналов, но и общества, и дорог, а потом и возможности

существованья.

Ущелье Труссо шириною в Терек. Тут чаще ходит дождь,

чем люди. Мы свисаем в бурлящую пену, в которую долго

лететь. Не спрашивай, есть ли другая дорога. Смысл гор

ведь в том и есть, что в предъявленном тебе, специально

вставшем перед тобой необозримом пространстве пути для

тебя может не быть совсем. Мы не приучены жить в

вертикальном мире. Пёхом подниматься выше облаков. Не

привыкли искать путей. Радоваться тому, что возможно

пройти ещё дальше и выше. Мы привыкли иметь всё сразу,

бежать в разные стороны или как минимум знать, что

любая дорога, перспектив которой за углом не видно,

только того и ждёт, что ты на неё ступишь. А здесь все

перспективы очевидны. И нам не пройти.

Я не могу ничего передать. Завихрения слов, отрывающие

меня от земли, тут же превращаются в развалины, по

которым не понятно, как тут жили. Чем более я сложен,

тем более я смертен, чем более движения внутри, тем

больше вероятность сгинуть без следа. Одно преимущество

у этого обстоятельства — и отчаяния своего я тоже

передать не могу. Крестовый перевал и блеянье овец,

летящее за десять километров. Только барашки и знают,

что можно урвать с этих склонов. И я теперь тоже знаю.

Послание горы считываешь сразу. Трудно не чувствовать

беспощадность к слабости. Среда, которую невозможно

сделать доступной. Недемократичный особый путь.

Потом мы набирали минеральную воду прямо из ручья. И

рука в ней немела за три-четыре секунды. Мы ступали по

корке естественной соли. Смотрели сверху в быстрый

Терек до головокруженья.

А совсем наверху, в облаках, Вифлеемская пещера. Мы

можем все тут перегрызть друг другу глотки, но найдутся

люди, что унесут от нас сокровище, которое не может быть

утеряно. Но может быть утерян путь к нему. Всё

начинается и заканчивается в пещере. Долгим был путь,

истина очень устала. В конце великанов природы и духа не

отличить.

Мы кушаем в придорожном кафе, обо всём этом зная, пока

река продолжает обтачивать местный строительный

камень.

Тост о Тбилиси

Старый город, красота не тронутой войной разрухи.

Турист-хозяин щеголяет надписью Supreme. Железная

винтовая лестница, ведущая на обсыпавшийся этаж. Резная

древняя дверь, приваленная древним сором. Вина купить

проще, чем кофе, не говоря о кофточке. Грузинские

письмена шелушащихся фасадов. Разговор стоящих по

разные стороны улицы. Птички, свившие гнёзда в

расселинах стен. Старые кони платаны умеют выбрасывать

зелень выше самых высоких домов. Узнаваемые носы

богородиц на мозаичных иконах. Салат из солёной акации,

приторный дух кипариса. В первые два дня мы чокались

молча. Неясно, где тут витязь мог разжиться тигровой

шкурой. Вверх и вниз уходящие улицы, продолженные

фуникулёром. Древние умели выбрать место для обеда,

виды на долину. Нет, играть не особо — умеют петь.

Каждый младенец знает свой голос в аккорде. Мы ж

христиане, поэтому выпиваем. Свет Европы через щель в

горах. Балконы на тонких ножках. Бабушки вечерами

сидят возле входа на тайский массаж. Мастерами

расшатанная кровать. На завтрак в отеле обряд возлиянья и

жертвы в виде хинкали. Никаких алкашей — только

пьяницы. Не надо ничего копать — чтобы ничего не

раскопать. Нет денег платить далёкому прошлому. Пускай

вылезает само. Колхидский кувшин раздвигает брусчатку,

ломает асфальт. Дороги разорваны в лоскуты. Поехали по

прямой, но один и тот же памятник проехали три раза.

Когда ты наконец поймёшь: мы никуда не едем. Мы

соотносим себя со всем. Трудно понять, это вершина

культуры или жалкое её предгорье. И даже то, что мы

видим, даёт нам работы на несколько жизней вперёд.

Хорошая почва для легкомыслия муз. Изучать бесполезно,

иногда — запрещено. Знание — неадекватный способ

познания. Ты просто пой. Смесь марокканского с

царегородским. Страна бомбил, владеющих

многоголосьем. Европейская страна, в которой больше

восьмидесяти из ста признают себя верующими людьми, не

является европейской. Я могу пить каждый день,

задерживать сроки работы, я лентяй, могу даже

сфальшивить в квинту, но не то что ногой наступить на

Иверскую Богоматерь, а даже сплюнуть в этом пейзаже я

под пытками не смогу. Жрецы, опьянённые кровью Христа

и поющие гимны. Тост актуальнее свежей газеты,

действенней манифеста, проникновенней молитвы.

Невыраженный скепсис просвещённой прекрасной

Тамары. Ареопаг застывших облаков. Гений — это

правильно выбранное место для нужного жеста. По сути,

вся жизнь на виду. Гениев вокруг немало, мы не знаем их

имён. Можно спросить бабушек возле массажа, они

подскажут. Да будет так.

Беззубые дёсны

Порывистый ветер, резко меняющий направленье. Степь

провоцирует его силу. Вещам, произведённым культурой,

не за что удержаться. Что от каменного, что от советского

веков осталось примерно одинаковое количество следов.

Если выйти во чисто поле, начать копать, то можно

откопать античный город, а вернее — его планировку и

беззубые дёсны стен. Целые эпохи смахиваются как

крошки со стола заброшенной коммунальной квартиры,

устроенной в бывшем доходном доме. Всё это, видимо,

просто снесут. Это и есть традиция.

Первый мой мегаполис — Ростов-на-Дону. Так уютно в

толпе по первой. Будто разом отдал все долги и исчез.

Остались глаза и стаканчик с мороженым.

В те годы центральный базар был подобен

расползающемуся по коже грибку. Едва город вспотеет, он

высыпал на трамвайных рельсах, в скверах и переулках,

заползал к нам домой. И кто-нибудь из знакомых

обязательно становился оборотнем от гербалайф. Но мы

побивали его не сразу. Всё же базар напоминал иногда и

стихийную стачку людей, имевших намеренье жить,

считавших бессознательно, что с миром можно и

поторговаться. Что они не худшие в этом.

Мусорная осень, пластиковые тыквы, юная рябина над

тротуаром — цветовые рифмы связывают

необлагороженное пространство. Я научился любить его.

Если бы не получилось, это сказало бы нечто важное обо

мне. Всё же потеть и слоняться тут многие годы,

утаптывать годами разрытые улицы — и не полюбить их?

Наверно, я слишком ценю свою жизнь.

Я люблю кофейню на углу Газетного за то, что сижу в ней

с момента открытия. Я люблю Пушкинскую, по которой

вожу сына утрами в садик. Видел эту улицу голой,

линяющей, залитой солнцем, затянутой в зелень. В одной

из подворотен я дрался, в другой занимался любовью, в

третьей скрывался, где-то — шатался пьяным, остывал от

одиночества, ещё — под руку шёл при свете и расставался

во тьме; нагуливал вес. И нагулял.

Чем дрожать от страха перед псами сумасшедшего царя,

лучше дрожать на ветру великой степи. Здесь, может быть,

и нужно воевать, но у вас можно только сдохнуть.

Казачьей крови не существует — есть исключительно

казачья воля. Это люди на таких задворках мира, в какие не

решается ходить регулярная армия. Конечно, это только

миф, но иногда бывает, что ничего нет крепче.

Пока Европа делила наследие Римской империи, пока путь

разбойников и торгашей от Балтики до Византии

напитывал Русь, пока грибницей разрастались купола

Московского государства, здесь продолжало лежать чужое

пространство великой степи, размеченное лишь курганами

с каменными бабами наверху. В мире кочевника имеются:

лошадь, стоянка, разграбленный город — и каменная баба.

Все покровители сходятся в образе женщины, которая

выкормит, сохранит, примет жертву. Женщина —

единственная опора для культуры открытых мест. Вокруг

уже шла мировая история, открывались университеты, а

здесь баба, сложившая руки внизу живота, смотрела, не

моргая, на восток.

Всё это было совсем недавно. Указ Елизаветы был не о

создании города — просто таможня. Города не было ещё

долго. Пустая до звона, тревожная приграничная зона.

Даже крепость, считавшаяся самой мощной на Юге,

выполненная в форме семиконечной звезды, была

исключительно земляной. Беззубые дёсны. Из земли на

время проступила архитектура, но никто не бросился

одевать её в камень. Она и ушла обратно. Эта история

повторяется регулярно. Победы Суворова отодвинули

границу — и скоро крепость срыли за ненадобностью.

Административные учреждения города разместились в

уцелевших зданиях бывших доходных домов. Забавно

представлять вместо заваленных бумагами столов кровати

и зеркала, приватную жизнь купца или путешественника

вместо примороженного функционирования задроченного

чиновника. Там, где проводили свадьбы и балы, шептались

нежности, теперь заседает городская дума, и каждый

начинает и кончает цитатой из Путина и губернатора. В

бывшем роскошном номере люкс теперь кабинет ректора

федерального университета.

Зато будущее наступает быстрее. Человек в степи виден

издалека. Тем более одержимый. Пускай даже и будущим.

Пустота пространства ему в помощь. Ничего не было — и

вот что-то нарисовалось. Пусть попляшет, а мы посмотрим.

Не надо ему помогать. Подождём, когда его выдует, и у нас

снова не будет ни прошлого, ни будущего, одно настоящее

сильных и раздражённых людей. Хочешь, чтоб я тебе в рот

заглядывал ради совместного будущего? Мы тут не за тем,

чтоб друг другу нравиться.

Человек прорастает в любую поверхность. Если не

отчуждён от себя. Если не наслаждается тем, что носит

чужое пальто, по причине чего его принимают за человека

в пальто. Меня не прикроешь так просто. Я позволяю себе

любить, а значит — намаливать места. Так выпускаются

корни, оплетающие в целом убогие очертания, хватающие

пустыри от снесённых домов, на которых временно много

лет паркуются машины. Это такой мир. За него вполне

можно ухватиться — были бы силы в корнях. Иногда

кажется, что они ничего не сжимают в своём кулаке. Что,

если его приоткрыть, туда ворвётся ветер — и на

мгновенье поднимет пыль.

Ветер способен на фантастические вещи. Минус пять он

превращает в минус сорок. Он внезапно встречает, чтобы

отбить желание двигаться в эту сторону. Он навязывает

чью-то чужую волю. Неизвестно, чью, но известно, что она

тебя не хочет. Когда он вынимает душу, думаешь: как мы

здесь вообще существуем? за что мы боремся, если

разрешается не бороться? ведь ему ничего не докажешь...

А потом стихает, и начинают выглядывать из щелей

нажитые и уютные мысли.

Старый казак сгорбился в тесной кухне. Его уже

невозможно отучить курить в квартире. Он просыпается и

засыпает «с курями». Он всегда засыпает или под мухой,

или выпивший, или пьяный. Перед сном он кладёт свои

челюсти в стакан. Он начал так делать лет в сорок.

Начинал в сельхозуправе, потом рулил в кооперативе,

последние профессии — слесарь и охранник. «Нет зубов —

нет проблем». Но как твердеет его взгляд, если он

заподозрит неуважение. Не беспокойся — он не перед

тобой беззубый, хотя он да, беззубый. Любит читать. Он

прочёл больше всех на свете.