НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Лучшее у лучших

О.А. Коростелёв, Н.В. Кутукова. Литературная критика русского зарубежья (1920–1970). — М.: Издательство «МГИМО-Университет», 2018.

Литературоведы последних десятилетий уйму времени потратили на изобретение велосипеда, на пересмотр сказанного о литературе XX века их предшественниками и ими самими в советское время. Могли бы просто повторить многих критиков-эмигрантов, если бы их читали. Но толком не прочитали и до сих пор. Все набросились на ранее запрещённые романы и стихи, а эмигранты, несмотря на крайне невыгодные возможности самореализации (как писали авторы, представленные в рецензируемом сборнике, тиражи книг редко превышали триста экземпляров, как-нибудь прокормиться можно было, лишь печатаясь в газетах), оставили не только замечательное собственно художественное наследие. «Даже среди других не-беллетристических жанров, давших в русском зарубежье столько шедевров, литературная критика выделяется необыкновенно высоким уровнем. По сравнению с советской критикой это наиболее очевидно», — пишет лучший специалист в данной области Олег Коростелёв, открывая статьёй с характерным названием «Пафос свободы» свою совместную с Натальей Кутуковой антологию, жанр которой определяет как книгу для чтения по критике XX века. Он перечисляет семь способов, которыми могут строиться такие книги: подборка по методам критики; собрание писательских манифестов; лучшие статьи о лучших писателях; статьи о литературных течениях; сборники выступлений каждой из этих общностей («мировая литература глазами адептов разных течений» — символизма, акмеизма и т.д.); избранные работы лучших критиков века; просто собрание лучших литературно-критических текстов (то есть собственно антология). Составители и в немалой степени авторы новой книги для чтения остановились на гибриде двух последних вариантов. Получилось — в идеале — лучшее у лучших.

Конечно, только в идеале. Принципиально оставлены в стороне работы профессиональных филологов, поэтому отсутствует, например, совсем не академиче­ская и не формалистическая статья Р. Якобсона (будто бы «последовательного формалиста») «О поколении, растратившем своих поэтов», самое глубокое, что до сих пор написано о трагедии жизни Маяковского и его поколения. И легко ли даже у лучших критиков и писателей, высказывавшихся о литературе, выделить одну-единственную (наилучшую) статью? А большинство из них представлено в книге именно одной, только некоторые двумя и лишь В. Ходасевич — тремя: двумя ругательными («О формализме и формалистах» и «Декольтированная лошадь» — о Маяковском, который был для поэта-неоклассика особенно неприемлемой фигурой; вот ещё почему не хватает статьи Якобсона), одной в основном похвальной («После России» — о совсем не классичной по стилю Цветаевой, которую Ходасевич не сразу и с оговорками, но всё-таки признал и оценил высоко). Не привлечены его статьи о В. Сирине, то есть Набокове, доказывающие вопреки впечатлению большинства, что это отнюдь не только мастер изощрённой формы. У самого Набокова составители отобрали две статьи: «Торжество добродетели» (её первоначальные выходные данные остались в комментариях) и «О Ходасевиче», но первая, очевидно, не уместилась в установленный объём издания и выпала несмотря на то, что этот ярчайший и остроумнейший памфлет на советскую литературу гораздо значительнее некролога критика-покровителя. У постоянного оппонента Ходасевича, долгожителя Г. Адамовича, написавшего о литературе больше всех, осталась тоже одна, во многом итоговая статья «Двадцать лет» (1937), хотя О. Коростелёв и соглашается с мнением В. Вейдле об Адамовиче как самом влиятельном критике эмиграции, не исключая, правда, и другого вывода: «Впрочем, Г. Струве и Н. Берберова отрицают победу Адамовича и отдают пальму первенства Ходасевичу, и они по-своему правы. В этом споре не было, да, наверное, и не могло быть победителей. Важен был сам спор, его уровень». Суть спора состояла не только в ориентации современников на пушкинскую или лермонтовскую традицию. «Оба признавали кризис: в мире, в душах людей, в литературе. Но Ходасевич пытался противостоять кризису невозмутимой, классически ясной позицией, а Адамович хотел отразить кризис в предельно правдивой поэзии, без всякой риторики и поэтических пышностей». Материал книги и «невозмутимость» Ходасевича ставит под сомнение. Глеб Струве совершенно правильно писал о нём как художнике слова: «Приёмы начала XIX в. сочетаются у него с чисто современной остротой поэтического восприятия и смелостью образов. “Рви сердце, как письмо, на части”, “Прорезываться начал дух, — Как зуб из-под припухших дёсен”, “В душе и в мире есть пробелы — Как бы от пролитых кислот” — всё это XX век». Кризисность этого века по-разному пытались преодолеть многие. «По мнению Г. Федотова, “быть может, никогда ни одна эмиграция не получала от нации столь повелительного наказа — нести наследие культуры”. А приписываемое Зинаиде Гиппиус выражение Н. Берберовой “Мы не в изгнании, мы в послании” стало общеэмигрантским лозунгом».

По методике и формам возобладал «тип критики эссеистической, философской, импрессионистической.

Социологическая критика в эмиграции существовала, причем в достаточном количестве, однако не только никогда не была единственной разновидностью, но и не претендовала на главенствующую роль». Вместе с тем критика зарубежья, в отличие от ранней советской, совершенно не увлекалась методологией формализма, лишь иногда использовала его отдельные приёмы.

Впрочем, нужны возрастные уточнения. «В старшем поколении преобладают общественники, в младшем — эстеты, вторая волна эмиграции вновь всё начинает мерить на политический аршин». После Второй мировой войны «в литературу пришли бывшие советские люди со свойственным им мышлением (или антисоветские, что в данном случае одно и то же, как позже справедливо шутил Довлатов). Стилистически их писания почти не отличались от статей в советской периодике той поры, разве что содержание было с противоположным знаком. За четверть века, отведённых им историей, критики второй волны не проявили себя столь же ярко, как их предшественники, и в начале семидесятых сдали позиции третьей волне почти без боя». В примечании к статье М. Осоргина «О “молодых писателях”» (1936) приведены выходные данные появившейся тогда статьи Г. Газданова «О молодой эмигрантской литературе» и сказано обещающе: «См. во втором томе настоящего издания». Это единственное в книге упоминание о задуманном её продолжении. А почему статья 1936 года намечена в сборник, посвящённый как бы критике начиная с 1970-х? На самом деле подзаголовочная хронология условна, и в этом есть свой резон. Группировать столь различных авторов по мировоззренческим, методологическим и прочим признакам, когда у каждого взяты одна или две статьи, почти невозможно. Так что же, механически располагать их в книге по алфавиту фамилий, как делают некоторые современные критики и составители сборников материалов литературоведческих конференций? О. Коростелёв и Н. Кутукова нашли оригинальный выход. Они расположили критиков по возрасту, от старших к младшим, что, как видим, содержательно значимо. Старше всех оказались Д. Мережковский и З. Гиппиус (вот только между «семьёй» и «другом семьи» Д. Философовым вклинился не символист, а импрессионист Юлий Айхенвальд того же, что и последний, 1872 года рождения), младшими — Г. Струве и В. Набоков, родившиеся соответственно в 1898 и 1899 годах. Гайто Газданов явился на свет уже в XX столетии, ну и пойдёт под одну обложку со второй и третьей волнами эмиграции. Неизбежная издержка в принципе толкового решения.

Наряду с большинством критических суждений, выдерживающих проверку наукой, О. Коростелёв и Н. Кутукова с полным основанием решили в своей книге «представить мнения не вполне справедливые, но широко бытовавшие в эмиграции, либо же включить такие статьи, с которыми составители сами не согласны», ибо «подгонять всё под один шаблон и одну идею казалось бльшим злом». Ещё бы, ведь тенденциозны бывали и лучшие критики, как тот же Ходасевич.

Во вступительной статье нашлось место и для того, чтобы рассказать о литературных школах, из которых по крайней мере четыре возглавляли критики (Г. Адамович — поэтов «парижской ноты», В. Ходасевич — «Перекрёсток», А. Бем — праж­ский «Скит поэтов», М. Слоним — «Кочевье»), и для информации не об одной лишь русской критике (да и литературе): «О влиянии на молодую эмигрантскую прозу иностранных литератур, преимущественно французской, и особенно Пруста, писали и говорили много Гайто Газданова французские критики склонны были даже расценивать как французского писателя, пишущего на русском языке». До такой степени российский осетин мог и обрусеть, и офранцузиться.

Ярки, подчас почти афористичны преамбулы к публикациям текстов тех или иных авторов: под пером Мережковского зачастую критика «превращалась в религиозную публицистику или эссе, где литература служила даже не темой, а только материалом для рассуждений»; о близком к нему человеке, осевшем в Варшаве, ещё недавно российской «провинции»: «Любопытна трансформация петербургского салонного декадента и знатока балета в резкого газетного публициста В эмигрантских статьях Философова оценки почти всегда продиктованы политикой, а не эстетикой, зачастую грубы и несправедливы, что по крайней мере отчасти объясняется обидой на судьбу, выбросившую его из средоточия культурного мира на обочину» «Почти любая статья или рецензия Ходасевича вбирала в себя большой культурный пласт, начинаясь с серьёзной теоретической или историко-литературной проблемы, и лишь потом Ходасевич переходил к конкретному разбору произведения, тем самым вписывая его в общекультурный контекст»; брат М. Бахтина Николай так мыслил о причинах кризиса поэзии: «Поэт-заклинатель (Орфей), поэт “для слушателей”, каким он был у эллинов, сменился поэтом “для читателя”, ремесленником, который изготовляет безделушки для узкого круга любителей. Символизм пытался вернуть поэзии “значение силы движущей и устрояющей”, но в современных условиях эта цель оказалась неосуществимой. Ныне, когда существование настоящей поэзии невозможно, остаётся единственный путь — уходить в филологию, культурологию или пытаться осмыслить ситуацию иным способом. Многие эмигрантские литераторы, даже его противники, в какой-то мере сделали именно это»; «Широко известный в Европе как культуролог, “русский Ортега-и-Гассет”, в качестве литературного критика Вейдле печатался в “Звене”, “Последних новостях”, “Современных записках” и др. По мнению Г.П. Струве, Вейдле был “самым ценным приобретением зарубежной литературной критики после 1925 года”». Можно встретить чрезвычайно ёмкую характеристику сразу многих критиков, включая их предшественников: «Альфред Бем не обладал тонкостью Адамовича, точностью Ходасевича, глубиной Вейдле или Бицилли, тем не менее его имя прочно входит в первую десятку критиков русского зарубежья. Его «Письма о литературе» достойно продолжали традицию, заложенную “Письмами о русской поэзии” Гумилёва и статьями, обзорами и рецензиями неутомимого Брюсова».

Иногда публикуемые статьи корректируют слишком краткие характеристики их авторов в преамбулах. Например, «политика» у Д. Философова в статье «Как надо писать биографии?» (1931) больше похожа на историко-культурное философствование. Человеческую личность, писал он, «чуть-чуть не убили во время войны, а сейчас распинают три мёртвых силы: коммунизм, фашизм и американизм». Какой политик уравнивал тогда эти три достаточно различные мировые силы? Распространившиеся в те годы «романсированные биографии», считал Философов, «возвращают личности её священные права, вновь воскрешают Человека (с большой буквы)», «возрождают в широких читательских кругах культ личности, что является их громадной заслугой». В советской политической публицистике понятие «культ лично­сти» впоследствии получит совсем не положительное значение. Кстати, фактически в 1930-е годы этот культ личности утверждали, каждый по-своему, как раз коммунизм, фашизм и американизм. Н. Бахтин в «Путях поэзии» (1925) хоронить поэзию поторопился, но его фраза «Из живого единства и иерархии сил культура превращается в какой-то пространный и пёстрый каталог явлений» очень смахивает на пророчество о XXI веке. Критик-философ Ф. Степун в 1951 году («И.А. Бунин и русская литература») уже, по сути, констатировал вытеснение гуманитарной культуры техницистской цивилизацией и дегуманизацию человека: «Думаю, что чувствуемая в современной европейской литературе “убыль души” объясняется тем, что Европа последних десятилетий перешла в тот интеллектуалистический, науковерческий и технократический период истории, которому Россия Бунина была ещё чужда».

Помимо серьёзных или, во всяком случае, небанальных идей эта критика отличалась стилем, близким к художественному. Так, у религиозного философа Георгия Федотова упоминается «талантливый А. Эйснер — к сожалению, забросивший свою лиру в крапиву». Г. Струве развёртывал метафору: «Блок был слеп и только слышал мир, воспринимая его как музыку. Так, между прочим, он слышал и воспринимал и Россию, и революцию — как ветер». У Д. Святополк-Мирского Есенин — «элегиче­ский хулиган». У Г. Адамовича — «Леонов, “не сдержавший обещаний”, автор черновиков к неосуществлённым, смутно-прекрасным и даже глубокомысленным романам, писатель, на черновиках и остановившийся». Марк Алданов позволил себе даже поиронизировать над поздним Толстым: «Не надо писателям заведомо ставить себе задачей утешение; это даже и нецелесообразно. Пока Толстой не “примирился с миром”, книги его так и дышали радостью жизни; а когда он примирился, то утешил человечество “Крейцеровой сонатой” и “Смертью Ивана Ильича”».

Комментарии к статьям необходимы и полезны, но менее удачны, чем вступительная статья и преамбулы. Погружённые в XX век, составители не отметили, что в статье Святополк-Мирского «О современном состоянии русской поэзии» строчки «Приятно, сладостно, полезно, / Как летом сладкий лимонад» — изменённая цитата из Державина, а у Мережковского («О хорошем вкусе и свободе») слова в кавычках «смотрите, дети, вот пример для вас» — из Лермонтова (в стих из «Пророка» добавлено слово «дети»). Применительно к XX веку тоже не всё прокомментировано. Святополк-Мирский, противопоставляя Н. Клюева как северянина и старообрядца Есенину, писал: «В южной Великороссии нет ни старообрядцев, ни эстетической культуры», — не зная, что юный поэт с Рязанщины был воспитан дедом-старообрядцем; тут читателю не следует доверять критику. В «Письмах о русской поэзии» Глеба Струве ахматовские «Четки» отнесены к 1913 году вместо 1914-го, в статье Адамовича «Двадцать лет» резолюция ЦК ВКП(б) по вопросам литературы — к 1926-му вместо 1925-го. Опечаткой обессмыслен комментарий «Садовской Борис Александрович (псевд.: Борис Садовской; 1881–1952)» — в первом случае нужна форма Садов­ский. Недостаточен комментарий «…Горький о “задушевности” смеха Ленина и о трогательной его любви к детям. — Имеется в виду очерк Горького “Ленин”». Подразумеваемый очерк существует в двух очень разных вариантах — «Владимир Ленин» (1924) и «В.И. Ленин» (1930). Подразумевается первый, так как примечание относится к рецензии Саши Чёрного «Роза Иерихона» 1924 года. Статья Мережковского «Около важного (О “Числах”)» была направлена, в частности, против статьи прозаика В.Г. Фёдорова «Бесшумный расстрел (Мысли об эмигрантской литературе)» (1934), где имеется фраза: «Стоит ли повторять, о чём пишут из года в год наши литературные мортусы?» Приводя эти слова, не следовало ли предположить, что метафорой «мортусы» впоследствии воспользовался Набоков, назвавший в романе «Дар» недоброжелателя его главного героя Христофором Мортусом? Прототипом этого Мортуса стал недоброжелатель В. Сирина Г. Адамович (а прототипом тонкого, умного, талантливого писателя Кончеева — В. Ходасевич). Пропущен номер тома Собрания сочинений Ходасевича, в преамбуле к публикации В.В. Вейдле неверно назван второй инициал современного литературоведа В.М. Толмачёва. Но большинства этих недосмотров читатели антологии не заметят: так много позитивной информации на них сразу обрушится.

Сергей Кормилов