НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Мифология и как бы мы

Александра Баркова. Исполин. Подросток. Регресс: Три лекции о мифологических универсалиях. — М.: Группа Компаний «РИПОЛ Классик» / «Панглосс», 2019. — (Лекции PRO-mini).

Каждому лектору известно чувство, когда его «несёт». Увлёкшись собственными идеями и желая произвести впечатление на аудиторию, можно и преувеличить, и обобщить. В итоге, бывает, искажается суть — возможно, слегка, и не страшно, если слушатель не получит всей полноты знания, это и не требуется. В спонтанной речи часты логические пропуски, повторы, обращение к собственному житейскому опыту, — небольшой грех и это, особенно если излагаются нетривиальные идеи и слушается всё на ура.

Иное впечатление производит всё это, изданное книгой. Логические пропуски хочется заполнить, повторы вычеркнуть, обобщения конкретизировать или попросить хотя бы ссылки на источники.

К кому же обращается Александра Баркова? К студентам? Маловероятно. Им не дано нужных, скучных сведений, которые помогли бы им сориентироваться в материале самостоятельно. К случайным людям? Но им вряд ли много известно о классических трудах по мифологии, недостатки которых выявляет автор («непростительные ошибки» совершает А.Ф. Лосев, «безобразно» пишет В.Я. Пропп). Такой взгляд может быть хорош и полезен для студентов, уже усвоивших все азы (вместе с ошибками) и готовых судить о них вместе с лектором. Автор уверенно «рушит священных идолов», лекции строятся на полемике с «общепринятым». Конечно, это лишь приём: «общепринятого» в развивающихся науках быть не может, иначе они и не развивались бы. Ниспровержение авторитета тоже не противопоказано академической науке, но оно производится другим путём. Баркова выбирает путь отрицания. Увы: многочисленные занимательные примеры часто служат не доказательством, а лишь иллюстрацией её собственных постулатов.

В первой лекции «Сопричастие мифу» на с. 20 начинается критика понятия «мифологическое мышление», и сразу с примером из романа Е. Дворецкой. Даже горячо рекомендуя романы этого автора и называя скандинавский цикл «одной из вершин русского фэнтези», Баркова выбирает пример, чтобы поговорить «не о достоинствах Дворецкой, а о её ляпе». В романе упоминается русский обычай: когда в крестьян­ской семье рождался мальчик, чтобы его пол не изменился, его заворачивали в отцовскую рубаху. Далее говорится о том, что и в наши дни есть немало суеверий, и распространены они среди студентов, актёров, альпинистов, лётчиков, космонавтов — чем больше риска в профессии, тем больше «современной мифологии». Нелогичное поведение космонавтов, которые в ХХI веке мочатся на колесо автобуса перед стартом, Баркова объясняет как стресс, «зашкаливающую бурю эмоций». Эффектный пример нелогичного поведения автор распространяет и на поступок отца, который, в стрессе от факта рождения сына, поступает «как идиот» — заворачивает новорождённого в свою рубаху. И в том, что дети закликают весну, и в том, что невеста причитает перед свадьбой, — тоже буря эмоций. Отсюда лектор переходит к тому, что в традиционной культуре важна не личность, а только коллектив. И поскольку массе свойственно поступать именно так, так же должен поступать каждый. Отсюда вроде бы вытекает определение традиционного общества как «выстроенной системы эмоций», и «переживание этих эмоций является для каждого члена общества обязательным».

Но Баркова, увлечённая своей идеей, не вполне логична сама. И далее говорит о том, например, что обычай заворачивать мальчика в рубаху получен путём подражания: так делали все, а на глазах человека, который только что стал отцом, возможно, когда-то рождался его брат, он видел, как поступал его отец, и т.д. «Все побежали, и я побежал», — говорит лектор. Это справедливо. Но как это связано со стрессом и эмоциями?

Эффектный пример с космонавтами можно уточнить и дополнить: так же «идиотски» поступают и дублёры (полетят они или нет — неизвестно, но мочатся на колесо все). Все смотрят фильм «Белое солнце пустыни» — даже международные экипажи, стартующие с Байконура. Но все эти действия — не суеверия, а обычаи, которые имеют причину. Несовершенство первых скафандров, память о погибших друзь­ях... Мягкие игрушки-«талисманы» космонавты называют «индикаторами невесомости», веточки полыни берут с собой, потому что одна из главных проблем на космическом корабле — отсутствие земных, природных запахов, не пахнет даже еда. В какой степени космонавты, представители самой «суеверной» профессии, подвержены стрессу? Неужели они не могут справиться с «зашкаливающей бурей эмоций» и потому совершают все эти глупости? Кажется, Баркова преувеличивает значение своей идеи, распространяя её на все проявления традиционного поведения. Ритуализированное поведение как раз устраняет эмоциональный компонент: зачем нам переживать, если всё это уже многократно пережито, освоено и опробовано другими?

Автор делает немало интересных наблюдений, предположений (будучи абсолютно уверенной, что произносит только истины): о советской культуре, которая была «системой выстроенных эмоций», то есть тоже мифологией; о том, что едва праздник 7 ноября перестал сопровождаться «подъёмом эмоций», он перестал существовать. Увлекательно, но иногда кажется, что нить уже утеряна. Цепь примеров начиналась с «ляпа» Дворецкой — так в чём же он?

Ответа нет, и к нему лектор больше не вернётся. А вот узнав, что праздник 7 ноября исчез, потому что больше никто не испытывал эмоций по этому поводу, мы сразу переходим к тому, что термина «мифологическое мышление» не существует. Все приведённые ранее примеры Баркова называет «большим-пребольшим объяснением» этого. Вместо мифологического мышления предлагаются понятия «мифологическое мировосприятие» или «эмоциональное мировосприятие». Баркова говорит о том, что миф — это не сказание, не текст, а представление. Оно может быть выражено тремя способами: повествовательно, изобразительно и ритуально. И здесь лектор подходит к критике А.Ф. Лосева и его слов о том, что мир древнего человека хаотичен и «в нём всё построено на неизвестно каком превращении неизвестно каких вещей». Аргументация поражает воображение. Баркова возвращается к своему примеру о нелогичном тождестве мировой оси и мировой границы: «И то и другое семантически и символически являются квинтэссенцией порядка. Понимаете, где ошибка Лосева (нет, не понимаю. — У.В.). Со стороны — чушь собачья! Как так: есть центр круга, есть окружность, и говорить, что это одно и то же, — фигня полная. То, что я некультурно называю “фигня полная”, это ровно то самое, что Лосев называет, как интеллигентный человек, “неизвестно какое превращение неизвестно каких вещей”, оно же “бушующее море чудес”».

Лосев писал точно о том же, о чём далее говорит Баркова, предлагая свой взгляд и исправляя «ошибку». Мифологическое мышление в терминах Лосева — это попытка объяснить непонятное, неизвестное. Баркова полагает, что мышление может быть только рационально-логическим, но это не так. И Лосев исходил из того, что мышление может быть и эмоционально-образным, и чувственным. Так миф объясняет и упорядочивает мир.

Баркова с критических позиций вводит в круг своих суждений и книгу Л. Леви-Брюля: на этот раз критика касается не самого труда, позиции которого лектор полностью разделяет и признаётся: «Большую часть того, что я сейчас объясняла, я почерпнула из книги Леви-Брюля», а перевода названия как «Первобытное мышление». Слово «мышление» кажется неадекватным идеям французского учёного, который противопоставил свою идею преимущественной эмоциональности представлений традиционного общества идее интеллектуального постижения мира, логике. Дологический менталитет — так более-менее корректно можно передать основную суть идеи Леви-Брюля. Или «изначальный менталитет», как предлагает Баркова. Но из этого она делает квазилогический вывод: «Стало быть, никакого “неизвестно какого превращения неизвестно каких вещей” нет». И далее примеры того, что является законами мифологического мировосприятия: в удачном платье мне везёт, «и прочее в том же духе».

В конце первой лекции автор рекомендует литературу — тоже весьма своеобразно. Леви-Брюля как лучший источник, «Поэтику мифа» Мелетинского как «мощный реферат англоязычной литературы по мифологии», Элиаде — со скепсисом (он поверхностно по сравнению с Барковой знает алтайский шаманизм и поэтому «передёргивает» и «очень сильно обобщает»). Имелась в виду книга «Шаманизм и архаические техники экстаза» (1951, в русском переводе вышла в 1990-х), другие труды учёного, фундаментальные, Баркова «читала мало», поскольку, начав с ними знакомиться, поняла, что всё это уже знает. И в заключение называет энциклопедию «Мифы народов мира», указывая на содержащуюся в ней ошибку: мировое древо — это глобальная универсалия, а мировая ось — частный случай. Не поясняя более ничего, Баркова призывает слушателей с «Мифами народов мира» «быть осторожнее».

Лекция вторая «Подросток сквозь миф» построена на идеях В.Я. Проппа о генетическом родстве структуры волшебной сказки и обряда инициации. Лектор рассуждает о возрасте героев — многим 12 лет, они и есть подростки. (17 лет — нижняя граница взрослой жизни, 33 года Ильи Муромца — старость) и обращает внимание: в мифах Ахилл, Геракл — подростки-разрушители — всегда положительные, а противодействующие им цари, Агамемнон, Эврисфей — представители поколения «отцов» — отрицательные. Все герои эпоса, кроме Добрыни Никитича, подвержены вспышкам ярости, гнева, способны на предательство. Выходит, все остальные герои эпоса неидеальны. Баркова выдвигает тезисы: первый — эпос восхищает, ужасает, то есть вызывает бурные эмоции, но не воспитывает; и второй — герой эпоса обладает психологией 12-летнего подростка. Третий тезис: лектор предлагает «рассматривать и эпический сюжет, и сказочный сюжет как абсолютно реалистические — именно как отражение психологии подростка» и встать при этом на позицию подростка. Тезис спорный: рассматривать героев сказок и эпоса как реальных людей грозит большим произволом. Но коль скоро автор предлагает такой мысленный эксперимент — надо этот тезис принять. Баркова объясняет: заняв позицию подростка, мы поймём, что метафоры и гиперболы на самом деле — «фактографический реализм», подросток так видит мир.

Интересно было бы получить развитие заявленных тезисов, но вместо этого Баркова переходит к судьбе Проппа. И что же она отмечает в его трудах прежде всего? Хотя в книге Проппа, говорит лектор, «объясняется абсолютно вся мировая мифология, естественно, что у Владимира Яковлевича были ошибки». После своего шедевра — названия Баркова не приводит и не вполне точно указывает даты, но можно догадаться, что речь о работе «Исторические корни волшебной сказки», изданной в 1946 году (не в 1948-м, как говорит лектор), — Пропп «писал большие книги одна другой хуже». Книга «Русский героический эпос» в оценке Барковой «полнейшая чушь собачья», а «Русские аграрные праздники» «ещё хуже». И дело даже не в том, что лектор очень уж неуважительно отзывается о том, кто всё же написал нетленный фундаментальный труд, а в том, на чём её оценка основывается. Баркова признаётся, что если «Русский героический эпос» она вынужденно читала, занимаясь русскими былинами, то «Русские аграрные праздники» не читала вовсе. Оценку «хуже некуда» она восприняла готовой от своего учителя Никиты Ильича Толстого. Приняла на веру и транслирует в лекциях, не аргументируя. Это досадно, тем более что все свои лекции Баркова строит на полемике и критике, а в предисловии прозвучала хорошая мысль о том, что «ошибка классика, процитированная мной, становится моей ошибкой», и эти слова не подразумевают, что нужно громить всех подряд и указывать на ошибки (часто мнимые), а что не стоит просто принимать на веру слова авторитета, даже такого, как Никита Ильич Толстой. Концепция «Русских аграрных праздников» Проппа оригинальна, с ней можно не соглашаться, но для этой книги слов «хуже некуда» недостаточно. Далее лектор, ещё раз обозначив суть идеи Проппа, говорит, что инициация исчезает при переходе от охоты к земледелию. Это опять же слишком общо. В Конго, например, обряды инициации существовали на протяжении всего ХХ века и не собирались исчезать, а местные племена — в основном земледельцы, отчасти охотники. Возможно, Баркова говорила о русской или западноевропейской культуре, но тогда опять нам просто не хватило точности.

Лектор объясняет: с переходом к земледелию способность терпеть боль не является жизненно важной, и поэтому инициация становится необязательной. Изменились границы возрастов — вплоть до того, что подростком может быть и 20-летний человек, а комитеты по делам молодёжи и вовсе занимаются лицами до 35 лет. Баркова ведёт к тому, что подросток — состояние психологическое, а не биологическое. Примерами подростковой психологии у литературных героев становятся великовозрастный Печорин, которому «где-то под тридцать» (да, 28 лет, но и это уточнить совсем не трудно), Базаров, которому 25 лет. В Печорине-подростке лектор отмечает наличие силы, которой нет применения. И говорит о том, что каждый подросток должен проверить, насколько он «крут», хочет пройти через боль, и более того — «предъявить следы пыток окружающим». Баркова затрагивает проблему подростковых суицидов, и это, надо признать, наиболее волнующая часть её лекций. Она рассказывает, как в охотничьих племенах инициация и означала смерть: умирал ребёнок, рождался мужчина. Прошедший обряд проходил через смерть, и действительно, выживали не все. С тем, кто возвращался, знакомились заново, как с новым человеком. Современная цивилизованная жизнь в городе, разумеется, не требует от подростка взросления таким способом, но это, как мы понимаем, ещё и его психологическая потребность, и поэтому получили распространение различные формы симуляции суицида. Баркова подчёркивает, что «игра с суицидом — не отклонение», а «абсолютнейшая норма». Фанфик, рисунок, игра — это креативные формы имитации суицида, и вполне без­обидные, тогда как, разумеется, реальная попытка всегда страшна.

Как подростка, бунтующего, чувствующего избыток сил и агрессивного, Баркова рассматривает Геракла. И возвращается к тому, что ярость этого героя, как и Ахилла, и Гильгамеша, и Роланда, — «чисто подростковое явление».

Лекция 3, «Исполин и регресс в культуре», полемизирует с представлениями о неразвитости древних культур, с тем, что египтяне, например, «не умели» рассчитывать пропорции фигуры, а греки не трудились рассчитывать и соотносить возрасты своих героев (Одиссей и Пенелопа не меняются за 20 лет), Алеша сватается к жене Добрыни через 12, а потом и ещё через 12 лет, а на японских гравюрах нарушены все законы перспективы. Материал этой лекции наиболее занимателен. Свои наблюдения Баркова сопровождает иллюстрациями, примерами, интересными не столько как доказательный материал, а сами по себе.

Здесь особенно проявлены главные достоинства лекций А. Барковой: желание оживить научное знание, связать его с современностью, показать его пригодность для анализа разных явлений. Постоянно чувствуется её энтузиазм, увлечённость предметом, уверенность в том, что это не может не быть интересно. Автор представила результаты своих размышлений, которые и хорошо обдуманы ею, и словно рождаются на наших глазах. Суждения о мифологии сопровождаются примерами из литературы фэнтези, живописи, кино, искусства плаката, японской гравюры, компьютерных игр, песен Высоцкого и многими другими. Кажется, нет области культуры, которой лектор не коснулась бы. Это впечатляет. И пусть иногда кажется, что Баркова, в силу увлечённости собственной идеей, всюду видит следы своей концепции — эта увлечённость привлекает в книге больше всего. Лекции Барковой приглашают к дискуссии, к живому разговору, и всё же заметим, что диалог, обмен мнениями не может состоять в выявлении ошибок у собеседника, даже у оппонента. Жаль, что речь увлечённого лектора не введена ни в какие рамки, которые необходимы в книжном формате (устранить повторы, выстроить логику). И надеемся, что наши замечания послужат к улучшению изданий её популярных лекций.

Ульяна Верина