НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Фантик от мёртвой конфеты

Сергей Кузнецов. Живые и взрослые. М.: Livebook, 2019.

Первая часть трилогии Сергея Кузнецова «Живые и взрослые» вышла в 2011 году и оставила у меня ощущение обманутых ожиданий: замечательно точно найденное фантастическое допущение, которое тут же оборачивается метафорой, а потом опять превращается в допущение, экзистенциальная глубина под покровом подростковой литературы. И унылое многоточие в конце… Да, я понимала, что финал будет условным, но не до такой же степени?

Представим себе, что мир мёртвых и мир живых разделяет не пугающая безд­на, а всего-навсего граница, наподобие той, которая разделяла некогда СССР и западный мир. Железный занавес вместо крышки гроба. И слова «западный» везде-везде поменяем на слово «мёртвый». Василий Владимирский в недавней рецензии на трилогию заметил, что метафора «поездка на Запад — эмиграция — смерть» для тех, кто хорошо представляет себе жизнь в реальном, а не условно-фантастическом СССР, — никакая не метафора, а вполне себе реальность¹ . Эмиграция в 1970-е годы в СССР была сродни смерти. Проводы в аэропорт — похороны. Вечная разлука и только «там», за рубежом или на небесах, возможно было соединение. Сергей Кузнецов развернул метафору в обратную сторону: эмиграция — это смерть, значит, смерть — это эмиграция.

Но Кузнецов не просто красиво обыгрывает метафору, он виртуозно помещает её в мифологический контекст — мёртвые конфеты настолько же вкуснее живых, мёртвые платья настолько же элегантнее живых балахонов, насколько импорт в Советском Союзе качественно превосходил местные товары. Но, кроме того, вещи из страны мёртвых — это ещё и вещи из Тридевятого Царства, которое тоже, согласно изысканиям Владимира Проппа, являет собой образ мира мёртвых. Именно из мира смерти приходят к нам золотое веретено, волшебные жернова. Мир смерти архаичному сознанию представляется миром вечного изобилия, бесконечного пира, вечно удачной охоты.

Метафора обрастает плотью подробностей и позволяет выйти на мощный пласт вопросов. Что такое смерть? Чем мёртвые отличаются от живых? И играть со смыслами уже непосредственно внутри дискурса романа: почему всё, что делают мёртвые, намного лучше, чем то, что делают живые? Да-да, мы помним, что это про Запад и Советский Союз, и да, ирония считывается легко, и всё же… Метафора перерастает политический смысл, оборачивается мифом, и от того, что герои романа с аппетитом жуют мёртвые конфеты, становится жутко. Каковы они на вкус? И главное: что будет, если Границу разрушить? Умрут ли живые? Воскреснут ли мёртвые?

Всё это глобальные вопросы фантастического мироустройства, и здесь Сергей Кузнецов создал картинку невероятной красоты.

Но есть в романе и чисто фабульная интрига: четыре подростка познают мир, проходят все этапы взросления, дерутся, влюбляются, теряют близких. Мама одного из героев уехала в экспедицию и там… нет-нет, никто не скажет «умерла»! Там она «перешла границу», «исчезла», «её нет с нами», да всё что угодно говорят юному Гоше, чтобы объяснить отсутствие мамы и не называть смерть своим именем. И тут метафора начинает влиять на судьбу персонажей: смерть — это не просто смерть, это предательство, мёртвый человек — это перебежчик, который предал живых, невозвращенец, который променял нашу не очень уютную, голодноватую, но живую жизнь на сытую смерть…

Финал первой части оставил ощущение обманутых ожиданий. Ни одна тайна не раскрыта, граница не разрушена, интрига свернула на какого-то вообще картонного злодея, который хочет стать властелином мира, но гибнет от руки маленькой девочки. История героев оказалась на порядок слабее потенциального величия замысла, воплощённого в описанном мироустройстве. Так что осталось ощущение даже не фарса, а детского утренника. Или так: как будто мёртвый автор пытается вспомнить, каково это — быть живым.

Потом я узнала, что это было всего-навсего «Начало» и история повторилась: восторг, надежда, разочарование… И всё-таки следующие две части трилогии, опубликованные в текущем 2019 году, помогли мне понять те особенности текста, которые, несмотря на, мягко скажем, не слишком удачную фабульную часть, делают его значительным явлением современной литературы и помогают с лёгкостью перейти границу между мейнстримом и фантастической прозой.

Главное в книге Кузнецова — не интрига, не путь героев, но процесс медленного проговаривания: мёртвая кофта, мёртвые джинсы, мёртвая любовь, мёртвые вещи, мёртвые книги…

Слово «смерть» прорывает игровую структуру текста, роман перерастает пародию на советско-иностранные отношения и уводит автора в сферу иррационального глубинного страха перед той стороной. Страшно перейти черту? Почему? Не даёт ответа на этот вопрос Кузнецов — и правильно делает. Плохо быть мёртвым, хотя они богаты, сыты, одеты, хорошо устроены в… хм… смерти. Плохо быть мёртвым. Почему? Узнаешь, когда придёт время…

Герои книги растут, а граница слабеет: мёртвые претерпевают изменения. Живые застревают в своём прошлом, как мёртвые. СССР неминуемо мчится навстречу своей перестройке.

Кузнецов виртуозно играет идеологическими дискурсами, скользя по поверхности политического измерения: вот у нас пародия на Советский Союз, а вот пародия на загнивающий Запад. Автор зовёт назад в СССР? А вот и нет, тут же идёт пародия на советский миф с его «колбасами», комиссарами в пыльных шлемах и тридцать седьмым годом. А вот автор уже совсем серьёзен и даёт настоящую отповедь проклятому обществу потребления, оперируя всё той же метафорой: «западное — мёртвое»: «В этом мире заправляют мёртвые. Мёртвых намного больше, чем живых. Они заполнили наши скверы, наши парки и бульвары, наши улицы и площади. Они привезли с собой мёртвые машины, быстрые, красивые, убивающие всё живое. Во дворе, где раньше играли дети, где гуляли матери с малышами, — там парковка мёртвых машин. Наш город — это город мёртвых. Мёртвые отняли всё, что у нас было: наши книги, наши фильмы, наши улицы. Нашу работу. Наши дома. Наш город. Нашу жизнь. Они вошли в каждый дом: с экрана телевизора, со страниц газет, с вращающихся тарелок интердвижков». Очень красиво получилось, по-моему.

Политический вектор в романе вращается, как флюгер. В конце концов понимаешь, что идеология — это мыльная плёнка, фантик от мёртвой конфеты, сущая ерунда на фоне до смешного вечных вопросов о жизни и смерти.

Герои выросли. Один из них даже умер. Они увидели, что разницы нет, что взрослые и мёртвые живут без ответа на главные вопросы бытия.

Здесь никак нельзя обойти вопрос о христианстве, которого в романе Кузнецова почти что и нет. Есть многообещающий намёк в самом начале трилогии. Оказывается, когда-то, ещё до проведения границы, люди праздновали Возвращение Мёрт­вых, день, в честь которого был назван седьмой день недели, день, когда «одному мёртвому удалось по-настоящему вернуться, снова стать живым. Его звали Бог, и когда сейчас люди говорят “Слава Богу!” или “ей-Богу!” — это всё осталось с тех пор, когда все живые верили в Бога. Говорят, где-то в деревнях этот праздник до сих пор отмечают. Есть даже пророчество о том, что когда-нибудь всем мёртвым удастся вернуться, снова стать живыми, тогда, мол, и наступит конец света».

Разрушение границы — это Апокалипсис, который как раз и сопровождается всеобщим воскресением мёртвых, встречей мёртвых и живых с бессмертным Богом.

Очень не хватает в романе Кузнецова встречи. Нет, не глобальной, а той, которую начинаешь ждать с первой же страницы: встречи живых детей и мёртвых родителей.

Хочется сказать, что если бы Кузнецов разыграл в романе карту Апокалипсиса, то сюжет получил бы ещё одно измерение, как это произошло в романе Урсулы Ле Гуин «На иных ветрах», где герои разрушили-таки стену, отделяющую живых от мёрт­вых, потому что слишком сильно любили тех, кто ушёл по ту сторону бытия. Впрочем, литература — не история. А точка всегда может обернуться запятой.

Екатерина Иванова

1 Владимирский В. Смерть — только начало // Новый мир. 2019. № 5.