СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Вера Калмыкова

Портрет журнала на фоне автора

о «Синтаксисе» Марии Розановой

Вопрос, как ухитрился Пушкин в большинстве своих высказываний остаться актуальным на все российские времена, остаётся открытым. Вот, казалось бы, частный случай из частного письма: «Покамест жалуюсь тебе об одном: как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить?» (А.А. Бестужеву, 13 июня 1823 года). Всё точно и сегодня: как можно?.. Правда, применительно не к Радищеву, а к другому писателю, хотя тоже диссиденту, принадлежавшему к той же литературной традиции инакомысленников, — Андрею Донатовичу Синявскому (или Абраму Терцу, что в нашем случае несущественно). И даже не столько к нему, сколько к журналу «Синтаксис», издававшемуся в Париже с 1978 по 2001 год, и, откровенно говоря, вовсе не Синявским…

Действительно, как можно нынче, творя историю русской словесности XX века, забыть «Синтаксис»?.. О да, нам есть кого и что помнить; но представлять себе отечественную литературу второй половины истекшего столетия без «Синтаксиса» — это как попытаться выпустить современную географическую карту без, скажем, Японии. Или Австралии. Или Великобритании, на худой конец. Потому что этот журнал был настоящим островом в море эмигрантской прессы. Потому что островное сознание культивировалось в нём целенаправленно как редакторская позиция. Потому что самим фактом своей отдельности он демонстрировал простую истину, понять которую, на самом деле, чрезвычайно трудно: свобода (писательского) творчества — экзистенциальная характеристика дара как такового, она производна от слова «талант» и не зависит от привходящих (социальных) факторов, а если питается ими, то обречена на выветривание. Что и доказывается многими историями самых разнообразных дарований, вспыхивавших и мгновенно — или инерционно долго — погасавших.

Здесь следует немедленно уточнить. «Синтаксис» — не журнал Синявского в том смысле, что он был его редактором: нет, не был, никогда; издание редактировала его жена Мария Васильевна Розанова-Кругликова. «Синтаксис» — журнал для Синявского: как всегда с этим автором, эстетическое разно… чтение (даже не разногласие, как в своё время с Советской властью!), на сей раз микроскопическое, заключающееся всего-то в предложно-падежной мелочи, оказывается значимым.

Сюжет прост и многим известен, следует напомнить разве что основные узлы. Когда Синявский и Розанова, изгнанные из СССР (1973), оказались в Париже, достаточно быстро выяснилось, что писателю Синявскому негде публиковать свои сочинения: пущенный доброжелателями слух, что он-де агент КГБ, моментально закрыл перед ним все журнальные обложки. В одном из интервью Розанова описала ситуацию так: «…Синявский оказался в положении гораздо более сложном, чем то, в котором он находился в Москве до своего ареста. Если раньше он посылал свои произведения на Запад и здесь печатался (за что и был схвачен), то теперь посылать их оказалось некуда. Разве только на Луну. Здесь, на Западе, в русскоязычной прессе его печатать перестали. От французских, английских, итальянских издателей поступало множество предложений, выходило немало публикаций на этих языках. Но, понимаете, если ты русский писатель, то и выйти тебе хочется, прежде всего, к русскому читателю. И в один прекрасный момент я сказала ему: “Знаешь, Синявский, не огорчайся. Мы живем на свободной земле, где каждый может делать всё, что хочет. И если тебя никто не печатает, нет проблем, я сделаю тебе журнал сама”. “Ну, как же так, мы одни, мы здесь как на необитаемом острове?!” — забурчал Синявский. “Мы создадим журнал одного автора. Такое в истории журналистики уже случалось”, — парировала я. И начала претворять свою идею в явь. Другого пути я не видела»¹ .

Так что «Синтаксис» — это женский журнал, как в своё время приснопамятная «Всякая всячина» императрицы Екатерины II; кстати, небольшим форматом образца «карман» розановские выпуски отчасти напоминали екатеринин­ские in octavo. Это в буквальном смысле изящное дамское рукоделие, поскольку Розанова сама редактировала, сама — в подвале дома в Фонтене-о-Роз — осуществляла типографский набор (37 номеров как одна копеечка: не вдруг опечатку найдёшь, попотеешь!.. а какова полоса набора! Вы, нынешние, — ну-тка!..), даже печатала сама, разве что изредка прибегая к услугам сторонних профессионалов. С самого первого номера задняя обложка украшалась её личной эмблемой, авторским знаком — стилизованным изображением цветка на высоком стебле: с первого по девятый номер с русской буквой «С» посередине, а с десятого до последнего № 37 латинскими «M. R.», расположенными соответственно слева и справа от стебля. Так редактор-издатель (до десятого номера соредактором значился Синявский), по образованию искусствовед, по роду одной из многочисленных деятельностей художник, обозначала своё присутствие и выражала предпочтения — эстетические прежде всего. Никаких рубрик «От редактора» или «От издателя» в «Синтаксисе» отродясь не бывало, за исключением одного выпуска, № 36, сделанного после смерти Синявского.

На этом тексте стоит остановиться, тем более что репрезентативная статья о «Синтаксисе» опубликована в 2010 году, доступна, обратиться к ней можно через интернет, и дублировать её нет смысла (имеется в виду работа И.Л. Полотовской «Андрей Синявский и Мария Розанова в эмиграции — продолжатели традиций российской журналистики»² . Там подробно перечислены писатели, печатавшиеся в «Синтаксисе», — розарий российской словесности!.. Да вот и он, собственно, весь, от первого до последнего номера — стараниями Андрея Никитина-Перенского: https://imwerden.de/razdel-2000-str-1.html.

Так что можно поставить проблему иначе.

В уже упомянутом тексте «От редактора» Розанова привела слова Дмитрия Фурмана о «Синтаксисе», над которыми стоит задуматься: «Любое издание в России, даже если ему ничего не диктует какой-нибудь владеющий им Березовский или Потанин, всё равно входит в систему соперничающих группировок, течений, “тусовок”, всё равно его издатели и сотрудники живут современными российскими предрассудками, страхами и надеждами. Из Парижа же всё легче увидеть в “нормальных пропорциях”. Таким образом, роль такого издания — роль “маргинала”, того, кто входит в данное общество, но входит не до конца, ибо входит и в какое-то другое, поэтому может смотреть со стороны и видеть то, чего не видят ни те, кто смотрит лишь изнутри, ни те, кто смотрит только извне».

Хочется внести всего одну поправку-оговорку, и касается она слов «из Парижа». Французская столица как географический пункт или один из городов, где исстари сосредоточивалось русское диссидентство, здесь ни при чём: в организме и Синявского, и Розановой всегда присутствовал свой встроенный, может быть, врождённый Париж, наполовину состоящий из безграничного доверия искусству, художеству, языку, а на другую — из здравого смысла, не замутнённого местечковым эгоизмом, страхом непризнания, непринятости, непонятости или чего-нибудь ещё в этом же духе. Даром внутренней свободы обладают немногие; вне тусовки могут существовать единицы; участь маргинала почти никто добровольно не выберет.

В зоне почти и образовался «Синтаксис».

Розанова в интервью Марусе Климовой говорила: «Вообще Синявский мечтал о создании “второй литературы”. Вот есть советская литература, а рядом будет жить другая, параллельная литература. Это была его мечта. Но что касается “Синтаксиса”, то я уже давно для себя решила, что этот журнал создан для изгнанников. При этом всё равно, где они живут: он создан для непечатаемых авторов, для острых сюжетов, которые можно обсудить только в “Синтаксисе”»³ .

Инакомыслие ведь есть везде, а значит, всегда будут и изгнанники. Попробуйте в либеральной среде поговорить не по-либеральному, а в патриотической — не по-патриотически!.. Попробуйте примирить сторонников и противников присоединения Крыма. Любителей и отторгателей прозы Быкова. Современных западников и славянофилов…

С этой точки зрения журнал и поныне интересен. Не как документ эпохи: проблемы взаимоотношений русской эмиграции с советской метрополией давно уже отошли в прошлое и интересуют разве что историков зарубежья. Это не только читать, но даже писать обидно — здесь не один человек сгорел, не одну судьбу поглотило противостояние «абсолютного зла» СССР и «светлого мира» западной демократии. Но так происходит всегда: людские судьбы прекращаются порой задолго до физической смерти, внук не слышит деда не потому, что равнодушен, а в силу неотменимого линейного движения времени только в одном направлении — вперёд. Однако издание, стоявшее на позициях свободы не как социальной, но как внутренней, только экзистенциальной категории, было и до сих пор остаётся в отечестве, как бы оно ни называлось, чуть ли не единственным. И очень пушкинским: недаром, ох недаром гулял с классиком в лагере Синявский. Помните «Свободы сеятель пустынный…»? Нельзя даровать свободу народам. Её вообще нельзя даровать. Её можно только взять, самому, для себя, в одиночку.

Вот почему мы забываем «Синтаксис»: со времени крушения СССР идея партийной организации партийной литературы не ослабела, а, напротив, усилилась, и журнал, единственной программой которого было категорическое отсутствие партийности, не вписывается в наши ментальные реалии или рамки. Охранительные тенденции, в каждом случае свои, в любом социальном кластере (а наше общество, утратившее иерархию, и выглядит как множество изолированных кластеров, хаотично парящих в разреженной атмосфере неструктурированной информации) действуют сегодня чрезвычайно активно. Впору вновь процитировать уже упомянутое «От редакции» Розановой: «Сегодня одинокий человеческий голос заглушён невнятным гулом сорока сороков разнокалиберных и разнокачественных отечественных газет. Все кричат — и никто никого не слышит и почти не читает». Написано это в 1995 году. Прошло 24 года, шутка сказать, почти четверть века. Что-нибудь изменилось? Да как будто и нет…

Чем остров «Синтаксиса» отличается от любого из упомянутых кластеров — вопрос естественный и закономерный. Ответ довольно прост: журнал укоренён в русской культуре. Не «досоветской», «советской», «антисоветской» или «постсоветской», а вообще, в целом. Хотя почему только в русской?

Седьмой номер журнала (1979) был целиком отдан «Парафразам и памятованиям» некоего Н. Лепина, читай — Леонида Ефимовича Пинского. Однако на титульном листе, как обычно, значилось: «Публицистика. Критика. Полемика». То есть автоматически заявлялось, что философское произведение [Пинского] соответствует всем трём направлениям. И при этом состоит из таких глав, как, например, «Памяти Сократова демона», «Парафраз из Плиния Младшего», «Памяти М.М. Бахтина»… Откроем навскидку: «Памяти Хама, сына Ноева, или Парафраз на тему Ветхого Завета». Читаем:

«Библейский рассказ о Хаме, втором сыне патриарха Ноя, — это подлинная парадигма всякого хамства как явления антикультуры. Своего рода “пролегомены к возможной в будущем науке хамоведения”.

Основные моменты:

1. Эпизод с Хамом завершает рассказ о Всемирном Потопе (здесь и далее курсив автора. — В. К.). Хамство выступает на арену истории после некоего великого кризиса, после выхода жизни из традиционной колеи — при закате старой эры и переходе к новой.

2. Житейски это выражается в ослаблении культурных перегородок, в более близком соприкосновении — в быту — скотов с людьми, “чистых” с “нечистыми”, в некоем уравнении жизненных условий.

3. Социальная почва хамства, однако, не только в материально трудных условиях кризисного перелома, но и в наступающих затем (или одновременно) материально благоприятных показателях “прогрессивного подъёма”. Рост “потребления”, расцвет “потребительского” общества, вызванный “материальным подъёмом”, — важная социальная предпосылка хамства».

Цитировать ли далее?.. Но ведь 1979 год! Ах, Пинский, Пинский!..

На одном моменте задержусь. В крошечном предисловии к своим «Парафразам и памятованиям» автор пояснял: «Настоящие истины — истины Жизни, грамматического “общего настоящего” — это радостные истины». Курсивом здесь стоило бы набрать ещё одно слово — грамматического. Здесь выражено кредо не только автора, понимавшего единство человечества как нерушимые связи в языке (анти-Вавилон свободной философской мысли), но и издателя: недаром же выбрано для названия слово синтаксис как метафора совершенной свободы — способности связывать мысль. Абсолютным воплощением этой идеи явился, конечно, до-розановский, до-парижский, первый «Синтаксис» Александра Гинзбурга. Три рукописных сборника (1959–1960) под этим именем, стоившие составителю лишения физической свободы на два года. Преемственность рукописного издания конца пятидесятых и типографского парижского подчёркивали в статьях Наталья Рубинштейн, Юлий Даниэль, сам Синявский. Рубинштейн писала: «…литературные забавы вот-вот должны были обернуться политическими страстями, и на выходе из юности подстерегало отчаяние. Вот тогда и появился “Синтаксис”. Три тонких сборничка, в размер полулиста, по десять поэтов в каждом. Не журнал, а поэтический альманах. В нём, конечно, был лёгкий привкус недозволенности, но невозможно назвать его антисовет­ским или подпольным. Просто — рукописный сборник, свободная печать, вольное слово. “Синтаксис” не боролся с советской властью, но советская власть немедленно стала бороться с “Синтаксисом”, бросив против трёхсот его экземпляров миллионные тиражи “Комсомольской правды”».

Странно сейчас читать о времени, когда не только за написанный текст — за составление сборника можно было угодить в тюрьму. Никто из нас не хочет сидеть за литературу; но Радищев и Синявский тоже ведь не особо рвались, не было у них такой уж прямо явной самоцели. Захотели бы они жить в своей стране сегодня, когда языковые связи распадаются и принцип синтаксиса перестаёт действовать, — большой вопрос.

В журнале Розановой было место и политике, и публицистике. Издатель не требовала от своих авторов, чтобы они думали так же, как она. Она вообще не требовала единомыслия. Но как-то само собой получалось, что стилистически они высказывались в том же ключе, что и Синявский — в знаменитой статье «Диссидентство как личный опыт», опубликованной в № 15 (1986). Вот эти ставшие знаменитыми слова в их родном контексте: «Писать так, как принято или как велено, мне просто не интересно. Если бы мне, допустим, предложили описывать обычную жизнь в обычной реалистической манере, я вообще отказался бы от писательства. И поскольку политика и устройство общества это не моя специальность, то можно сказать в виде шутки, что у меня с советской властью вышли в основном эстетические разногласия».

Вот, кстати, интересный момент. Синявский сказал об эстетических разногласиях, мы же, цитируя как будто эти самые его слова, произносим стилистические. Он говорил о красоте, мы — о способе выражения. Буквально по Фрейду, причём оговорочка, чего греха таить, массовая. Задуматься бы.

А теперь послушаем другого автора и на совершенно другую тему. «Международное движение в защиту прав человека возникло после Второй мировой войны потому, что она была не империалистической, как первая, а антифашистской. Ценности демократии и права в обстановке антифашистской войны были более важны — важны насущно, — чем те территориальные или хозяйственные преимущества, которые рассчитывали получить правительства в результате победы. Эта война была выиграна не политиками, циничный прагматизм которых вёл их по пути бесчестных компромиссов, пока человечество не оказалось на пути гибели, а людьми, вынужденными встать на защиту своей свободы, потому что она была единственной твёрдой гарантией даже их физического существования» (Борис Шрагин, «Сила диссидентов», № 3).

В обоих случаях, говоря на разные темы, авторы на самом деле обращаются к одному и тому же — к невероятной ценности человеческого выбора и нравственного чувства, основанного на желании жить и сохранять достоинство. Экзистенциальный, а не социальный посыл здесь лежит в основе порыва к преобразованиям общественным. Люди в силу возможностей устраивают разумную жизнь для себя, а получается, что преобразуют общество. Выбор за человеком. И это, пожалуй, — едва ли не самая важная часть метафизического послания «Синтаксиса» читателям, где бы и когда бы они ни жили, потому что, отчасти перефразируя ту же Розанову, в русском сознании обком на выезде (в любую другую страну) столь же естествен, сколь органично стремление держать и не пущать или действовать всем миром.

Свою частную жизнь (а попутно и нашу) Синявский стремился прежде всего украсить, находя бриллианты там, где подразумевался безнадёжный навоз. Тому пример — в статье «Отечество. Блатная песня» (№ 4): «Посмотрите: тут всё есть. И наша исконная, волком воющая, грусть-тоска — вперемежку с диким весельем, с традиционным же русским разгулом И наш природный максимализм в запросах и попытках достичь недостижимого. Бродяжничество. Страсть к переменам. Риск и жажда риска… Вечная судьба-доля, которую не объедешь. Жертва, искупление… Словом, семена злачной песни упали, по-видимому, на благодатную, хорошо приготовленную народную почву и взошли, в конце концов, не одной лишь ядовитой крапивой и низкопробным чертополохом, но в полном объёме нашим песенным достоянием, чаще всего прекрасным в своих цветах и корнях, независимо от того, кто персонально автор и чем он промышляет в свободное от поэзии время».

Что получается? Блатная песня, созданная или в заключении, или, так сказать, на пути к нему, продукт неволи прошлой, настоящей или будущей, порождение жизни в жесточайших границах, любые границы разрушает, уходит за них, поскольку способна, как писал далее Синявский, пересилить то, что лилось из радиоточек, расположенных, если кто помнит, повсеместно и никогда не прекращавших вещание с шести утра и до полуночи. И становится достоянием представителя любого социального слоя… как квинтэссенция свободы. Порождение границ, преодолевающее границы — какая синявская, точнее, терцевская метафора! Однако речь не об этом; я сейчас об авторе песни, в основном, как в случае «Слова о полку Игореве», неизвестном, но отчётливо распознаваемом — с его стремлением, горением, обидой, печалью, бедой.

Осознанно или нет рядом с этой статьёй Синявского редактор(ы) поместили работу Григория Соломоновича Померанца «Толстой и Восток»? Вряд ли случайно: имея хотя бы минимальное представление о характере Розановой (участие Синявского в процессе всегда было всё же номинальным), скорее допустишь, что она в каждом случае понимала, что делает, хотя объясняла не в каждом. Нельзя представить себе сегодня, что статью на такую тему нельзя было опубликовать в СССР; но ещё более странно предуведомление Померанца, которое стоит привести полностью:

«Эта работа — доклад, тема которого была мне предложена проф. Витторе Бранка для выступления на конференции “Гуманизм Толстого” в Венеции (окт. 1978 г.). Я не рассчитывал, что меня самого пустят, но доклад написал и отправил по почте. 11 ноября заказное письмо пришло обратно с разъяснением, что рукописи Московский почтамт к отправке за рубеж не принимает: для этого уполномочены некоторые организации по особому списку. Я имел случай убедиться, что обращаться в подобные организации (мне, по крайней мере) бесполезно. В 1977 г. пришёл гонорар за переводы моих статей (ранее опубликованных в СССР) в журнале “Диоген”. ВААП соглашался выдать мне деньги, если какое-нибудь учреждение даст бумажку, что не возражает против этого, т.е. против перевода моих статей, прошедших довольно жёсткое редактирование и главлит. Институт, в котором я работал, отказал; институт, отвечавший за сборник, в котором была опубликована одна из статей, тоже отказал. Из Тарту мне не ответили, после этого опыта не имело смысла обивать пороги. В самом лучшем и почти невероятном случае пришлось бы подчиниться предварительной цензуре, что-то вычёркивать… А я своё отслужил, более не сотрудник Академии наук и от опеки над своей мыслью устал.

Документ советской эпохи, конечно, кто спорит. Напоминание тем, кто зовёт назад в СССР, и предупреждение тем, кто поддаётся на агитацию. Но для нас важно другое. Померанц, как Синявский, как Игорь Голомшток, чья статья «Феномен Глазунова» следует сразу за текстом Синявского в том же четвёртом номере за 1979 год, конечно, разбойник. Вор! Воры! Держи воров! Хватай их, потому что они крадут у государства, у общности, у общественности право на свободу и личный выбор единичного человека, крадут и этому человеку присваивают. Устал он, понимаешь, от опеки над своей мыслью. Страшный субъект.

Воровская, преступная природа мышления синтаксических авторов зачастую настолько парадоксальна, что тексты их читать и сегодня не очень удобно. Провиденциальными их называть язык не поворачивается, однако что-то такое в них есть… Слово Александру Кустарёву, статья «Свобода? Зачем? Для кого?» (№ 19, 1987):

«Дело в том, что советское общество — это общество средних слоёв по существу. Образцом потребительского стиля для советских средних слоёв является “интеллигенция”. Чтобы удовлетворить свою потребность в самоуважении, советская интеллигенция всегда настаивала на высоком статусе “духовности”, тем самым подняв чрезвычайно высоко престижность демонстративного потребления “бестелесных благ”. В особенности престижно приобщение к тем продуктам художественного творчества, которые труднодоступны и пользуются репутацией “запрещённости”. Из-за того, что долгие годы культурный рынок регулировался системой жёстких запретов, сейчас в советском обществе имеются огромные ресурсы “культтоваров” с очень высоким престижным потенциалом.

Я рискую предположить, что “либерализация” культурного рынка должна удовлетворить не интеллектуальный, а престижный голод средних слоёв».

Жёсткая статья, осмысленная и беспощадная. Но после прочтения становится понятно, куда и почему делась досточтимая русская интеллигенция, почему сегодня известные писатели спокойно говорят в телекамеру, что народа знать не знают и не хотят знакомиться, а литературоведы — что никакого «простого читателя» не существует и что единственные читатели — они сами, профессионалы, а остальные подите прочь, какое до вас дело. Или почему, например, сегодня основные выставочные площади (во всяком случае, в Москве) заняты актуальным искусством, а не искусством вообще, без спецдефиниций. Кустарёв описал, подробно и не без удовольствия, как в 1980-е представители официальной культуры усваивали опыт альтернативной, поскольку та оказалась более престижной; как ставили методы последней на массовые, так сказать, рельсы; как формировалась «полудиссидентская периферия истеблишмента», то есть среда потребителей культуры. Одна статья, и не такая уж объёмная, но сколько вопросов снимает, сколько разрешает недоумений. И, напомню, 1987 год. Всё, о чём предупреждали, видим воочию сегодня, в году 2019-м.

Или, например, отчёт-размышление Розановой о конференции «Роль творческой интеллигенции в процессе реформ в Советском Союзе и перспективы на будущее» (№ 21, 1988), прошедшей в марте 1988 года в музее Луизиана под Копенгагеном. Тогда впервые после многих лет разъединения русской культуры на «здешнюю» и «тамошнюю» произошла встреча русских людей, столь долго пребывавших по разные стороны железного занавеса. Основной тезис статьи таков: сограждане, давайте начнём слышать друг друга. «…Я счастлива, что на этой конференции наконец-то россияне попытались от монолога перейти к диалогу. Они ещё не очень разговаривали, эти россияне, вот за этим столом. Почти каждый солировал и не всегда думал, как отзывается его партия, его песня в сердце собеседника. Но диалог — это сложная форма, намного сложнее монолога. Диалогу надо учиться, а учиться — трудно и не всегда хочется. Наверное, это заложено в нашем национальном характере, что мы очень любим учить и гораздо меньше учиться». И далее рассказ о том, как, собственно, проходила конференция, по каким поводам пробегали между участниками кошки, чего ожидали, точнее, требовали эмигранты и что в ответ предлагали гости из метрополии, кто кого обижал и кто какие плёл словесные кружева… Главное же, что вызвало оторопь Розановой, которую трудно чем-либо удивить, — это тон некоторых докладов европейских русских, навязчиво-требовательный и по-советски директивный: напечатайте то, обнародуйте это, не забудьте покаяться здесь и покланяться там. Диалог так не строится, проблемы не решаются, нет другого пути, кроме уважения… но уважать инакомыслящих с обеих сторон участники конференции не хотели.

И снова тот же вопрос: ну вот, прошёл, страшно сказать, тридцать один год. Социальные различия сняты, но речь ведь шла об экзистенциальных! Так что же с ними?.. А ничего. Включи телевизор и порадуйся, как телеведущий разговаривает с приглашённым выступающим, как бы сказать, дуэтом. Немузыкально так, неэстетично. А зал полон, а телезрителей сотни тысяч… И никому не стыдно.

Суть в том, что разговор с позиции свободы всегда будет строиться на уважении к собеседнику, прав он или нет, разделяешь ты его точку зрения или опровергаешь. «Синтаксис» всегда был за свободу, за право голоса, за уникальность личности. Быть может, это русский журнал через двести лет; но грустно будет, если мы обратим на него внимание лишь по истечении этого срока.

Потому что всё же лучше вспоминать вовремя. Тогда память работает на будущее, а не на прошлое, а история даёт уроки. В этом редком случае — бесплатные.

1 http://elena-v-kuzmina.blogspot.com/2013/02/maria-rozanova-sinyavskaya.html

2 Журнал «Синтаксис» // https://elibrary.ru/item.asp?id=21710428

3 http://femme-terrible.com/abroad/maria_rosanova/