Об авторе | В 1995 году за статью «Апология коррупции» Лев Тимофеев стал лауреатом ежегодной премии журнала «Знамя».

Лев Тимофеев

Оппозиция-1987, или «Последний диссидент»

повесть в документах

Дочерям Соне и Кате
и их детям

От автора

Летом 1987 года, через несколько месяцев после того, как освободился из лагеря, где отбывал срок за «антисоветскую агитацию и пропаганду», я написал документальную повесть «Я — особо опасный преступник» — об аресте, следствии, суде и пребывании в лагере. Повесть выдержала несколько изданий — и у нас в стране, и за рубежом, и, насколько я могу судить по статистике моего персонального сайта, к ней до сих пор обращаются довольно часто.¹  Однако всё, что описано в повести, имело и свою предысторию, и своё продолжение. И теперь, как мне кажется, пришло время более полно представить сюжет о судьбе человека, который в силу… не знаю, в силу чего… в силу своей психической организации, характера, душевного устройства, культурной традиции и т.д. — стал деятельным (именно деятельным) противником тоталитарного (коммунистического) режима в пору его поздней истории.

Уже в новейшее время, в начале 2000-х, журналисты наградили меня ником (прозвищем, кликухой) «Последний диссидент», — и я принял его без обиды, даже с некоторой гордостью. Вернувшегося из горьковской ссылки академика Сахарова журналисты спросили, считает ли он себя диссидентом. «Если под этим словом вы понимаете честность и независимость, то скажу, что хотел бы считать себя диссидентом»…²  Вот здесь, в этой новой повести, речь и пойдёт о некоторых обстоятельствах жизни, о делах одного из последних советских диссидентов.

Завидую людям, умеющим вспомнить подробности и детали событий многолетней давности. Для моей памяти тридцать лет — расстояние с трудом преодолимое, а во многих случаях и непреодолимое вовсе. Конечно, некоторые подробности, бывает, всплывают весьма чётко и ярко, но в большинстве случаев, увы, могу вспомнить лишь канву событий, а подробности и уж тем более мелкие детали — ускользают. Поэтому и теперь пишу не мемуары, но обращаюсь к жанру документальной повести. Правильнее даже назвать это повестью в документах или повестью в комментариях к документам — к тем или иным архив­ным материалам, свидетельствам современников или публикациям в СМИ. А значит, мне придётся много цитировать: не пересказывать же чьи-то воспоминания или суждения как собственные. Да и время, отведённое мне на эту работу судьбой и обстоятельствами, таково, что я не дерзаю дать широкую картину эпохи «перестройки и гласности»: дай Бог, успеть в определённой хронологической последовательности вспомнить некоторые события моей собственной жизни в ту пору. Мало того, основная часть повествования вообще будет посвящена лишь одному, 1987 году.

Приступая к рассказу о некоторых событиях в жизни человека по имени Лев Тимофеев, я должен заранее отвергнуть обвинения в суетном тщеславии: поверьте, о том, кто жил под этим именем три, а то и четыре десятка лет назад, мне вообще было бы легче писать в третьем лице — настолько он далёк от меня сегодняшнего. Поэтому, кстати, при взгляде в прошлое и возникает вечный соблазн писать не мемуары, а беллетристику, — соблазн, которому я охотно поддаюсь, обращаясь к иным временам и обстоятельствам… Но если с беллетристом можно поспорить, можно подвергнуть сомнению, правильно ли он увидел и оценивает события (хотя, думаю, нет занятия более бессмысленного, чем спорить с беллетристом!), то с документом вообще не поспоришь, тут нет места субъективному взгляду, и это особенно важно, когда упоминаются реальные люди, реальные дела и события. Только факты, только документы: вот это время, и вот мы в этом времени, на просвет: наши роли, наши значения.

Я не был причастен к диссидентскому сообществу в его «золотую» пору, в шестидесятые–семидесятые годы. Некую общественную роль, которая, видимо, и может быть названа диссидентством, я принял на себя лишь в начале февраля 1987 года, когда, отсидев за свои книги чуть меньше двух лет из срока, положенного мне по приговору суда (6 лет лагеря и 5 лет последующей ссылки), я вместе с большой группой политзэков вышел по горбачевской «помиловке» из лагеря п/я 389/36 в посёлке Кучино Чусовского района Пермской области, теперь чаще поминаемого как «Пермь-36». О том времени и речь пойдёт.

1. Начальные обстоятельства. Два недоразумения

Но сначала, пожалуй, надо отступить на пару лет назад и поговорить о двух недоразумениях, которые присутствуют в некоторых документах, упоминающих о моём аресте. Первое из них, на мой взгляд, весьма серьёзное, находим в рассказе известного историка Роя Медведева: «К концу 70-х годов в Советском Союзе репрессии против диссидентов усилились. Самиздат начал сходить на нет, но число книг и статей, публикуемых за границей анонимно или под псевдонимами, увеличилось… В общем потоке были замечены статьи и очерки о трудном экономическом положении советской деревни, которые вскоре увидели свет в книге «Технология чёрного рынка, или Крестьянское искусство голодать». На обложке книги стояла фамилия Лев Тимофеев. В диссидентских кругах о таком авторе не знали, и все решили, что речь идёт об очередном псевдониме. Видимо, так решили и эксперты из КГБ, которые начали искать автора, близкого к деревне. Однако определить автора оказалось непросто, а он выпускал в свет почти каждый год новую книгу. Появился роман Льва Тимофеева «Ловушка», пьеса «Моление о чаше», ещё одна публицистическая книга «Последняя надежда выжить. Размышления о советской действительности». В начале 80-х годов эти тексты часто передавали радиостанции «Голос Америки» и «Свобода».

Автора публикаций КГБ обнаружил только в конце 1984 года, когда оказалось, что он публиковал свои статьи и книги под собственным именем… В диссидентских кругах позднее говорили, что Лев Тимофеев был «найден» не в результате анализа его текстов, а по доносу осведомителя.

Поиски Льва Тимофеева оказались очень долгими. КГБ чувствовал себя уязв­лённым. Когда авторство удалось установить, Тимофеева арестовали. Суровый приговор не вызвал горячих откликов — обстановка в стране мало чем напоминала обстановку и настроение середины 60-х. Ядро диссидентского движения было разгромлено…». ³

Об откликах на арест (или об их отсутствии) вспомнить важно… но чуть позже. Сначала же о предположении, что автор был найден и арестован «по доносу осведомителя». Нет, для такой догадки нет никаких оснований: хочу думать, что среди моих друзей и знакомых не было стукачей. Говорю так не потому, что наивно прекраснодушен. Просто, если бы таковой оказался и донос решал бы дело — посадили бы раньше: написав «Технологию чёрного рынка…», я и рассказывал о ней друзьям, и давал её читать, и в «самиздат» она ушла довольно быстро. После же того, как в 1980 году она была опубликована на Западе, её сразу же начали читать «по голосам». На одиннадцатом этаже нашего панельного дома в Тёплом Стане, в квартире, глядевшей окнами на запад, и мне иногда удавалось даже с помощью маломощной «Спидолы» ухватить сквозь глушилку обрывки собственного текста. Замечательно красивым, мягким баритоном, неторопливо, придавая повествованию эпическую широту и размах, рассказывал диктор Юрий Мельников-Шлиппе (Georg von Schlippe) о горестной судьбе рязанской крестьянки Аксиньи Егорьевны…

«Знаете, сколько Львов Тимофеевых в стране? В одной только Москве и области несколько сотен — и каждого поворошить надо было, пока до вас добрались», — многозначительно сообщал мне следователь в Лефортове (здесь и если где дальше встретится, эти персоны я именами собственными не обозначаю: все они на одно лицо и без имени). Не то чтобы следователь держал меня за дурачка, который поверит, — ему и наплевать было, поверю я или нет. Важно было выстроить картину как бы законной юридической процедуры, «производства уголовного дела»: есть факт тяжёлого преступления (антисоветские книги и журналы — вот они, на столе у следователя), проведены широкие и глубокие розыскные мероприятия (просвечены, а возможно, и допрошены сотни Львов Тимофеевых — от старцев до младенцев), в результате установлен и схвачен особо опасный государственный преступник (в застиранных тюремных портках, подпоясанных не ремнём, а двумя короткими бечёвками, чтобы не повесился в камере, — вот он угрюмо сидит за своим отдельным столиком в кабинете у следователя в Лефортове)…

Не стану строить догадки, почему арестовали только через пять лет после обнародования первой из инкриминированных мне работ (есть у меня одна мысль, — может, вернусь к ней когда-нибудь позже). Скажу только, что не было необходимости кого бы то ни было «ворошить». И услуги стукача были ни к чему… Найти автора было очень просто: в «Технологии…» есть ссылки на «спецхрановские» документы Центральной сельскохозяйственной библиотеки в Моск­ве. Факт моей работы с этими документами зарегистрирован (кажется, кроме меня они никогда никем и востребованы не были). Доступ к «спецхрану» я получил по письму из журнала, в каком тогда работал. Письмо, по тогдашним правилам, так и осталось лежать в библиотеке — и фамилия, и место работы в нем указаны. Что ещё особенно искать-то? В конце концов эти изыскания в «спецхране» и были указаны в приговоре как факт, подтверждающий моё авторство… Искусство же ломать комедию с соблюдением «процедурной законности» при полном беззаконии по сути — было и, насколько можно видеть, до сих пор остаётся обычной практикой российских спецслужб…

Я, конечно, никогда не стремился обязательно попасть в тюрьму. Написав заведомо крамольный текст, я всё-таки соблюдал некоторые элементарные меры безопасности: сделал две фотокопии, несколько раз ходил в соседний лесок, разводил костёр и, оглядываясь по сторонам, доставал из рюкзака и бросал в огонь черновики — и смотрел, как ветер развеивает по снегу чёрный пепел сгоревших рукописей (дело было ранней весной). Почему я совершал эти довольно бессмысленные поступки (ну, кому нужны черновики!), теперь объяснить невозможно… Наверное, потому, что был обыкновенным советским человеком — никаким не диссидентом.

Большую часть жизни я прожил в советской общественной системе (пятьдесят лет мне исполнилось уже в лагере) и был продуктом системы, её частью. Экономист по образованию, журналист по роду деятельности. Последнее место работы до ареста — редакция журнала «В мире книг». Ещё раньше — комсомоль­ский журнал «Молодой коммунист». Обычный советский человек. Семьянин: жена, двое детей. С рождением первой дочери, назанимав денег, купил кооперативную квартиру в Тёплом Стане и долго за неё расплачивался. Денег от зарплаты до зарплаты едва хватало, а часто и вовсе не хватало. В иные дни и трёшку взаймы перехватить считал удачей. Ни машины, ни дачи. Круг общения — «нормальная советская интеллигенция»: коллеги-журналисты средней руки, школьный учитель истории, школьный учитель литературы, врач-психиатр... Ни с кем из диссидентов даже и знаком не был… Ничего крамольного. Правда, время от времени кто-нибудь из друзей давал почитать «самиздат», а изредка даже и «тамиздат» — обычный в то время набор: Авторханов, Джилас, Оруэлл и т.д. Ещё пытался услышать «голоса», обрывочно, с трудом пробивавшиеся сквозь мощные глушилки. По радио в основном и узнавали правду о том, что происходит в стране: о диссидентах, об арестах, судах, приговорах; слушали тексты заявлений, чтение «самиздата», вникали в анализ экономики.

Ещё на кухне под водку со скромной закуской слушали и рассказывали анекдоты про Брежнева, спорили (или соглашались) с друзьями (всё с теми же журналистами, учителями, врачом). Словом, жил я обычной советской жизнью… К тому времени (к началу 70-х) в нашем кругу все без исключения уже хорошо понимали, что происходит в стране, и каждый из моих друзей мог бы написать книгу о том, до какой степени советская система противоречит даже элементарному здравому смыслу, насколько она античеловечна. Все понимали, под каким прессом живём... И что же? Дальше кухонных разговоров это понимание редко когда шло.

Что же вне кухонь-то сразу замолкали? Почему я не написал хотя бы на десять лет раньше то, что в конце концов написал? Что мешало? Страх? Да нет, не только страх… или не столько страх. Ну ведь есть же у каждого человека некие принципы, ради которых он, даже страх испытывая, готов на жертвы, не так ли? Вопрос, а стоит ли? Ну, скажешь, — что изменится? Кто тебя услышит? Прежде других услышит тебя Первый отдел⁴ . Нет, ты хотя бы телевизор включи, посмотри и послушай: перед тобой такая махина, колосс, — и что ты «смельчак-одиночка», задирая голову, снизу пропищишь ему? Сядешь наверняка, — а толку в твоём героизме? Такой вот в сознании у каждого был барьер неуверенности, непреодолимой немоты, ощущение беспомощного одиночества ⁵ .

Другое дело, если ты не один: преодолевать этот барьер, это чувство одиночества как раз и помогали диссиденты-правозащитники в 60-е, 70-е годы, академик Сахаров, ну и конечно, Александр Солженицын (в моём случае — он прежде всех иных) со своим «ГУЛАГом» и другими книгами. В какой-то момент и я начал видеть: вот говорят люди правду, — и их читают, слушают. Можно же! — и сам решился… и присоединился к этой, как теперь сказали бы, виртуальной демонстрации инакомыслящих. Но на демонстрацию не ходят, прячась за псевдонимом. Назваться чужим именем мне казалось как-то постыдно.

Понимаю, что всё это сейчас звучит несколько дерзко, или отчаянно, или высокопарно — не знаю… Но как ещё объяснить чувствования, решения, поступки, которые могли стоить, а иным и стоили жизни. Да ведь и сегодня люди решаются на такие поступки, на такую жизненную позицию — и иным это действительно стоит жизни. А так-то, кажется, всё вроде просто, обыденно: в один прекрасный день с утра позавтракал, сел за письменный стол и начал писать книгу. Три месяца — и готово… И происходит перелом судьбы, начинается другая жизнь.

Ну, вот теперь можно об откликах на арест…

Историк (и сам диссидент со славным прошлым) Рой Медведев, конечно, прав: ни с кем из диссидентов я не общался, и в момент моего ареста в диссидентских кругах никто ничего не знал обо мне. Одно дело виртуальная (или, пожалуйста: духовная) общность и другое — личное знакомство и общение. Это сегодня увидел за окном демонстрацию, вышел из дома, примкнул к соответствующей колонне — и пожалуйста, ты уже, считай, в той или иной партии. Или нашел в Сети единомышленников — и пошло общение, договаривайся о встречах… В советские же времена была опасность, что уже первый, с кем поделишься мыслями — будет или стукач, или вовсе штатный гэбэшник. Да что там — ещё и поделиться не успеешь, ещё только сам подумаешь — и готово! У нас в лагере сидел человек со «значащей» фамилией — Бедарьков. Простой работяга, слесарь, он получил свой срок за антисоветские мысли, записанные в дневник, — а дневник в его тумбочке нашла уборщица в рабочем общежитии, открыла, прочитала и отнесла «куда надо». И сел мужик (а ей, поди, премию выписали)…

Мне, правда, представился случай личного знакомства с заметными персонами диссидентского сообщества, но произошло это как-то не вовремя, что ли, преждевременно, не был я ещё готов к такому повороту судьбы. Мы жили в Тёплом Стане в кооперативном доме одного академического института, и вот в начале 1976 года по соседству, буквально на нашей лестничной площадке, у нас за стенкой, кто-то из добрых людей предоставил временное убежище известному диссиденту Андрею Амальрику, автору книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», ставшей политическим бестселлером на Западе. Моя жена Наташа как-то случайно разговорилась перед дверью и познакомилась с его женой Гюзель, красавицей и умницей. В конце концов познакомился и я с Амальриком ⁶ . Это знакомство хоть и подтолкнуло меня (вот оно, преодоление «барьера немоты») взяться через некоторое время за написание «Технологии…», но в товарищеское общение сверх вежливого «здрастье — здрасте» или соседского обращения «за спичками и солью» так и не переросло.

Почему я своевременно не «зацепился» за открывшуюся тогда счастливую возможность? Почему не стремился к частому общению с Амальриком, почему не познакомился с кем-то из его друзей? Ведь даже как-то стакнулся у него с Юрием Орловым, другим известным диссидентом, и с ним перемолвился — и разошлись без последствий. А было это солнечным майским днём 1976 года — и тогда на кухне у Амальрика они с Орловым почти наверняка обсуждали недавно возникшую гениальную идею создания Московской Хельсинкской группы ⁷ . Но нет, ничего этого я не знал… да и знать не хотел. Не диссидентом был, сотрудником «Молодого коммуниста». Так, перемолвились несколькими словами, и я ушёл. Не был готов ещё.

(А ведь пройдёт несколько лет, и я глубоко проникнусь идеями Хельсинк­ского движения, идеями «простодушного недоверия» в отношении советского правительства: «Вы декларировали обязательства соблюдать основные свободы и права человека? Отлично! Мы проследим, чтобы декларация была реализована. И даже поможем в этом»… Мало того, именно мне с товарищами придётся в конце восьмидесятых возрождать разгромленную к тому времени МХГ. По сути дела, об этом и вся моя повесть.)

Ладно, в конце концов (к 1978 году) все психологические барьеры были преодолены, и вот она, «прорывная» книга: «Технология чёрного рынка…» — прорыв в собственной судьбе. Что дальше? Амальрика за стенкой уже нет — в эмиграции. Юрий Орлов и вовсе в тюрьме. Вокруг советская власть — как была, так и есть… Показал рукопись друзьям. Кто-то поцокал языком и, косясь на телефон, молча показал большой палец. Кто-то так же молча пожал плечами и покрутил у виска указательным пальцем: мол, зачем всё это, какой толк от твоих писаний — мы что, без тебя всё это не знали? Знали и знаем, помалкивали и помалкиваем. Ты-то куда лезешь?! А кто-то и вовсе тем же указательным пальцем погрозил: мол, мерзавец, только о себе думаешь, — ладно, ты написал и готов за всё отвечать, но ведь могут потащить не только тебя, но и нас, тех, кто читал… ещё пришьют создание организации… а о своей семье ты вообще-то подумал? Всем будет лучше, если эти свои писания ты уничтожишь теперь же….

Господи, посмотришь на всё на это, послушаешь — и впадешь в глубокую депрессию. О том, как я дал прочитать работу одному профессору, известному своими «смелыми» (с намеками!) статьями в толстых журналах… и через несколько дней получил рукопись назад, тщательно упакованную и заклеенную в газеты — мол, извини, не прочитал, времени не было, — написан рассказ «Нелегальное общение с Д.Д.» ⁸ .

И всё-таки нашлись люди, которым моя работа показалась достаточно значительной и нужной, и в конце концов я попал на Нагатинскую набережную, в тесную квартирку Игоря Николаевича Хохлушкина, которая в течение многих лет была местом встреч инакомыслящих разных оттенков (достаточно сказать, что здесь один из последних «квартирных» концертов перед отъездом дал А. Галич). С И.Н. мы встречались несколько раз — и у него дома, и в столярной мастерской при музее им. Бахрушина, где он в то время работал. Переговаривались записками, которые тут же сжигались в пепельнице. Именно через Хохлушкина плёнка с текстом «Технологии…» ушла за границу. Через некоторое время после этого именно он, вглядываясь в крошечное письмецо, размером чуть ли не с почтовую марку, прочитал мне весьма благоприятный (понятно, окрыливший меня) отзыв Солженицына. Кому было адресовано письмецо — не знаю. Подозреваю, что Игорю Ростиславовичу Шафаревичу, математику, члену-корреспонденту академии, известному своими антикоммунистическими взглядами. По крайней мере через некоторое время Хохлушкин сообщил, что Шафаревич тоже прочитал «Технологию…» и хотел бы посмотреть на меня.

Был назван адрес, назначено время, и как-то вечером я поехал — это где-то на Ленинском проспекте, во дворах, в районе универмага «Москва». Шафаревич — моложавый, доброжелательный, любезный — провёл меня в ближнюю ко входу комнату и плотно закрыл дверь… Увы, видимо, я ему не понравился, и разговор продлился недолго. Он сказал, что социальная картина русской деревни дана у меня удовлетворительно, но вот о духовной жизни ничего не сказано… А я что — я о чём знаю, что видел, о том и писал, а о чём не ведаю, о том и писать не могу… На том, помнится, и расстались — и никогда больше не виделись…

Вскоре после этого визита Хохлушкин дал мне прочитать машинописную статью, подписанную инициалами И.Ш., в которой суждения о неких событиях (теперь уж не помню, о чём именно речь шла) связывали их исключительно с национальной принадлежностью участников. Видимо, моё отношение к этому тексту должно было определить и судьбу наших личных взаимоотношений. Идеи, высказанные в статье, показались мне сомнительными и уж точно непродуктивными. И вообще-то малоинтересными… На том мы с Хохлушкиным расстались и тоже никогда больше не виделись. Думаю, что ни он, ни Шафаревич моего ареста не заметили. Ну, или это было им совсем не интересно.

Написав «Технологию…» (ещё до того, как она была опубликована на Западе), я уволился из редакции журнала «В мире книг»: не хотел подставлять людей, со мной работавших, и прежде всего милейшую Валю Голубчикову, начальницу нашего отдела, за два года до того приютившую меня после изгнания из «Молодого коммуниста». Нет, Валя меня не прогоняла. Прочитав одной из первых рукопись, она произнесла с печалью: «Ну вот, я в этом журнале («В мире книг») такой глубокий окоп себе выкопала, думала, в безопасности, — и на тебе, прямое попадание!» Мог ли я после этого оставаться?!. Почти пять лет до ареста я зарабатывал репетиторством: готовил абитуриентов по русскому языку и литературе (спасибо моему другу, замечательному учителю и литературоведу Льву Соболеву — натаскал меня и помогал неоднократно).

Но вот пришёл день — арестовали и ровно через полгода судили⁹ . Никаких протестов, никаких пикетов возле суда, как это бывало в начале 70-х, теперь, конечно, не было. Не диссидент: публицистом-одиночкой был, таким одиночкой и в лагерь поехал…

Только много позже я узнал, кто и как откликнулся на мой арест. Трогательным, сочувственным текстом на радио «Свобода» отозвалась диктор и обозреватель Ирина Каневская — моя давняя, ещё до её эмиграции, знакомая. В париж­ской «Русской мысли» с доброжелательным анализом моих работ (в связи с арестом) выступил философ и эссеист Борис Парамонов. И наконец, вскоре после суда и приговора в очередном номере журнала «Посев» обо мне, о моей книге написал Сергей Довлатов… И вот тут-то и возникло ещё одно недоразумение, которое хотя бы теперь, через тридцать с лишним лет, мне хотелось бы снять.

В своей очень доброй, комплиментарной статье Довлатов почему-то называет меня сыном генерала инженерных войск: «С юных лет ему были доступны все стандарты отечественного благополучия». С этого, видимо, и пошло. И уже в наше, относительно недавнее, время Александр Исаевич Солженицын в своём «Зёрнышке…», говоря о тех годах, упомянул среди прочего и о моём аресте — и снова в этом же смысле: «…Что именно с апреля 1985 (так советская печать урочит сейчас начало изменений) в СССР что-то новее, — от нас не было видно никак. Как раз тогда арестовали и осудили на 6+5 Льва Тимофеева, ещё одного отчаянного переходчика из правящей касты в гибнущий стан. Режим в лагерях сатанел, если это ещё возможно. На полгода кинули в одиночку Ирину Ратушинскую. Всё так же бессильны были наши попытки спасти Ходоровича…».

Нет, конечно, никоим образом и никогда не имел я отношения к «правящей касте». Оно, конечно, представление о том, что я оттуда, «сверху», придавало некоторый социальный колорит и даже особый смысл тому, что вот я «пошёл против своих», стал антисоветчиком и за это арестован. Но это всего только недоразумение… Был, был я знаком с некоторыми из детей высокопоставленных советских чиновников: нет, не так они были воспитаны, в диссиденты никто из них не стремился, их вполне устраивали тогдашние порядки. Когда, в конце семидесятых, потрясённый чтением первого тома «Архипелага», я предложил этот, до тряпичного состояния зачитанный экземпляр одному своему приятелю — как раз из «правящей касты» (впрочем, парню неглупому и доброму), он отказался: «Не хочу затемнять картину мира, в котором живу». Светло ему было…Что ж, каждому своё…

«Правящая каста» — это не про нас. Мой папа был всего только простым инженером, хоть и выбившимся на руководящие должности на предприятии, где работал. К советской действительности относился весьма и весьма критически... А мама проработала фельдшером в районной поликлинике вплоть до выхода на пенсию. Сам же я, как говорил выше, всю жизнь жил «от зарплаты до зарплаты» — кроме тех лет, когда и зарплаты не было. Так что представление о том, что мне «были доступны все стандарты отечественного благополучия» — увы, к большому сожалению, всего только недоразумение…

Да ладно, не в этом, конечно, пафос сочувственной статьи Довлатова… А чтобы понять, в чём, надо прочитать, как он её по-довлатовски заканчивает: «Лев Тимофеев — один из первых диссидентов, арестованных уже при новом генеральном секретаре Горбачёве. Кстати, в судьбе этих людей, Льва Тимофе­ева и Михаила Горбачёва, прослеживается нечто общее: оба принадлежат к одному поколению, оба закончили московские вузы в эпоху послесталинской оттепели, и, наконец, оба много занимались сельским хозяйством. Горбачёв курировал его по линии ЦК, а Тимофеев с гневом и болью писал о том, до чего довело деревню партийное руководство».¹⁰

Ну вот, с недоразумениями разобрались, и теперь можно двинуться к февралю 1987 года, ко времени освобождения большой группы политзаключённых из лагеря «Пермь-36».

2. Первые дни свободы. «Таким уже не будешь никогда»

К 1987 году режим в лагерях и впрямь всё больше «сатанел». За границей, в эмигрантских кругах об этом знали — и сочувствовали зэкам, и старались следить за судьбой каждого. Парижская «Русская мысль», «Вести из СССР» Кронида Любарского (Мюнхен), выходивший во Франкфурте «Посев» и другие издания в каждом номере давали материалы о ситуации в лагерях и тюрьмах, о положении заключённых, о судьбах отдельных зэков. Откуда добывалась информация, Бог весть, — но добывалась. Понятно, что пытались связаться с родственниками, друзьями. И порой информация получалась весьма подробная. Теперь уже, работая с документами для этой повести и просматривая в Ленинке подшивку парижской «Русской мысли», я наткнулся в номере от 16 января 1987 года вот на такую заметку: «Лев Тимофеев в пермском лагере. Из пермского лагеря № 36 в сентябре 1986 г. был отправлен в Чистопольскую тюрьму Алексей Смирнов. За протест против перевода А.Смирнова в Чистополь Лев Тимофеев был посажен на шесть месяцев во внутрилагерную тюрьму — ПКТ. На запрос жены о свидании с ним лагерное начальство ответило, что Л. Тимофеев лишён двух очередных свиданий — в декабре и апреле следующего года. Бандероли, которые семья посылает Льву Тимофееву в лагерь, не доходят.

Пятидесятилетний журналист Лев Тимофеев был арестован в марте 1985 года и приговорён к шести годам лагерей и пяти годам ссылки за самиздатские эссе, публиковавшиеся в журналах “Грани”, “Русское возрождение”, “Время и мы”. Сейчас они объединены в вышедшей недавно в издательстве “Эрмитаж” книге “Последняя надежда выжить”. Тимофеевский анализ социальных основ советского государства — одна из вершин самиздатской публицистики. Очень близко к ним примыкают и его очерки, печатавшиеся в советских журналах — “Новом мире” и “Молодой гвардии”». ¹¹

Слава Богу, за всё время в тюрьме и лагере здоровье ни разу не подвело меня серьёзно — и несколько месяцев в ПКТ прошли без сколько-нибудь тяжёлых последствий: похудел, но всё же не заболел. А вообще-то сказать, если у человека были сколько-нибудь серьёзные проблемы со здоровьем, то при длительном лагерном сроке опасность не выжить — не то что во внутрилагерной тюрьме, а и вообще в лагере — становилась вполне реальной ¹² . Хотя, конечно, с шаламовских-солженицынских времён какие-то изменения в ГУЛАГе произошли: зэки в общем-то не голодали (у нас в лагере, по крайней мере), баня была еженедельно, и чистое бельё давали по банным дням (правда, на этапе я так обовшивел, что нательное бельё после «прожарки» так и осталось рябым, в следах от погибших насекомых)…

Люди — все разные, и в тюрьме, в лагере эта разность, может быть, проявляется как нигде. Наиболее ранимых, чутких, — особенно тех, кто склонен к реакциям бурным, взрывным, — ежедневный, ежеминутный «пресс» тяжело подавляет. Сергей Адамович Ковалёв как-то рассказывал об одном своём солагернике, который тяжело страдал, потому что «ни на минуту, ни на секунду не забывал, что пребывает в лагере… Срок был немалый, но он всё равно вёл счёт дням: вот ещё на день меньше осталось»… А если вдруг добавят срок (сколько угодно случаев, добавляли)? Таких неволя ломает, уродует психику и вовсе может убить. Самоубийство, попытки самоубийства здесь совсем не редкость: во внутрилагерной тюрьме я сидел в камере, где за год до того повесился на трубе водяного отопления молодой импульсивный армянин (фамилию запамятовал, — может, кто из солагерников напомнит?). По лагерному преданию, его, приговорённого к отправке в Чистопольскую тюрьму, за что-то избили надзиратели, — и парень не выдержал. Люди, сидевшие в соседней камере, всё это слышали…

Не так тяжело, пожалуй, переносили неволю те, для кого арест и срок не были неожиданностью, кто заранее знал, на что идёт. Можно, оказывается, как-то научиться воспринимать постоянное давление как чисто внешнюю стихию. И кому это удаётся, тех лагерная жизнь не столько травмирует, сколько, напротив, формирует у них некую особо прочную сердцевину личности — а это меняет даже и внешний облик человека, пластику его движений, его лицо. «Бывший политзэк» — это почти всегда проба высокого качества личности (и мужчин, и женщин). Здесь я не называю никаких фамилий, но в моих дальнейших записках, в документах, которые я буду цитировать, фамилии будут, и читатель, полагаю, ещё не раз убедится в справедливости такой апробации. Впрочем, дело, может быть, вовсе не в лагерно-тюремном опыте, а в том, что люди «по жизни» слабые редко оказываются на дороге, которая заведомо должна привести в тюрьму и лагерь.

Так или иначе, но после испытания лагерем человек, конечно, меняется… Нет, всё-таки слово испытание здесь не вполне уместно. Не знаю, я не ощущал неволю как испытание. Во всё время заключения я никогда не чувствовал себя ни «героем-мучеником», ни просто мучеником. Пережив глубокое потрясение в момент ареста — глубокое, но краткое, именно в момент… ну, может быть, во весь первый день при аресте, — я воспринимал всё, что в дальнейшем происходило со мной день за днём, месяц за месяцем, как нормальную обыденность: в этих условиях я оказался, здесь я живу и буду жить, сколько придётся. Да, я — в неволе. Да, я подчиняюсь режиму, распорядку дня, необходимости выполнять некоторую работу, — впрочем, не слишком тяжёлую и совсем не сложную (для здорового нетяжелую и несложную, — но не дай Бог заболеть). И в этих условиях надо не выживать, не бороться за выживание, а просто жить — смотреть, слушать, понимать, помнить любимых, иметь счастье читать их письма. По вечерам и по выходным читать книги, делать записи, давать работу разуму. И не впадать в бешенство или в отчаяние, когда тебе сообщают (с садистической ухмылкой), что конфискованы письма, которые ждёшь с такой тоской и тревогой за близких, — и ты ещё долго не будешь знать, как они там… или когда молча изымают твои «воскресные записки», результат работы (как тебе кажется, удачной, вдохновлявшей тебя работы) последних месяцев… Словом, жизнь в лагере — это вынужденная аскеза, при которой надо научиться если и не подавлять желания и чувства, то сдерживать их проявление. Иначе — взорвёшься, погибнешь.

Когда 7 февраля 1987 года я вернулся домой, к семье, в первый же вечер кто-то из друзей приехал с фотоаппаратом: «Таким, как сегодня, ты уже не будешь никогда. Сейчас ты тюремный, лагерный, но вот сегодня пообщаешься подольше с детьми, примешь ванну здесь, в московской квартире, ляжешь спать с женой в чистой постели… и завтра встанешь совсем другим — с другим лицом. А вот этого сидящего перед нами лагерника уже никогда не будет». Фотографии сохранились: действительно, таким я уже никогда потом не был. Аскеза закончилась.

Существует словесный портрет, набросанный западным журналистом, бравшим у меня дома интервью через несколько дней после освобождения — и тут уже другой человек, не тот, что на фото: «Тимофеев худ, но не выглядит измождённым. На нём коричневый пуловер с V-образным вырезом, полосатая рубашка и мешковатые чёрные брюки. Он только начал отпускать бороду, и при этом всё ещё коротко стрижен. Взгляд быстрый, живой. По-русски ли, по-английски говорит, тщательно подбирая слова. Беседуя, он потягивал не то коньяк, не то чай». ¹³  (Я предупреждал, что буду цитировать такого рода документы: интересно, как человек увидел вчерашнего зэка. Думаю, про коньяк (или чай) он присочинил для живописности: в присутствии коллег-журналистов я всегда старался вести себя сдержанно и уважительно.)

И всё-таки какое-то время я, конечно, продолжал ещё оставаться лагерником — и не только потому, что волосы не успели отрасти. Вернувшись домой, я остро ощущал композиционную незавершённость той исторической повести, действующим лицом которой я, не по своей воле, оказался… Конечно, важно, кем ты был и как вёл себя в момент ареста. Очень важно, и как ты вёл себя в тюрьме и лагере. Но не менее важно, каким образом ты вышел на свободу и каково при этом твоё «общественное лицо».

Нас освободили по горбачёвской «помиловке». Помилование — форма прощения и предполагает соответствующую просьбу: я, мол, виноват, но простите меня, я больше не буду… Не знаю, обращался ли кто-нибудь из зэков именно с такой просьбой. Я — нет, не обращался. А между тем советские СМИ в феврале 1987 года широко давали именно эту версию: диссиденты писали прошения — и их помиловали. Особенно усердствовали пропагандисты, чьи речи были адресованы Западу: мол, вы вот кричали о невиновности этих преступников, а они сами признали вину и пообещали впредь отказаться от преступной деятельности…

В лагере я мечтал: когда выйду в ссылку (отсидев шесть лет, если срок не добавят), займусь чистым литературоведением, буду писать о Пушкине, о своём любимом «Евгении Онегине» — я ведь ещё и до посадки начал, и в лагере что-то такое продолжал, и в письма жене вставлял кусочки (сразу помногу нельзя: после Синявского они на этот счёт бдительны, чуть что заподозрят — сразу конфискуют). Нет, не из соображений безопасности мечталось о нейтральном литературоведении: просто мне казалось, что всё, что я хотел и мог написать на темы социальные, я уже написал… Но вот же — вернулся не в ссылку, домой — и не через шесть лет, а всего через два года. Свободным? Как сказать… Оплёванным вернулся, «опущенным». Того гляди, на улицах будут пальцем показывать: «Эти ребята сдались… милости запросили… барахло ребята оказались». А ведь я — убеждённый зэк: хорошо знал, как, почему… и зачем оказался в лагере.

Я всегда был (и по сей день остаюсь) вне групп и партий. Но в те дни (и, как оказалось, на несколько последующих лет) я остро почувствовал свою общность с теми, с кем пребывал за одним лагерным забором. И даже с теми, с кем никогда не виделся и даже не был знаком, — например, с писателем Анатолием Марченко, погибшим в Чистопольской тюрьме в результате голодовки за два месяца до нашего освобождения… Ну и конечно, с теми, кто ещё там остался — выпустили-то не всех! Они — там, а я здесь разгуливаю…

И тогда я сел за стол и написал открытое письмо в «Известия». Не знаю, насколько моё письмо оказалось эффективно как инструмент общественного воздействия на власти, но мою собственную судьбу оно направило вполне определённо. Не лагерь сделал меня активным диссидентом, не книги, написанные прежде, а именно это письмо: оно обязывало, сказанное слово побуждало к действию. И хотя письмо не раз уже публиковалось, всё же и здесь приведу его (с некоторыми сокращениями).

«Открытое письмо в газету «Известия»,

орган Президиума Верховного Совета СССР

13 февраля 1987 года

В последние дни средства информации Запада сообщают об освобождении в нашей стране ряда политических заключённых. Но отрадное известие это содержит подробности, которые вызывают недоумение, а порой похожи на прямую дезинформацию. Как освободили? Отвечают: Указами Президиума Верховного Совета от 2 и 9 февраля. О чём Указы? О помиловании. Причём неод­нократно и настоятельно повторяется — кому-то нужно это повторять! — что заключённые писали прошение о помиловании — и что их помиловали. То есть перековались политзэки, раскаялись, запросили пощады…

Нет, политзаключённому не всё равно, как и при каких обстоятельствах его освобождают. Кому заключение страшнее всего, тот вообще не станет публично заявлять свои убеждения. За это — лагерь, тюрьма. Многие и молчали. И молчат. А и в лагере-то сидели по 70-й, печально известной статье в большинстве своём те, кто не стал молчать — совесть не позволяла. Чего бы теперь-то свобода так уж вздорожала, что дороже совести?

Будучи арестован два года назад за свои литературные работы (и только за литературные работы), я был приговорён к 11 годам лишения свободы — 6 лет лагерей и 5 ссылки Что же, к любому надо быть готовым, как готовы были те, кто прошёл здесь раньше и кто навсегда остался в тюремных и лагерных кладбищах — только за последние два года с небольшим только на одной нашей 36-й зоне умерли 12 человек — это там, где всего-то не более 70 заключённых!

И вдруг всё решительно меняется. В конце января в пермском лагере № 36, где я отбывал срок, появился прокурорский чиновник, который от имени Президиума Верховного Совета заявил мне (и других по одному вызывал и говорил), что через две-три недели я буду освобождён и буду дома. Без прошения о помиловании. Без признания своей вины. Прямо вот так вот и сказал: две-три недели… Неслыханно!

Я — литератор, публицист — был арестован за свои убеждения. И нынешнее освобождение б е з  п р и з н а н и я  м н о й  в и н ы  есть фактическое признание п р а в а  на те убеждения, за которые прежде сажали. А как ещё понять?

Что говорить, я рад освобождению. Не только потому, что снова с детьми и женой. Я рад освобождению (а знаю, что и многие другие мои товарищи по зоне тому же рады) потому, что это может и должно означать отказ от политики жест­кого подавления сверху всякой не только критической, но и просто аналитической мысли — отказ от политики, так тяжело угнетавшей творческие возможности нашего общества

Вот почему я пошёл навстречу просьбе того благовестившего чиновника и написал в Президиум Верховного совета: “Прошу освободить меня от назначенного мне срока заключения. Не имею намерения наносить ущерб советскому государству, как, впрочем, не имел такого намерения никогда прежде”.

Я пошёл навстречу социальному миру и сотрудничеству. Пошёл, сохраняя свои убеждения. Пошёл, потому что знаю, что разнообразие убеждений и мнений и прежде было нужно обществу и теперь не менее необходимо... И вот теперь кому-то хочется, кому-то выгодно распространять унизительный и, может быть, даже провокационный слух, что всё не так

Я говорю об этом не потому, что вот я оскорблён лично и требую удовлетворения. Нет. От меня не требовали отказа от моих убеждений, и я, сознавая, что живу в государстве чиновников, в конечном счёте, готов смириться и с той чиновничьей лексикой, которая использована в Указе, — может, там пока и слова-то нет иного, кроме как “помиловать” — пусть!

Нет, оскорбительно не это и не это заставило меня писать. Оскорбительно, что освобождены не все политические заключённые. Многие — самые чуткие, самые душевно ранимые, — предчувствуя вероятность провокации, отказались писать что бы то ни было даже в самой компромиссной форме. Они остались в тюрьмах. Они справедливо ждали от президиума Верховного совета последовательного и полного уважения, уважения без условий. И пока не дождались. В московской Лефортовской тюрьме — Алексей Смирнов, Валентин Новосельцев, Валерий Сендеров… В минской или гродненской — Михаил Кукобака… В тбилисском изоляторе — Вахтанг Дзабирадзе, Гурам Гогбаидзе. В Вильнюсе — Альфонсас Сваринскас… В Чистополе — Иосиф Бегун… А сколько всего по стране? Унизительно то, что даже и этого мы не знаем точно.

Во многих случаях пока и вообще нет речи об освобождении. Так, не ясна судьба “полосатых” (по каторжной одежде) узников особого режима 36-го перм­ского лагеря, где среди иных находится писатель Леонид Бородин. Не ясна судьба организатора христианского просветительского семинара Александра Огородникова, отбывающего возле Хабаровска в уголовном лагере свой (третий подряд, без выхода хоть на день на свободу) многолетний срок. Не ясна судьба преподавателя иврита Юлиана Эдельштейна, заключённого в уголовный же лагерь по ложному обвинению.

Вот почему я обращаюсь через «Известия» к Президиуму Верховного Совета. Пока не освобождены безусловно все политические заключённые, немало остается оснований у тех, кто хочет воспринимать и наше освобождение лишь как маневр. Да и нам остаётся сомневаться: а не правы ли они?

Уважение государства к свободе убеждений может быть только полным — и тогда уважение будет взаимным. Сотрудничество может быть только искренним — и только тогда оно плодотворно.

Я готов к сотрудничеству. Я ищу социального мира. Я жду освобождения тех, кто пошёл на страдания ради своих убеждений. Этого ждут и у нас в стране, и в мире.

Бывший политзаключённый

Лев Тимофеев, литератор

Вынужденный P.S.

Через несколько дней после того, как это письмо было написано и отправлено, стало ясно, откуда пошли унизительные слухи. Начальник управления информации МИД СССР Г. Герасимов на брифингах начала и середины февраля упорно вбивал в головы западным журналистам, что освобождение политзаключённых произошло в ответ на их “прошения о помиловании”, в ответ на “отказ от противоправной деятельности”…

Заявляю вполне определённо: наше освобождение есть факт торжества как раз тех самых идей, за которые люди сознательно шли в тюрьмы и лагеря. Именно тех идей! Представить же это, напротив, как подавление, как нравственное поражение инакомыслия хотят те, кто сажал нас и два, и пять, и пятнадцать лет назад. Они и теперь мыслят репрессивными категориями. Насколько же они определяют политику, покажет ближайшее будущее.

Лев Тимофеев.

20 февраля 1987 года

гор. Москва

Написал — и отнёс в известинскую экспедицию. А через некоторое время и постскриптум туда же доставил. Каким-то образом письмо довольно быстро получило хождение по рукам, о нём заговорили на Западе и по «голосам»… Через год или два тогдашний главный редактор «Известий» Иван Лаптев, встретив меня на каком-то из многих тогда общественных мероприятий, сказал, что письмо из экспедиции ему доставили сразу же и что у него даже была мысль опубликовать его (ой ли?), но «сверху» сказали, что не надо… Что ж, значит, и «наверху» прочитали — и это хорошо: слово никогда напрасно не произносится, оно всегда в ушах застревает.

И всё-таки я надеялся, что моё письмо будет иметь воздействие на советские власти — не напрямую, конечно, но через западное общественное мнение, которое на свои-то правительства очень даже может влиять. А уж те могут и совет­ским «партнерам» хотя бы нравственный счет предъявить: мол, врёте, господа…

Попало это письмо тогда же и на глаза Александру Исаевичу Солженицыну, который некоторое время спустя вспомнил о нём всё в том же своём «Зёрнышке…»: «В начале февраля освободили разом весь заклятый политический лагпункт под Пермью, 42 зэка. (Но дали каждому подписать, что они приняли помилование. Лев Тимофеев заявил о лживости «миловать» безвинных.)»

Вот так я вышел на свободу. И огляделся вокруг.

3. Отступление в обыденное. На какие деньги жили и др.

Ближе к весне 1987 года стало вполне очевидно, что освобождение «политических» — не просто частный ход в мелкой игре. Времена меняются. В поисках выхода из экономического и социального тупика власти готовы поступиться (на время? сколь надолго?) некоторыми принципами коммунистической доктрины. Например, Совет министров СССР в январе принял сакраментальное постановление «О порядке создания на территории СССР и деятельности совместных предприятий с участием советских организаций и фирм капиталистиче­ских и развивающихся стран» — считается, что это постановление положило начало образованию частных предприятий… В Риге не то на «РАФ», не то на «ВЭФ» рабочий коллектив выбрал себе директора — из нескольких кандидатов: не из райкома или министерства прислали, но разрешили самим выбрать — прецедент, демократия... «Инакомыслящему» академику Андрею Сахарову, которого ещё недавно в горьковской ссылке во время голодовки привязывали к кровати и, вставив распорку в зубы, кормили насильно, теперь дали выступить в Кремле на международном форуме «За безъядерный мир, за выживание человечества», и он говорил о необходимости сокращения вооружений, о сокращении армии, о безопасности атомных электростанций… Союз писателей СССР «реабилитировал» Бориса Пастернака (умершего в 1960 году) — отменили его исключение из союза. Действо, конечно, не менее глупое и пошлое, чем само исключение: не извинились, не назвали публично мерзавцами тех мерзавцев, кто когда-то травил великого поэта, — просто вернули покойника в списки. Ну, да ладно, пусть хоть так, если по-другому не умеют…

Всё это, конечно, не потому, что на Старой площади поняли преимущества демократии или оценили мудрость Сахарова или гений Пастернака. Нет, просто коммунистические власти вынуждены были искать благосклонности Запада. Понимали, что без западной помощи, без западных денег, без западного участия в экономике не выбраться из того глубокого кризиса, в какой они загнали страну. Потому и о реформах, о гласности заговорили. Ну, поэтому, понятно, и политзэков выпустили.

Вопрос, сколь надолго такая политика (и сколько нам быть на свободе), в те дни возникал у нас постоянно. Пока же наше небольшое диссидентское сообщество, само его существование, служило своеобразным катализатором, а иногда и витриной происходящих в СССР процессов. Весной 1987 года некоторые из нас сделались, как теперь сказали бы, заметными медиаперсонами: Лариса Богораз, Сергей Григорьянц, о. Глеб Якунин давали интервью постоянно. И ко мне обращались западные корреспонденты: комментарии к «перестройке и гласности» Запад хотел получить от людей «вне системы». Моя же персона, среди прочего, была, видимо, удобна тем, что говорю по-английски. Впрочем, из-за границы постоянно звонили и русскоговорящие — эмигранты, сами недавние диссиденты; еженедельно — Алик Гинзбург из парижской «Русской мысли», чуть ли не еженощно — Люда Алексеева («Голос Америки», Вашингтон), время от времени Маша Слоним (БиБиСи, Лондон), ребята из «Радио Свобода», располагавшегося тогда в Мюнхене…

Витрина витриной, но обыденная жизнь текла своим чередом: надо было как-то жить, что-то есть, обеспечивать семью, устраивать быт. Если я определил жанр этих записок как повесть, то, значит, мало вспомнить общественные события и перечислить имена участников: надо дать некоторое представление и о тогдашнем быте, о домашней обстановке, в какой мы жили, о психологическом климате.

Повесть-то повесть, но повесть в документах, и к документу я снова обращусь, к корреспонденции в те годы известного русско-ньюйоркского журналиста Владимира Козловского, побывавшего у нас в 1987 году. В то время, можно сказать, Россия «была в моде», и западным людям интересно было знать про нас всё, внимание привлекали даже и любые мелочи жизни, мелочи быта. (Например, учёный и журналист Алекс Гольдфарб, побывавший в том же году в Москве после двенадцати лет эмиграции, в своей многополосной и весьма содержательной корреспонденции в New York Times Magazine подробно рассказывает среди прочего и о сломанном мусоропроводе на кухне у А.Д. Сахарова, — видимо, и это интересно было людям…)¹⁴

Итак, Владимир Козловский у нас в гостях: «Лев Тимофеев, которому 51 год, живёт с женой Натальей, двумя дочерьми и… кошкой Марфушей на окраине города в облицованной книгами трёхкомнатной квартире. Пока Тимофеев — бородач среднего роста с весьма умными глазами — говорил с кем-то по телефону по-английски о репрессиях, я обошёл с блокнотом его гостиную… (простим ньюйоркцу “западное” представление о предназначении комнат в трёхкомнатной квартире московской типовой “панели”». — Л.Т.) На стене — дет­ские рисунки акварелью, икона “Сретенье Господне”, отдельная полка отдана под Брокгауза и Ефрона, у окна на полу — стопка старых журналов “Новый мир” (верхний — № 10 за 1975 год), неподалёку я увидел такие корешки, как “Семантика и её основные проблемы”, “Лессинг”, “Платон”, И.С. Кон: “Открытие Я”».

На балконе — присыпанный снежком зелёный женский велосипед, три зелёных же ведра, универсамовская каталка, чайник коричневого цвета и какие-то банки. На этом фоне диссонансом выглядел портативный компьютер “Кэнон”. (Нет, компьютер был “Toshiba — 1000”, элементарный, ещё без какого бы то ни было “софта”, просто железка для дискет. — Л.Т.)»¹⁵

Добавим к описанию квартиры старую потёртую и продавленную мебель, доставшуюся от родителей по наследству, давно не менявшиеся обои на стенах — там, где стены видны, между самодельными книжными стеллажами (доски для самодельных стеллажей были добыты из мусора на соседних стройках), — и будет довольно, чтобы иметь самое общее представление об обычной квартире москвича, «служащего по литературной части». По крайней мере квартиры моих друзей того времени, — а в этих квартирах будет происходить большинство событий, о которых дальше пойдёт речь, — выглядели примерно так же. И собирались в них иногда на наши «сходы» и по двадцать, и по сто человек и даже больше¹⁶ . (Уже когда этот текст был написан, кто-то из друзей, читая рукопись, поинтересовался: а где же были жена и дети во время наших собраний? Да здесь же и были, куда им, бедным, деться.)

На какие деньги жили? Я уже говорил, что до ареста в последние годы, хоть и не работал нигде в штате (чтобы не подвергать риску коллег — знал, что рано или поздно посадят), но неплохо зарабатывал: готовил абитуриентов к экзаменам по русскому языку и литературе. Успешно готовил, большинство поступали, а хорошая репутация — лучшая реклама в этом деле. Среди коллег-репетиторов, с которыми иногда обменивался клиентами (например, я порекомендую историка, историк — меня, литератора) у меня даже было почетное прозвище (вот тут-то правильнее сказать кликуха) «Профессор». Занятия проходили всё в той же «гостиной» — комнате метров восемнадцать, где стены были заняты стеллажами с книгами («Ой, сколько литературы!» — первый раз войдя сюда, как-то воскликнула одна простодушная девушка, пришедшая готовиться к экзамену по литературе). В группе бывало от трёх до шести человек.

Тогда, в первой половине восьмидесятых, семья наша жила не богато, но и не бедно… Теперь же, в 1987-м, после лагеря, увы, этого заработка быть не могло: репетиторский бизнес был полулегальный, нигде не зарегистрированный — а я теперь был под плотным надзором. Бывало, приходит ко мне гость, — хоть просто знакомый, хоть даже родственник, — а на лестничной площадке тут же возникает (в глазок видно) участковый милиционер, или человек в штатском, или сразу оба. Понятно, начни я занятия, меня сразу же прихлопнут, да ещё пострадает и тот, кто придёт заниматься: станут на допросы тягать, возьмут на заметку — ничего хорошего.

Нет, мы, конечно, не голодали: друзья помогали. Не московские друзья (у этих и у самих ничего не было), а те, что в Нью-Йорке и Париже — кто несколько сот долларов пришлёт с оказией, от кого привезут компьютер (стационарный, какой здесь можно дорого продать в один из возникавших тогда во множестве кооперативов). Ну да и какие-то небольшие гонорары за книги и статьи стали поступать по тем же каналам.

Надо взять в толк, что 100 долларов в то время — большие деньги. Зарплата школьного учителя со стажем была 60, много 80 долларов (по рыночному курсу). Но и цены на продукты были таковы, что на 100 долларов наша семья (двое взрослых, двое детей) могла прожить целый месяц. Конечно, мы продавали доллары не по официальному курсу (60 копеек доллар), а находили возможность обменять хотя бы рубля по 3, а иногда и дороже. Долго искать покупателя не приходилось: хотя официально валютные операции были строго запрещены (вплоть до уголовного преследования) и никаких обменных пунктов, понятно, не было, люди всё же почувствовали новые веяния, некоторые начали собирать чемоданы — и вот они-то покупали доллары охотно.

Деньги деньгами, но для освободившегося зэка не менее, если не более важно было обрести социальный статус. У нас в стране ведь как: на вопрос «Ты кто?» следует достать из кармана соответствующие «корочки», удостоверение. Каков документ, таков номинал твоей личности. Между тем весной 1987 года в кармане у меня кроме паспорта (хорошо хоть прописали без проволочек) была лишь справка об освобождении: с бандитской физиономией стриженого лагерника на фото, — понятно, документ не ахти какой «сильный» и вообще дающий право лишь некоторое время ходить без работы. А ведь если мент остановит (например, улицу перейдёшь не там, где нужно), то первым делом спросит: «Ваши документы?» — и тут с этой моей справкой ничего хорошего ждать не приходится.

Много лет я был членом Союза журналистов СССР, но сразу после водворения в Лефортово следователь сообщил: «Кстати, из СЖ вас исключили». Коллеги-журналисты оперативно отмежевались. Никогда не интересовался, было ли решение об исключении зафиксировано на бумаге, — а вот сейчас подумал: если было на бумаге, то какие там формулировки, как они меня называли — ведь ещё до суда, до установления вины, до приговора? Да нет, вряд ли была процедура: скорее всего, просто вычеркнули, как будто и не было никогда.

Тогда же исключили и из Комитета литераторов при издательстве «Советский писатель» — была такая «тихая гавань» для тех, кто в писательском союзе не состоял, но зарабатывал литературным трудом: фриланс-журналисты, переводчики, авторы эстрадных скетчей и т.д. Комитет литераторов как раз и давал своим членам этот самый пресловутый социальный статус, а с ним и «производственный стаж», столь важный при начислении пенсии — если доживёшь до старости¹⁷ .

Понятно, что теперь мне, пусть хоть и помилованному, но все же «особо опасному государственному преступнику», путь в эти профессиональные сообщества был закрыт наглухо. Но ведь и не дворником же устраиваться, не истопником (а и устраивались кто помоложе, работали)… Двое-трое друзей-журналистов попытались было поговорить со своими главными редакторами: мол, знаем его как квалифицированного человека… да нет, что там, бесполезно: имя на слуху… Лишняя головная боль кому нужна?

И тогда кто-то вспомнил, что есть такой статус, в большинстве случаев фиктивный (как бывают фиктивные браки или фиктивные прописки) — «литературный секретарь». Нанимать себе литературных секретарей (что-то вроде литературной домработницы) имели право члены Союза писателей СССР. Тут всё как положено: заключался соответствующий договор, где-то он регистрировался, существовал, даже какой-то профсоюз (кажется, и впрямь тот же, что и у домработниц) — и всё! Никто не подкопается: ты уже в системе, в своём праве. В паспорт можно соответствующую справку вложить.

Круг диссидентов был, конечно, узок, но круг симпатизирующих, сочувствующих им интеллигентов — весьма и весьма широк. Друзья срочно включились в поиски человека, который мог бы оформить меня секретарём. В процессе этих поисков я почему-то оказался дома у Натана Эйдельмана, сколько помнится, на первом этаже скромной типовой «панели» где-то в районе Бутырки. У него у самого вакансия литсекретаря, кажется, была занята, но он готов был помочь и радушно обещал порасспросить вокруг.

Впрочем, дело скоро сладилось — с помощью всё того же добрейшего моего друга Льва Иосифовича Соболева, много помогавшего мне и до ареста. Моим «нанимателем» стала мама Лёвиного приятеля и коллеги Саши Осповата — Вера Николаевна Кутейщикова, литературовед, замечательный специалист по латиноамериканской литературе, доктор наук и автор многих книг. Вера Николаевна не только любезно согласилась на моё «секретарство», но съездила со мной в соответствующую организацию, где мы (постояв немного в одной очереди с домработницами) и оформили нужные бумаги.

Я вспомнил об этом, казалось бы, внешне незначительном, но для меня тогда чрезвычайно важном событии прежде всего для того, чтобы с благодарно­стью назвать имена людей, которые не побоялись оказать столь важную помощь и поддержку только-только вышедшему из лагеря «особо опасному».

Я уже рассказывал, как в конце 70-х иные интеллигенты опасались иметь дело с автором крамольного текста. Да и позже страх сохранялся не меньший: например, уже в 1985-м один из моих близких друзей, услышав о моём аресте, поторопился сжечь отданные ему на хранение рукописи… Всяко бывало, и дело, конечно, не во временах, а в людях. Счастлив, что мне в большинстве случаев приходилось иметь дело с людьми добрыми, чуткими, бесстрашными.

Словом, так или иначе быт устраивался. Но эти заботы, конечно, никак не могли отвлечь от происходивших в стране очевидных перемен, от связанных с ними общественных вызовов.

4. «Гласность» и «Гласность». Куда ушла «редколлегия»

Несколько раз начинал писать эту главу... — и откладывал в сторону. Трудность в том, что здесь неизбежно придётся говорить о взаимоотношениях некоторых моих товарищей. О разнице взглядов и оценок, о различии в жизненных позициях. Сразу скажу, все, с кем мне приходилось сотрудничать в нашей диссидентской и правозащитной работе, — все без исключения люди очень и очень достойные… но совершенно разные: и характер, и общественный темперамент, и судьбы — всё разное. И, конечно, каждый из них, каждый из нас имел тогда, в 1987 году, свой, не всегда совпадающий с другими, ответ на извечный «русский вопрос» — что делать? Однако по порядку…

16 мая 1987 года в Москве произошло событие весьма примечательное: во французском посольстве на Якиманке состоялся протокольный завтрак, который дал тогдашний премьер-министр Франции Жак Ширак в честь четырнадцати диссидентов. В истории страны это была первая встреча на таком уровне и в таком составе. Думаю, в этом мероприятии надо усматривать не только жест уважения и поддержки со стороны Ширака, но и некий рабочий интерес. Когда в стране начинаются политические сдвиги, естественно предположить, что увеличится значение и влияние оппозиции. Между тем, в СССР единственной сколько-нибудь заметной, хоть как-то обозначенной оппозицией были диссиденты. Обозначенной, в основном, фактом репрессий: бывший политзэк у нас всегда оппозиционер (и наоборот: реальный оппозиционер рано или поздно окажется в тюрьме, если вообще жив останется).

Естественно, что французскому премьеру, одному из лидеров европейской политики, интересно было познакомиться с нами, посмотреть на наши лица, послушать, что и как мы хотим и умеем сказать. И мы действительно что-то такое там говорили, вежливо (протокольно) благодарили за моральную поддержку. Что же касается нашего намерения повлиять на события в стране — об этом разговора не было: по крайней мере никто ни о каких явных политических устремлениях вслух не высказывался. Да и были ли у кого-то из нас такие устремления? Сомневаюсь… Но у меня-то точно не было. Так в чём же оппозиционность?

Французский историк и философ Ален Безансон некогда дал предельно точное определение советской государственной и общественной системе: логократия — система, стабильность которой обеспечивается неким словесным каркасом и словесной оболочкой. Вроде бы и ничего нового: всегда и всюду «в начале было Слово». Особенность логократии, однако, в том, что значение слов в этом каркасе-лексиконе может сильно отличаться от общепринятого словарного. Ну, вот, например, газета «Правда», где никакой правды, но одна лишь без­удержная пропагандистская ложь (это очень точно описал Оруэлл).

Однако со временем лживые словеса перестают работать, загнивают, разлагаются и острый запах тотальной лжи шибает в нос даже самым доверчивым. А в конце концов и самим организаторам лжи. Я уже замечал ранее (см. примечание 5), эти лингвистические ножницы возникают даже и в сознании властей предержащих. Горбачёв и Шеварднадзе понимали (или по крайней мере так говорили), что «всё прогнило», но отбросить словесную завесу, выдернуть из жизни прогнивший словесный каркас (доктрину) — им было не по уму. Или силы духа не хватало. И тогда они попытались спасти систему введением новых слов… Ну, например, слов «перестройка», или «гласность», или ещё каких других, каким они хотят придать опять-таки свои, директивные значения.

Отлично! А нельзя ли перехватить инициативу и вернуть этим «новым» словам их исконный, словарный смысл? Гласность? Очень хорошо! Посмотрим, как будет выглядеть  ваша «гласность» без кавычек, в прямом значении слова, по Далю. (Всё тот же принцип «простодушного недоверия», какой за десять лет до того имели в виду создатели Московской Хельсинкской группы.)

Первый, с кем мы обсуждали идею независимого, неподцензурного журнала, был Сергей Григорьянц. Мы познакомились в апреле и, гуляя по улицам (всё-таки вне стен надёжнее), говорили о необходимости издания, которое стало бы основой для объединения вчерашних политзэков (слово «оппозиция» мы не произносили, но по сути именно оно имелось в виду). Начали обсуждать в апреле и вдвоём, а потом и с другими товарищами, — и к началу лета приступили к делам вполне конкретным.

О начале издания журнала «Гласность» было объявлено жарким днём 3 июля 1987 года на пресс-конференции, проходившей в небольшой московской квартире у Сергея Григорьянца (типовая панельная «трёшка» на северной окраине Москвы — точная копия моей, о какой говорилось в предыдущей главе). Народу набилось много, было душно, окна приходилось держать открытыми, и если посмотреть из окна вниз, то можно было увидеть некое оживление и у подъезда: «Советские журналисты, хотя они и были приглашены, на пресс-конференцию не явились. У дома ко времени начала пресс-конференции появились агенты в штатском, которые пытались не допустить иностранных корреспондентов. Однако когда С. Григорьянц спустился вниз, корреспонденты были пропущены».¹⁸

Собралось десятка полтора репортёров да плюс десяток «заинтересованных лиц» — и бывшие политзэки, и диссиденты, пока ещё не успевшие побывать в тюрьмах. В своих выступлениях перед журналистами соредакторы нового издания — и Григорьянц, и я — упирали на то, что наша затея не есть привычный «самиздат». Журнал адресован широкому кругу читателей и будет распространяться совершенно открыто.¹⁹  Пожалуйста, мы готовы даже и в цензуру предоставлять каждый очередной номер. Сергей Григорьянц, который был, несомненно, лидером и главным «мотором» этого, как теперь сказали бы, издательского проекта, уже отнёс, по нашей договорённости, соответствующее уведомление в ЦК КПСС и побеседовал с неким чином в Комитете по делам печати (учреждение как-то длинно называлось). Нет, мы не разрешения просили, мы лишь уведомляли: журнал будет выходить, хочет того «начальство» или не хочет.

В декларации, опубликованной в первом номере «Гласности», среди прочего говорилось: «Немалая часть населения страны с предубеждением относится к публикациям в традиционных официальных изданиях. Теперь эти люди увидят, что у нас в стране возможен… независимый печатный орган. Это будет серь­ёзным доказательством начавшейся демократизации и оживит духовный климат нашего общества в большей степени, чем десятки и сотни декларативных заявлений…»²⁰

Смысл и значение этой нашей открытости сразу поняли и разнесли по миру коллеги из западных СМИ. Событие невиданное! Радиостанция «Би-би-си»: «Завтра в Москве выходит первый номер независимого журнала «Гласность» под редакцией бывшего политзаключённого Сергея Григорьянца…». Агентство «Ассошиэйтед Пресс»: «Группа выпущенных на свободу политзаключённых и диссидентов устроила проверку новой политике гласности, проводимой в СССР…», «Радио Свобода»: «Один из основателей журнала Лев Тимофеев сообщил, что цель этого издания заключается в обсуждении широкого круга вопросов, включая проблемы религии и экологии». ²¹

На первый взгляд могло показаться, что мы наивные чудики: посадят сразу же. Но нет, затея хоть и выглядела наивной, на самом деле была довольно глубоко прочувствована и точно просчитана: мы прекрасно понимали, на что идём. Конечно, к тому, что посадят, надо быть готовым: никто из нас не сомневался, что в стране лишь очередная временная «оттепель», но если даже мы успеем под эту демагогию о гласности сделать пять выпусков… хотя бы даже три выпуска — это будет небывалый прецедент! А дальше — история покажет…

Но «издательский проект» и сам журнал — это не всё, что задумывалось. И вообще не главное. Журнал — всего только инструмент, возможность и повод собрать вместе, в единую общность тех, кто на деле имел опыт реального и деятельного противостояния коммунистической системе. Не в партию собрать, нет, на политическую партию никто не нацеливался — для прямой политической борьбы ещё не время было. А вот реанимировать «хельсинкскую идею», воссоздать общественную группу, которая стала бы въедливо наблюдать (теперь говорят: «мониторить»), как исполняются широковещательные декларации властей.

Пусть будет небольшая группа, — но люди известные, имеющие общественный авторитет. Например, Лариса Богораз, вдова Анатолия Марченко, участница знаменитой «восьмёрки», вышедшей на Красную площадь в августе 1968 года, или вот Сергей Ковалёв, отсидевший за «Хронику текущих событий», бывшую если не первым, то наиболее заметным и важным неподцензурным изданием 70-х, или священник Глеб Якунин, отбывший срок за обличение связей церковников с КГБ и защиту прав верующих… да хоть бы и сам академик Андрей Сахаров и его жена Елена Боннэр. Этих людей знала вся страна, да и в мире их безупречные имена были хорошо известны.

Если иметь в виду цели и задачи нашего начинания, то речь, по сути, шла о возрождении Хельсинкской группы… Но в названии лучше использовать новые реалии… скажем, ту же гласность. Пусть это будет некий клуб авторитетных мнений — Клуб «Гласность». И пусть в каждом номере журнала «Гласность» будут суждения и оценки этих, как теперь назвали бы, «лидеров общественного мнения». О подавлении прав и свобод в стране. О войне в Афганистане. О гибельной экономической политике и т.д. Вот это и будет настоящая ГЛАСНОСТЬ, животворный фермент, который, может быть, возродит общественное мнение. А дальше… дальше посмотрим… если дадут посмотреть…

Теперь, спустя много лет, работая над этой повестью и читая документы той поры, я не устаю удивляться, насколько мы были наивны… и насколько полно власти были осведомлены не только о наших конкретных действиях (действия-то, понятно, были на виду: «наружка» КГБ опекала нас плотно), но и о наших намерениях. Не спасали ни записочки, сожжённые в пепельницах и раковинах, ни беседы в ванной при открытых кранах, ни другие «примочки» конспирации. О наших планах всё было известно. Вот, например, пассаж в одной из бумаг, ходивших тогда из одного высокого кабинета в другой: «Григорьянц и его “редакция” делают попытки собрать разрозненные группы так называемых инакомыслящих. Действуя осторожно, приспосабливаясь к перестройке, они пытаются провоцировать партийные и государственные органы, чтобы дать пищу тем кругам на Западе, которые хотят опорочить процессы обновления всех сторон жизни нашего общества. Они хотели бы получить отклик на свои материалы не только на Западе, но и внутри страны».²²  Ну, может, и не весьма точно чиновник оценивает наши намерения, но, в общем-то, довольно близко к тому, что мы и сами могли бы о них сказать.

Так или иначе, журнал состоялся. На упомянутой пресс-конференции журналистам было сообщено, что первый тираж «Гласности» (№ 1 на 60 страницах) составил 50 экземпляров, перепечатанных на машинке и переплетённых вручную. Объявили, что следующий выпуск предполагается 15 июля 1987 года.

Я не буду здесь подробно говорить о содержании журнала, о литературном качестве, аналитической глубине или информативной ценности его текстов (к слову, всё это было на вполне приемлемом для «самиздата» уровне) — совсем не в этом ценность начинания. Ну и конечно, журнал «Гласность» был не первым и далеко не единственным «самиздатским» периодическим изданием той поры. Многие пытались реализовать себя, предъявить свои способности, своё особенное видение мира. Но журналы эти были, в большинстве своём, литературные или тематические, адресованные узкому кругу друзей-читателей. Тиражи их были мизерными, и распространялись они в лучшем случае в пределах одного города. Ну и, понятно, сколько-нибудь заметной политической оппозиции себе не позволяли ²³ . Иное дело «Гласность». Журнал изначально был общественно-политическим и адресован был urbi et orbi.

Как правильно заметил цитированный выше чиновник, мы «хотели бы получить отклик на свои материалы не только на Западе, но и внутри страны». И получили. Вот только одно, лаконичное, но очень точное и яркое свидетельство: «В 1987 году я распространял среди студентов КрасГу журнал “Гласность”. Тогда его публикации будоражили народ и приводили своими фактами и позицией в шок. Тогда тот журнал был “бомбой”, люди начинали думать, а не верить слепо коммунистам. Игорь». ²⁴  Думаю, если бы тогда была возможность провести опрос, таких откликов было бы много.

Не буду я здесь говорить и о дальнейшей, иногда благополучной, иногда весьма трагичной судьбе и самого «издательского проекта», и людей, которые с ним были связаны. Об этом неоднократно и подробно писал Сергей Григорьянц ²⁵ . Я же после выхода в свет первых номеров участия в судьбе журнала уже не принимал (в силу некоторых обстоятельств, о которых чуть позже), и потому мой дальнейший рассказ будет главным образом о Пресс-клубе «Гласность»…

Но, уходя от прямого рассказа о журнале, я всё-таки хотел бы на прощание привести одну пространную корреспонденцию той поры, которая даёт весьма точное представление, о какой «гласности» вообще шла речь и как в этот контекст вписывалась наша деятельность:

«8 ноября 1987. Москва. На прошлой неделе здесь были четко продемонстрированы границы гласности. В субботу на пресс-конференции Анатолий И. Лукьянов, секретарь ЦК КПСС, объявил сотням советских и иностранных корреспондентов, что партийный руководитель Москвы Борис Н. Ельцин попросил об отставке. Отвечая на вопрос из зала, Лукьянов сказал, что Ельцин выступил с критикой на недавнем пленуме. И поскольку его критика не была принята, он попросил об отставке.

Иностранные корреспонденты разослали эту информацию в свои редакции по всему миру. Она появилась на англоязычной ленте ТАСС. Но через несколько часов после пресс-конференции советские журналисты получили по телеграфу следующее отрезвляющее указание ТАСС: «Категорически рекомендуется не публиковать его (Лукьянова) ответ на вопрос о первом секретаре Московского городского комитета партии (Ельцине)». До сих пор ни одна советская газета не ослушалась этой рекомендации…

Этот случай, кажется, показывает, что существует деликатесная гласность для зарубежного потребления и порционная гласность специально для домашних потребителей.

Даже Михаил С. Горбачёв, автор гласности — политики возросшей открытости — не выходит за пределы принятых ограничений. Это было продемонстрировано в понедельник: его речь, посвящённая 70-летию советской власти, далеко не соответствовала ожиданиям ни здешней интеллигенции, ни западных историков.

Мало того, установив границы гласности для подконтрольных СМИ, правительство бросило взгляд на независимые издания. В частности, были подверг­нуты преследованию редакторы журнала, как раз и названного «Гласность», — неподцензурного издания, начавшего свою жизнь поздней весной этого года.

30 октября полиция арестовала и задержала на время двух ведущих редакторов журнала, Сергея Григорьянца и Льва Тимофеева. Ранее, в том же месяце, два других сотрудника были задержаны и обвинены в нарушении закона, а именно, в использовании принадлежащего государству типографского оборудования.

Григорьянц и Тимофеев, которые безуспешно добивались официального разрешения на издание журнала, уверены, что преследования будут продолжаться и впредь, пока они не прекратят издание или пока их не арестуют и не предъявят им официальные обвинения».²⁶

Думаю, корреспонденция очень чётко показывает, что в то время понималось под словом гласность, и какое место в этой ситуации занимал журнал «Гласность».

Однако вернёмся ко времени, предшествующему началу издания журнала. В предложенном мной и принятом Григорьянцем названии были и провокация, и охранный маневр: как это — широковещательно заявить об открытости и гласности и тут же задавить «Гласность»? Но мало этого: идея, как мы помним, была также в том, чтобы журнальная, журналистская гласность была дополнена и развита до гласности политического уровня и значения — до создания механизма общественного контроля за деятельностью властей, что, по сути дела, стало бы фактом легализации пусть пока слабой, почти эфемерной, но реальной политической оппозиции. Реализовать идею можно было только при участии в проекте значительных, авторитетных имён. Вот эти-то мечты и оказались нереализуемы с самого начала.

Григорьянц вспоминает: «Отдельная история, её тоже надо рассказать, была с формированием редакционной коллегии. Когда я задумал журнал, я решил, что это должен быть общий диссидентский журнал с разными направлениями, так же как “Хроника текущих событий” говорила о разных людях, как Фонд Солженицына помогал разным людям, как “Бюллетень В”. И я решил собрать семь человек: отца Глеба Якунина, из еврейских активистов Виктора Браиловского, а также Сергея Адамовича Ковалёва, Лару Богораз и Льва Тимофеева. Звал и Андрея Дмитриевича, но он сразу сказал: статьи я дам, на пресс-конференцию приду, но если я буду в редколлегии, все скажут, что это журнал Сахарова, а это не так. Все остальные согласились. Прошла неделя, мы собрались опять, и первым, заикаясь, отец Глеб сказал, что его вызвал к себе митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий и категорически сказал, чтобы тот не смел идти в “Гласность”. А отца Глеба вернули тогда к служению. Всё это свидетельствовало о том, что митрополит пользовался подслушкой и не стеснялся этого совершенно. Потом Виктор Браиловский сказал, что он посоветовался, и “наши” сказали, что нечего еврею лезть в русские дела. Я говорю: “А как же Толя Щаранский?” — “Пример Натана считается отрицательным”. После этого Сергей Адамович сказал, что издание такого радикального журнала политзаключёнными может повредить Горбачёву в его борьбе с реакционерами в руководстве партии, и он считает участие в таком журнале неправильным. Лара сказала: “Серёжа — мой друг, как он сказал, так и я, куда верёвочка, туда и ниточка”. Оставался один Лев Тимофеев, но делать из него редколлегию было бессмысленно. Таким образом, редколлегии у нас не было…».²⁷  Добавим сюда, что и Сахаров на пресс-конференцию не пришёл и никаких статей для журнала не написал…

На совести автора этого текста следует оставить и обороты типа «я задумал журнал», «я решил собрать», и его пренебрежительное высокомерие по отношению к людям, которых он здесь вспоминает, и мотивы их отказа участвовать в проекте. Этот текст я попросил прокомментировать С.А. Ковалёва. «Ничего такого не помню, — сказал он. — Глупость какая-то… Горбачёв… Что мне был Горбачёв?.. Да никогда ничего такого быть не могло»… Что же до Ларисы Богораз… это уж я сам скажу: «верёвочка… ниточка», — господи, глупости какие-то несусветные. Я тогда же разговаривал с Ларисой Иосифовной о возможности её сотрудничества с «Гласностью». Она действительно отказалась, но сослалась на причины, существенно более серьёзные, чем те, о каких здесь говорится, и просто-таки дико звучащие для любого, кто помнит Л.И. Вообще полагаю, что стилистика цитированной реплики Григорьянца сама по себе даёт представление об её авторе и способна объяснить нежелание сотрудничать с ним.

В конце концов, сейчас дело не в причинах, важен сам факт: намерение собрать группу наиболее влиятельных диссидентов вокруг журнала реализовано не было. Между тем все понимали, что такое объединение необходимо — и тогда все уже упомянутые здесь товарищи (мы — товарищи в прямом, словарно-далевском смысле) и ещё человек десять диссидентов объявили о создании Пресс-клуба «Гласность» — сообщества «инакомыслящих», предполагавшего, что мы будем обращаться к стране и миру через посредство всего корпуса журналистов, регулярно собирая их на пресс-конференции или иным способом распрост­раняя с их помощью свои документы.

Возрождение принципов Московской Хельсинкской группы? Да, и более того: со времени создания МХГ прошло 10 лет с лишним, ситуация в стране изменилась, теперь у нас куда больше возможностей. И надо сказать, мы этими возможностями воспользовались в полной мере.

Диссиденты пребывали ещё в лагерях, тюрьмах и ссылках, когда в 1986 году в Вене на очередной встрече стран — участниц Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе советская делегация предложила провести в СССР международную конференцию по правам человека. Предложение было не весьма конкретным, — так, вообще, без определения сроков и повестки дня, такой символический жест советских «старцев»: они, мол, будучи людьми цивилизованными, не боятся этой темы и даже наоборот, готовы хоть и в Москве организовать соответствующую дискуссию.

Отлично! Власти готовы символически, а мы-то, вчерашние политзэки, сегодня, в 1987 году, на деле готовы организовать такую встречу. Для них это пропагандистский манёвр, для нас — время действовать. И Пресс-клуб «Гласность» готов взять на себя организацию если и не самой конференции, то по крайней мере широкомасштабного подготовительного семинара, на котором будет очерчен круг гуманитарных и правовых проблем у нас в стране, требующих, на наш взгляд, незамедлительного обсуждения и решения.

В мае 1987 года на встрече с Шираком было четырнадцать диссидентов-оппозиционеров, каждый сам по себе. Теперь, при подготовке и проведении такого семинара, оппозиция получала возможность оформиться как нечто единое.

5. Оппозиция 1987. «Секретно. Экз №…»

Я говорил вначале, что у нас будет «повесть в комментариях к документам». Но в этой главе — только документы. Они настолько красноречивы — сюжет, язык, стилистика, подписи (точнейшая картина времени!), что комментариев не требуют. Разве что некоторые пояснения в сносках. Итак…

Документ первый, предваряющий событие²⁸ :

Секретно. Экз. № (нрзб.)

ЦК КПСС О4.12.87 № 2451

О намерении антиобщественных элементов

провести в Москве так называемый

«семинар по правам человека»

Группа лиц во главе с Тимофеевым Л.М., 1936 года рождения, числящимся литературным секретарем по договору члена Союза писателей Кутейщиковой, и Григорьянцем С.И., 1941 года рождения, без определённых занятий, пытается провести 10–14 декабря сего года в Москве так наз. «Семинар независимых общественных организаций стран — участниц Хельсинкского процесса по гуманитарным вопросам».

Предполагается организовать работу 10 секций: международного доверия и разоружения, социально-экономических прав человека, национальных проблем, свободы веры, свободы слова и независимости прессы, контактов между людьми, гуманитарных аспектов экологии, прав инвалидов, юридического обеспечения прав человека, общественной защиты прав личности. Возглавить секции намереваются Григорьянц, Ковалёв, Богораз-Брухман, Черновол, Айрикян и другие, в прошлом судимые за антисоветскую деятельность и помилованные в текущем году Указами Президиума Верховного Совета СССР. Председателем «подготовительного комитета» объявил себя Тимофеев.

Распространяется «обращение», в котором устроители семинара демагогически заявляют, в частности, о необходимости создания международных гарантий, обеспечивающих государствами-участниками (Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе) своих обязательств в области прав человека, а также «выработки методов международного контроля за выполнением решений по гуманитарному аспекту СБСЕ». Тем самым, по существу, идёт перекличка с позициями западных делегаций на венской встрече.

Есть основания полагать, что замышляемая акция уходит корнями за рубеж. Высказали намерение принять участие в «семинаре» представители Международной хельсинкской федерации по правам человека, хельсинкские комитеты Австрии, Голландии, Дании, Италии, Норвегии и Швеции. Институт за соблюдение хельсинкских договорённостей, движение за мир и демократию, институт религии и демократии (США), «правозащитные» организации и группы Канады, Мексики, Бразилии и прочих государств. Особую заинтересованность в этой связи проявляют антисоциалистические элементы из польской «Солидарности», чехословацкой «Хартии-77», группы «Мир и права человека» (ГДР), а также отщепенцы из числа бывших советских граждан, проживающие за рубежом.

Тимофеев, Григорьянц и другие пытаются вовлечь в «семинар» единомышленников из групп «Демократия и гуманизм», «Доверие», «Дружба и диалог», просионистски настроенных лиц, националистические элементы, реакционных церковников и др.

Вопросы подготовки «семинара» постоянно муссируются на сборищах названных лиц в Москве с участием иностранных корреспондентов. В общении с ними члены пресс-клуба «Гласность» не скрывают стремления к объединению антиобщественных элементов в нашей стране и своих притязаний на ведущую в этом роль.

В целом очевидно, что речь идёт о подготовке провокации, которая по замыслу организаторов и их зарубежных инспираторов в любом случае должна принести дивиденды: если «семинар» удастся, то это придаст вес «Гласности» и создаст своего рода прецедент; если же проведение будет пресечено, то будет повод поднять антисоветскую шумиху, тем более что эта затея приурочена ко дню прав человека 10 декабря и совпадает со сроками проведения советско-американской встречи на высшем уровне.

В этих обстоятельствах предлагается действовать следующим образом:

— На обращение устроителей «семинара» в исполком Моссовета насчёт аренды помещения дать отрицательный ответ, пояснив, что впредь до разработки соответствующего законодательства действует постановление исполкома Моссовета от 11 августа 1987 года, принятое в интересах обеспечения государст­венного и общественного порядка, в котором, в частности, предусматривается обязательство соблюдать Конституцию СССР, другие законодательные акты. К тому же пресс-клуб «Гласность» не зарегистрирован официально, и непонятно, по какому праву он претендует на организацию международных мероприятий. Можно полагать, что при отказе от аренды помещений «семинар» будет собран на частных квартирах, однако пропагандистский аспект в этом случае будет значительно снижен;

— Аналогичную мотивировку следует применить при отказе в выдаче виз тем иностранным гражданам, которые запросятся на «семинар». Нельзя исключить, вместе с тем, что определённое число иностранцев прибудет в качестве туристов, и что в сборище примут участие некоторые западные журналисты, аккредитованные в Москве;

— Учитывая, что одна из главных целей устроителей «семинара» состоит в том, чтобы спровоцировать скандал, воздержаться на данном этапе от мер пресечения в их отношении;

— Если устроители не примут во внимание решение Моссовета, дать им предупреждение по линии Прокуратуры о противоправности подготавливаемого мероприятия.

Вместе с тем возникает вопрос не только об административных, но и о политических методах нейтрализации деятельности подобных антиобщественных элементов. Как показывает первый опыт (нрзб) демократизации, наиболее перспективной оказывается кропотливая индивидуальная работа, проводимая советскими, партийными и общественными организациями, в том числе по месту жительства, с применением в случае необходимости дифференцированного подхода с разоблачением в средствах массовой информации подлинного лица «правозащитников» и т.п.

Особенно важно в этом отношении скорейшее завершение разработки законодательства о самодеятельных объединениях и ассоциациях, с тем чтобы ввести их деятельность в чёткие конституционные рамки.

Просим рассмотреть.

Э. Шеварднадзе  Л. Зайков В. Чебриков  А. Яковлев

Документ второй. Отчет о проделанной работе

Копия.

Секретно.

Экз. (нрзб)

(нрзб)…87 г. № 2594-Ч

ЦК КПСС

О мерах по локализации провокационных

действий участников так называемого

«семинара по правам человека»

В соответствии с принятым решением осуществлены меры по противодействию реализации антиобщественными элементами поддержанного империалистическими спецслужбами и зарубежными подрывными центрами замысла о проведении провокационной акции — так называемого «семинара независимых общественных организаций стран — участниц хельсинкского процесса по гуманитарным вопросам» и создании на его основе постоянного органа контроля за соблюдением прав человека в СССР.

В целях локализации этой политической провокации в Москву не были допущены представители ряда зарубежных антисоветских формирований, проживающие на Западе отщепенцы из числа бывших советских граждан, члены польской «Солидарности», группы «Мир и права человека» (ГДР), а также инспираторы националистических и иных антиобщественных проявлений Айрикян (Армения), Черновол, Горынь, Гель (Украина), Садунайте (Литва) и некоторые другие.

Принятые меры позволили в определённой степени сузить круг участников так называемого «семинара», не допустить организационного объединения враждебно настроенных лиц с антисоциалистическими элементами в других соцстранах и сорвать попытку постоянно действующего центра в Советском Союзе. Не получив разрешения на использование государственных помещений для проведения «семинара», провокаторы разошлись по частным квартирам и образовали ряд секций: международного доверия и разоружения, социально-экономических прав человека, национальных проблем, свободы веры, свободы слова и независимости прессы, контактов между людьми, прав инвалидов, юридического обеспечения прав человека, общественной защиты прав личности, культуры и прав человека. Возглавляли их Тимофеев, Григорьянц, Богораз-Брухман, Ковалёв, Гамсахурдия, Огородников и другие, в прошлом судимые за антисоветскую деятельность.

В целом им удалось втянуть в провокационную акцию около 180 советских граждан (в том числе свыше 40 человек из 30 других городов страны). Большинство из них, как установлено, ранее принимали активное участие в противоправной деятельности, за что привлекались к уголовной ответственности, поддерживали и поддерживают контакты с зарубежными подрывными организациями. На частных квартирах, где собирались «секции», присутствовало более 30 аккредитованных в Москву иностранных корреспондентов, несколько дипломатов, а также приехавшие в качестве туристов представители Международной хельсинкской федерации по правам человека, «правозащитных» организаций и групп США, Франции, Швеции, Финляндии, чехословацкой «Хартии 77».

Сборища на частных квартирах имели антисоветскую направленность. Так, например, Тимофеев (пресс-клуб «Гласность») в своём выступлении подчеркнул: «Семинар должен показать мировой общественности наличие в СССР большого числа людей, недовольных социалистическим строем, и то, что человек в совет­ском обществе бесправен». Крочик («группа доверие») призывал к созданию в стране «свободных профсоюзов». Огородников («Бюллетень христианской общест­венности») утверждал, что «СССР — тоталитарное государство», высказался за необходимость борьбы за расширение роли церкви в политической и общественной жизни страны. Новодворская (группа «Демократия и гуманизм») заявила: «Необходима политическая ненасильственная борьба с правительством СССР. Основная цель нашего движения — постоянная оппозиция правительству. Требование многопартийной системы в стране». Мясников (бюллетень «Гласность») говорил, что «половина населения СССР проживает в нищете, в стране несколько миллионов безработных и существует рабский труд, 25% населения не имеет жилья. В СССР якобы не соблюдается ни одного конституционного права».

Выступления ряда участников содержали призывы добиваться неограниченного права на выезд и въезд в страну, отказ от воинской службы, свободную передачу любой информации за рубеж. Обсуждались также вопросы противодействия органам советской власти, политике КПСС, создания механизма влияния на выработку внутри- и внешнеполитических решенийя правительства.

Участниками сборищ обсуждались и дальнейшие намерения, в частности превратить «семинар» в постоянно действующий орган по координации деятельности антиобщественных элементов, националистов, церковников и сектантов, просионистски настроенных лиц; образовать из числа редакторов неофициальных печатных изданий национальную секцию Международной федерации журналистов; организовать распространение независимого журнала «Референдум»; подготовить документы по работе каждой из секций и передать их за рубеж для использования в пропагандистских кампаниях против СССР.

Установлено, что посольства США, ФРГ, Нидерландов, Швеции и других стран в ходе подготовки и проведения сборища поддерживали постоянную связь и в определённой мере направляли деятельность организаторов и инспираторов. Более того, как стало известно из анонимных конфиденциальных источников, посольства капиталистических государств координировали эту свою деятельность между собой. Для этого были выделены специально сотрудники посольств. Например, в посольстве США такую роль выполнял второй секретарь Т. Грэм.

В целом провокационная акция осталась малозамеченной советскими гражданами. Однако не вызывает сомнения тот факт, что её организаторы продолжат свою подстрекательную деятельность.

Отделом пропаганды и международным отделом ЦК КПСС совместно с МИД и КГБ СССР предусматривается выработать дополнительные меры по разоблачению враждебного провокационного характера деятельности организаторов и участников указанной акции.

29 декабря 1987 года

Л. Зайков В. Чебриков Э. Шеварднадзе А. Яковлев А. Добрынин

А. Лукьянов

Документ третий. Как всё происходило на самом деле

Документ, как и предыдущий, датирован концом декабря 1987 года. Это письмо одного из участников семинара, члена группы «Дружба и диалог» Игоря Назарова, адресованное товарищу, эмигрировавшему незадолго до того²⁹ . Надеюсь, читатель обратит внимание на то, как в письме, среди прочего, очень точно описано изменение мировосприятия человека — от робости, неуверенности до восторга осознанного освобождения.

22 декабря 1987 г.

Виктор Рувимович, здравствуйте!

Неделю назад кончился Московский междунар. семинар по гуманитарным проблемам. На мой взгляд, это (то есть факт, что семинар состоялся и прошёл успешно) одно из самых значительных событий в России лет за 50–60. У вас, я думаю, будут подробные документальные материалы семинара, а я со своей стороны могу описать впечатления, полученные мной. Мне посчастливилось присутствовать на всех трёх общесеминарских «сходах» (два пленарных заседания и одна дискуссия), и принять участие в работе двух из девяти работавших секций (обе «наши»: одна — Ю.Г., другая — Генина)³⁰ . Секрет такой моей «загруженности» прост — я занимался озвучиванием «больших помещений»: так как пленарные заседания вынужденно проводились на квартирах, приходилось в одной из комнат ставить микрофон, а в остальные тянуть динамики.

Итак, по порядку. Первое пленарное заседание и, соответственно, открытие семинара было запланировано 10.12 на 17.00 в одном из банкетных залов (Галина идея)³¹ недалеко от к/т «Марс». Все организаторы и тех. группа должны были собраться у к/т «Марс» в 15.00. На это же время на всякий случай были приглашены и корры.

Подхожу я со своим рюкзаком, где у меня полный комплект аппаратуры, к к/т чуть раньше 15.00. Иду, а внутри слегка муторно, так как с ГБ я ещё очно не встречался, к встрече готовлюсь, ну и, конечно, этого слегка боюсь. Подхожу и ещё издали начинаю считать «Волги», «Москвичи» и «УАЗики». Насчитал не так уж и много: 5 или 6 всего. Времени до встречи ещё минут 10–15, но перед к/т кроме ГБшников (да и их человек 5) никого. Подождал у находящегося рядом гастронома минут 10. Приметил за это время одного из наших, он скрывался внутри магазина. Затем «наступил себе на горло» (всё-таки страшновато было) и пошел к к/т прямо на ГБшников. Прошёл мимо них раз, посмотрел афишки, прошел второй… Никому я не нужен; да и наших никого. Вернулся к магазину, встал там за группой мужичков, по виду грузчики из магазина. Говорят между собой что-то о том, что вот-де евреи тут должны собираться, дескать давай подождём, посмотрим… Видел я, как до этого подходил к ним милиционер. Он, видимо, их и проинформировал.

Пошёл я ещё раз вокруг к/т и догадался зайти в кассы. А там был Гена. Потом подошли ещё двое, подождали ещё минут 20 и пошли к банкетному залу, а там столпотворение: сплошные иностранные машины, корры, телевидение, участники и организаторы, ГБшники — толпа человек 50. Зал, оказывается, срочно закрыла появившаяся накануне санэпидстанция.

Тимофеев и другие члены оргкомитета дают тут же на улице интервью телекомпаниям, параллельно все на видео снимает и ГБ (я эту камеру уже у них видел и на Арбате, и у Моссовета, когда кришнаитов разгоняли). Кутерьма, так как срочно выставляется дежурная группа предупреждать прибывающих к 17.00, что все состоится на частной квартире, одновременно всё время боятся потерять друг друга из вида, чтобы не «загребли» под шумок кого-то. Ну и, наконец, оргкомитет уезжает первым давать пресс-конференцию. Я, конечно, со своим рюкзаком с ними.

В квартиру, хоть и большую, набилось человек, наверно, 100.³²  Корров — человек 30, а то и больше + телевидение. В 19.00, когда все собрались, Тимофеев открыл семинар. Народ в основном стоял, сесть было просто некуда. И когда Лев Мих. поздравил всех с началом и предложил минутой молчания почтить память тех, кто погиб, но своей смертью сделал то, что стало возможным провести семинар и говорить о правах человека, было общее удивительное чувство единения, скорби и восторга. Как бы прорыв в некий более высокий слой. Я вообще первый день на уровне слов почти ничего не воспринимал. Выражаясь словами Ртищева (который также присутствовал)³³ , был в состоянии экстаза.

Затем Лев Мих. предоставил слово Богораз, затем выступал Ковалёв, затем координаторы секций давали адреса своих «явок», затем говорил чрезвычайно симпатичный чех из «Хартии-77» Ян Урбан, один из немногих, кому удалось «прорваться» сквозь «гостеприимство» Союза. В общем, работа семинара началась. Домой все уехали нормально, если не считать того, что весь семинар за Тимофеевым ездил эскорт в машине без номеров, а координаторам секций (кого застали дома) было сделано предупреждение, что проведение семинара незаконно. Эти меры воздействия оказались эффективными лишь для координатора экологической секции из Ленинграда — Троня, а координатора секции национальных движений Айрикяна и др. человека (не помню точно имени) арестовали во Львове. Об оперативности работы корров в этот день красноречиво свидетельствует хотя бы следующий факт. Где-то часов в 20 стало известно, что по дороге на семинар арестовали А. Лащивер³⁴ . Об этом сказали им. И в этот же вечер в передаче для полуночников «Голос Америки» это уже передал.

Чувство эмоционального подъёма, которое сопутствовало работе семинара, наиболее сильно было выражено именно в первый день. Я думаю, нигде ещё в Союзе (разве что за исключением тюрем и лагерей) одновременно не собиралось столько народа, для которого иметь открытые глаза и сердца важнее всего и превыше страха. Я в первую ночь семинара от эмоционального перевозбуждения даже спал плохо.

Затем начались будни семинара. Сначала секция Гены: «Социализм и экономические права». Ощущение праздника не проходило. Присутствующим ино­странцам синхронно переводила небом посланная нам переводчица — Метка³⁵.  Замечательная югославка, которая в Союзе на учёбе (она, кстати, согласилась сейчас вести наш…). А когда начала работу секция Ю.Г. «Международное движение за доверие», во время начала работы которой Ю.Г. зачитал доклад из истории группы «Доверие», то все опять испытали ничем не повторимое чувство подъёма и воодушевления.

Вместе с тем и работы было много: надо было компоновать доклады, подчищать свои выступления, а главное — готовить заключительные документы работы секций, являющиеся конгломератом всех высказываний и выступлений. (За время работы семинара выяснилось, что число соратников и сторонников гораздо больше, чем думалось до этого. Просто появились знакомые, которые теперь ими останутся надолго. Семинар позволил выглянуть за пределы «своего болота», узнать другие мнения и подходы к проблемам страны, проблемам прав человека. Было отрадно видеть и было для меня большой радостью познакомиться со многими очень чистыми, на мой взгляд, людьми, Ковалёвым, Тимофеевым, Богораз, о. Якуниным и др.)

А 13.12 в воскресенье была общая дискуссия. Опять банкетный зал закрыли, опять частная квартира и опять море народа — советского и иностранного. Народа, правда, побольше — человек 150. Мнения в дискуссии были высказаны самые разные (мы Вам материалы переправим), были и небольшие перепалки (типа диссиденты — отказники), но атмосфера воодушевления и подъёма не пропадала. Как мне кажется, выступали и закамуфлированные сотрудники ГБ, на тему: а стоит ли крови погибших эта борьба за права человека? В частности, на дискуссии Киселёв рассказал, как во время работы секции инвалидов, координатором которой он является, привезли автобус благополучных инвалидов, которые стыдили Киселёва и Ко за низкую неблагодарность и пр., а потом этих инвалидов этим же автобусом развезли по домам.

В понедельник ещё работали разные секции: в частности, секция Ю.Г. вырабатывала заключительный документ. А во вторник — в канун Хануки — за­ключительный аккорд — последнее пленарное заседание на кв. у Тимофеева. Народу, прямо скажем, поменьше — человек 60, но тем не менее, под аплодисменты присутствующих, после заключительных слов и интервью всех координаторов (кроме Григорьянца, который демонстративно ушёл после пресс-конференции) Тимофеев закрыл семинар.

Конечно, все страшно устали. Но вместе с тем чувствовалось общее удовлетворение от совместно проведённой большой и удачной работы. Многие просто сдружились за это время. Некоторых полюбили. Думаю, одним из всеобщих любимцев стал Ян Урбан, Метка. У меня самые приятные впечатления также от Ковалёва и Тимофеева. Думаю, наличие среди 9 координаторов Ю.Г. и Г. позволило поднять общий уровень духовности оргкомитета и семинара в целом.

С семинаром связаны и несколько пересечений дат. Здесь и Ханука, и восстание декабристов, и День защиты прав человека, и 39-я годовщина подписания «декларации». А в первый день, когда все стояли на крыльце закрытого банкетного зала, на небе было знамение: над заходящим солнцем (а день был морозно-ветреный) стоял красный столб. Оля Кустря³⁶   обратила на него внимание. Кстати, кришнаиты молодцы: проучаствовали, и активно, в работе семинара. А председатель Хельсинкской европейской ассоциации, выступая на дискуссии, сказал, что они приехали к нам учиться и считают семинар своим членом. Многие высказывали восхищение… Похоже, даже власти в нерешимости, что делать дальше.

Вот сумбурный и, наверно, не совсем информативный отчёт о семинаре. Материалы сейчас в стадии обработки и оформления. Затем будут размножаться. Вас, конечно, не забудем».

6. Семинар и пятьдесят интеллигентов

Теперь надо вернуться немного назад и взглянуть вокруг.

Как всё начиналось… Несколько раз детально проговорив между собой идею семинара (тоже не дома беседовали, но гуляя во дворике соседнего детсада), мы с Ларисой Богораз пошли приглашать А.Д. Сахарова. На ул.Чкалова нас приняли радушно (тем более что Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна знали Лару давно и любили) и выслушали внимательно. Увы, идея вызвала далеко не однозначную реакцию А.Д.: в ту пору, поздним летом 1987 года, он был убеждён, что «оттепель» — явление временное и весьма возможно скорое политическое похолодание. «Вы привлечёте людей, молодёжь… а потом всех их посадят… Вы готовы взять на себя ответственность за их судьбу?» (Не ручаюсь за точность фразы, но мысль была именно такова.)³⁷

Мы свою ответственность понимали. Как можно увидеть хотя бы из предъявленных здесь документов, в 1987 году в стране существовало несколько правозащитных, диссидентских групп различного направления: и сторонники свободы эмиграции, и защитники религиозных свобод, и откровенно антикоммунистические оппозиционеры, и др. Каждая группа сама по себе… Мы с Ларисой Иосифовной, а с нами и другие участники Пресс-клуба «Гласность» (Сергей Ковалёв, Юрий Хронопуло, о. Глеб Якунин и другие), конечно, очень хорошо понимали опасения А.Д. Сахарова. Но вместе с тем мы знали, что угроза репрессий не может повлиять на решимость большинства участников этих диссидентских групп, не может остановить их деятельность — это было проверено многочисленными задержаниями и арестами последних лет. Более того, участие в семинаре могло бы сделать эти группы более известными, придать им некоторую легитимность — если не юридическую (до этого ещё было далеко), то, по крайней мере, в общественном мнении (и в стране, и за рубежом)…

2 сентября 1987 года на заседании Пресс-клуба «Гласность» (у меня на квартире) было принято решение о проведении семинара и всеми присутствующими (17 имён, Звиад Гамсахурдия и Вячеслав Чорновил делегировали подписи по телефону) подписано соответствующее обращение к международным и национальным неправительственным организациям и правительствам стран — участ­ниц Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Так счастливо совпало, что в начале сентября в Москву на первую Международную книжную ярмарку (тоже важное событие того года, признак «потепления») приехали видные и влиятельные фигуры международного хельсинкского движения, руководители американской правозащитной организации Helsinki Watch — издатель Боб Бернстайн и журналистка Джери Лейбер. Они горячо поддержали идею нашего семинара. Организационная (прежде всего информационная) поддержка и помощь, какую Helsinki Watch и Международная Хельсинкская федерация (швед Джеральд Наглер) оказали нашему семинару, — просто неоценимы. Их возможности связаться с правозащитными организациями по всему миру были, конечно, несравнимы с нашими. Впоследствии же они сумели приехать в Москву в самые дни семинара и приняли в нём участие…

Однако не всё так удачно складывалось. Ну хорошо, участвуют отчаянные диссиденты всех идеологических оттенков… некоторые западные правозащитники участвуют… но мы ведь знали, что в стране многие и многие готовы поддержать наши идеи — и прежде всего интеллигенция, деятели культуры, учёные. Многие известные люди! Эта никак не организованная, даже не выраженная публично, неявная оппозиция коммунистической власти проявляла себя, в основном в кухонных застольных дискуссиях… но она же существовала!

Мы, диссиденты, открытые оппозиционеры, ведь и сами были, в некотором смысле, продуктом широкого интеллигентского свободомыслия. И если бы люди, чьи имена так много значат в общественном мнении, присоединились к нашему начинанию, отзвук семинара, его влияние на общество могли бы стать куда сильнее. Вот тогда действительно можно было бы говорить о политической оппозиции.

В ноябре, когда стало ясно, что семинар всё в большей и большей степени превращается из мечты в реальность, я, по согласованию с другими членами подготовительного комитета, обратился с письмом к пятидесяти известным интеллигентам — каждому разослали или разнесли и положили в почтовый ящик по экземпляру. В письме был призыв к сотрудничеству. Там говорилось о несостоятельности обвинений диссидентов, инакомыслящих в «подрывной» и иной деструктивной деятельности, о неправомочности судов, по приговору которых людей за высказанное мнение закрывали на долгие годы в лагеря и тюрьмы… Словом, много чего эмоционального и, на нынешний взгляд, наивного было наговорено в письме. «Что-то серьёзно сместилось в системе нравственных ценностей российского общества. Смелость своевременно сказать правду перестала быть добродетелью и теперь третируется как преступление. Позорное молчание стало социальным достоинством…» — ну, и т.д…. К письму была приложена уже готовая к тому времени программа семинара. Кончалось же всё следующим пассажем: «Это письмо — приглашение принять участие в семинаре. Уже само Ваше участие в его работе — очно, заочно ли — станет актом реабилитации права на независимое мнение»…

Нет, никто из адресатов письма не пришёл, никто даже не откликнулся. Один только милейший Булат Окуджава прислал короткий ответ, в котором просто и искренне сказал, что не верит никаким декларациям о переменах в стране (словно знал о нашем разговоре с А.Д.). Не верит, и всё — что тут обсуждать? Все разговоры впустую… И я был благодарен Булату за этот единственный внятный ответ — и, слава Богу, впоследствии имел возможность поблагодарить его очно³⁸ .

Подытоживая тему, можно сказать, что наше приглашение на семинар было, по сути дела, призывом чётко обозначить свою оппозицию коммунистическим властям — и никто из интеллигентского истеблишмента, никто из «пятидесяти интеллигентов» (на самом деле писем было даже больше ста), на этот призыв не откликнулся ³⁹ .

Думаю, дело не в том, что люди боялись репрессий (хотя, может, и боялись), а в том, что осенью 1987 года никто не верил в искренность деклараций и готовность властей предержащих к реформам. И в этом случае что толку дискутировать о желательности каких-то там перемен? Да ещё и рискуя при этом… Ну, а мы, рискнувшие, видимо, оставались в их сознании некими маргиналами, «отщепенцами».

Между тем, семинар был, конечно, далеко не единственной заметной общественной инициативой 1987 года. Как раз в ту пору разворачивалось мощное движение советских «неформалов»: возникали многочисленные общественные клубы, кооперативы, иные начинания различной направленности и с различными целями. По-прежнему не претендуя на создание хоть сколько-нибудь широкой исторической картины, я всё-таки хотел бы упомянуть о некоторых событиях и явлениях, смежных с нашей деятельностью. И попробую сделать это с помощью недавно опубликованного и показавшегося мне весьма интересным документа — «мемуарной беседы» двух видных деятелей движения «неформалов» Вячеслава Игрунова и Григория Пельмана. Вот отрывок из этой беседы:

Игрунов: Под осень была одна замечательная встреча. Я не знаю, случайно мы встретились или нет: Игрунов, Пельман, Павловский. Мы шли по городу, и выяснилось вдруг, что каждый думает об одном и том же: о социальном кооперативе, который выполнял бы какие-то социальные функции. Если я не ошибаюсь, это был октябрь 87-го года… Так зародился кооператив «Перспектива», который весь формировался уже на новой квартире у Гриши… Это само собой породило много других вещей… Уже функционировала «Межклубная инициативная группа». Разные люди встречались и обсуждали ключевые проблемы.

Пельман: Помню, параллельно, в 87-м, мы общались с Хельсинкской группой. (Кажется весьма характерным, что из сегодняшнего далека Пресс-клуб «Гласность» видится собеседникам как Хельсинкская группа. — Л.Т.)

Игрунов: Декабрь 87-го года.

Пельман: Это — первая большая тусовка диссидентов (т.е. наш семинар. — Л.Т.), на которую были приглашены новые неформалы.

Шварц (сотрудник Игрунова, записывавший беседу): В каких отношениях были старые диссиденты и новые неформалы?

Игрунов: Это очень болезненная тема. Я могу сказать, что туда от имени неформалов ходили мы с Глебом Павловским вести переговоры. Было это на квартире у Тимофеева, и мы остались недовольны друг другом. Ушли в ужасно расстроенном состоянии. Формула была достигнута такая: формально новые клубы не участвуют, но каждый, кто хочет, может туда приходить. И отдельные люди ходили, особенно туда ходила команда Новодворской…

Пельман: Отношения с диссидентами были очень и очень непростыми, прежде всего, из-за отношений Глеба (Павловского) с диссидентами. Выйдя из этой среды, Глеб безумно конфликтовал с ними. Ты помнишь суть конфликта?..

Игрунов: Я это помню хорошо. Но мне интересно, как виделось со стороны. На самом деле, точно такие же сложности были у Кагарлицкого⁴⁰ . У Глеба Павловского была проблема с диссидентами, связанная с тем, что он признал свою вину (на суде в 1982 году. — Л.Т.), клеветнический характер «Поисков», и диссиденты его, естественно, не любили… Кагарлицкий и молодые социалисты, которые включились в неформальские структуры, повели себя ещё хуже (при задержаниях и допросах в начале 80-х. — Л.Т.). И понятно, что здесь была некоторая сложность… Кроме того, надо иметь в виду, что были сложные отношения между радикальными и умеренными неформалами. Раскол «Перестройки» конца 87-го года был связан с тем, что там были относительно радикальные люди, которые осмеливались говорить вещи, на которые сейчас просто никто не обратит внимание. А тогда они были как бы вызовом всему. Естественно, «Перестройку» несколько раз пытались закрыть.

…Комсомольски-недозрелые ребята, собиравшиеся строить памятник реабилитированным жертвам сталинских репрессий, естественно, для диссидентов, для которых Сталин — лишь частное явление в системе, были чужеродными. И неизбежно должно было быть столкновение… Среди диссидентов, например, почти все, за исключением Ковалёва, который вернулся из Твери в Москву, Богораз и Тимофеева, были очень радикальными людьми. В Горбачёве они видели витрину этой «перестройки», за которой ещё глубже укоренится политическое насилие, лагеря.

Пельман: Они не хотели признавать конструктивные преобразования в обществе.

Игрунов: Для них борьба с Горбачёвым и с этим режимом была очень важной задачей. Для них, даже для Гефтера, который мне говорил: «Ты пишешь «революция», а какая революция, ведь ничего не происходит».⁴¹

Все изменилось в следующем, 1988 году. И тот же скептически настроенный оппозиционный историк и философ Михаил Яковлевич Гефтер стал одним из учредителей вполне официально зарегистрированного дискуссионного (не ошибёмся, называя его политическим и оппозционным) клуба «Московская трибуна», где также учредителями были А.Д. Сахаров, Ю.Н. Афанасьев, Л.М. Баткин, Ю.Г. Буртин, Ю.Ф. Карякин, Л.В. Карпинский, А.М. Адамович, А.Б. Мигдал. Почему некоторые из этих замечательных людей — и другие, в течение пары лет заполнявшие залы на заседаниях «Московской трибуны» и на других оппозиционных мероприятиях, — почему они в декабре 1987 года, зная о нашем семинаре, имея приглашения, не пришли к нам, а теперь, спустя всего несколько месяцев, готовы были проявить такую активность? Да как раз потому, что увидели: год прошёл, и отката к политике репрессий не произошло. Стало можно: среди прочего, и наш Семинар это показал… А в конце 1988 года так и вовсе предвыборная кампания, и многие из наших «пятидесяти» пошли в народные депутаты, то есть стали (хотя бы на время депутатства) профессиональными политиками.

Не хочу сказать, что наша деятельность 1987 года как-то сильно подтолкнула общественные процессы, происходившие в стране. Но мне кажется, что и журнал «Гласность», и пресс-клуб «Гласность», и Московский международный семинар по гуманитарным проблемам, и журнал независимых мнений «Референдум», первый номер которого вышел в день открытия семинара, — всю эту нашу деятельность можно назвать если и не наступлением, то активной «разведкой боем». И все увидели, что лидеры сильно прогнившей коммунистиче­ской системы вынуждены ослабить политику репрессий… и многое теперь можно… Может, даже и те люди на Старой площади, кто подписывал документ, призывающий принять меры против нашего семинара, тоже увидели, что можно…

Тут, пожалуй, мне и следует закончить повесть о моём диссидентстве. Мы кое-что успели… и в этот раз нас не посадили. И хорошо. Наши товарищи, освобождения которых мы требовали, тоже были уже на свободе. В последующие два года я не столько занят был организационной деятельностью (постоянное занятие такого рода, признаюсь, мне в принципе не по душе), сколько представительствовал, выступая на различных мероприятиях — у нас в стране и за рубежом. Самиздатский журнал независимых мнений «Референдум», который я издавал, хоть и был поначалу весьма успешным начинанием (имею в виду, конечно, не коммерческий успех, а читательский интерес), к году 1989 уже не выдерживал конкуренции с валом официально зарегистрированной прессы, позволяющей себе смелость любых степеней.

Некоторые из тех, кто в сентябре 1987 года подписал обращение пресс-клуба «Гласность» о семинаре, превращались из диссидентов в оппозиционных политиков высокого уровня: Звиад Гамсахурдия, Вячеслав Чорновил, Сергей Ковалёв… В новых условиях не весьма замеченным произошло произошедшее по моей инициативе в 1989 году преобразование Пресс-клуба «Гласность» в возрождаемую Московскую Хельсинкскую группу. В выпущенной по этому поводу декларации было сказано: «Воссоздаваемая на основе Пресс-клуба «Гласность» Московская Хельсинкская группа подчёркивает свою преемственность с организацией, имя которой принимает».

Событие это, чрезвычайно важное своими последствиями (возобновила работу старейшая и наиболее эффективная правозащитная организация), почему-то плохо отразилось в документах и мемуарах. Может, потому что люди, которым предстояло сыграть важную роль в её дальнейшей деятельности (Ю. Орлов, К. Любарский, Л. Алексеева), к тому времени всё ещё жили в эмиграции и в Москву приехать не могли, а из тех, кто присутствовал, многих уже нет в живых (Л. Богораз, А. Нейфах, Л. Терновский), недавно ушёл из жизни и хозяин квартиры, где мы часто собирались в те годы и где состоялось это событие, скромнейший, замечательный Александр Павлович Лавут.

Единственным, кто откликнулся на мою просьбу припомнить, как это происходило, оказался тогда же ставший членом группы известный адвокат Генри Резник: «Что помню: вошёл в воссозданную МХГ с самого начала по Вашему приглашению⁴² ; учредительное собрание состоялось в квартире Лавута на Самотёке, избрали трёх сопредседателей: Вас, Ковалёва и Богораз. Начали мы резво, в частности, провели серию весьма толковых семинаров и конференций по соблюдению прав человека, я на них делал доклады, материалы публиковались довольно приличным тиражом. Откуда деньги, и тогда не знал. Мне кажется, до прихода Алексеевой их либо вообще не было, либо крайне мало. Я не помню, были ли у нас какие-то сотрудники на зарплате. Вот, пожалуй, и всё, что сохранилось в памяти»⁴³ .

Денег, конечно, не было. И сотрудников на зарплате не было. Просветительские правозащитные семинары организовывала Лариса Иосифовна. Она находила возможности и для публикации материалов. Вообще надо сказать, что правильно организовать работу некоммерческой неправительственной организации, особенно правозащитной (то есть заведомо обращённой против властей предержащих), — дело чрезвычайно сложное, требующее специальных способностей и навыков, каких ни у Ларисы Иосифовны, ни у меня не оказалось. И поэтому мы настойчиво уговаривали и уговорили согласиться Кронида Любарского, вернувшегося из эмиграции (в данном случае, может, правильнее сказать: из европейской ссылки), и группа избрала его председателем… В 1996 году после трагической гибели Кронида группу возглавила также вернувшаяся к тому времени Л.М. Алексеева — истинный профессионал правозащитной работы… Впрочем, в самом начале 90-х я от этой деятельности отошёл, целиком отдавшись двум своим основным профессиям — литературе и экономической науке.

Вот, пожалуй, и вся повесть об оппозиции 1987 года и о моём диссидентстве.

1 Первая публикация у нас в стране состоялась в 1990 году в журнале «Юность», тираж которого был тогда 3 миллиона экземпляров.

2 Газета «Русская мысль» от 9 января 1987 года.

3 Р. Медведев. Поиски автора // Московские новости. 2001. № 16. 17–23 апр.

4 Брожение умов происходило повсеместно. Мои друзья в редакции журнала «Молодой коммунист», где я работал в 70-е годы, Владимир Глотов и Игорь Клямкин вошли было в создаваемую известным журналистом Леном Карпинским «подпольную» группу «Солярис». Затевали даже какое-то неподцензурное издание — всё это с неким еврокоммунистическим уклоном, держа в уме социализм с человеческим лицом. Но, насколько я знаю и помню, дело быстро закончилось одноразовыми беседами на Лубянке и наказанием по партийной линии. Впрочем, Глотова и Клямкина из редакции уволили, и они некоторое время ходили без работы. А Карпинского, кажется, вообще исключили из партии… Я, хоть и знал об этой затее, но не был в неё вовлечён: во-первых, меня не очень-то и приглашали, а потом, честно говоря, идеи еврокоммунизма мне никогда не казались серьёзной альтернативой коммунистической идеологии советского розлива.

5 Уверен, такой барьер существовал до поры и в сознании каждого из членов Политбюро (тоже ведь советские люди). И слова, с помощью которых они начали осознавать тупик, в какой загнала страну коммунистическая идеология, и преодолевать «барьер молчания», — эти слова они почерпнули у тех же диссидентов, Сахарова, Солженицына, у наблюдателей из-за границы. Вот признание Э. Шеварднадзе: «В начале 80-х годов я пришёл к выводу, что в этой системе прогнило всё. Я тогда же говорил об этом Горбачёву, он потом публично вспомнил об этой беседе: “Прогнило всё, всё надо менять”» (Л. Тимофеев. «Зачем приходил Горбачёв. О теневых влияниях в большой политике» М.: ПИК, 1992. стр. 37.) Слов «система прогнила» нет и не может быть в лексиконе коммунистической идеологии — речь-то идёт именно о коммунистической системе. Эти слова пришли из «протестной реальности», от диссидентов. Тогда и заговорили о «перестройке, гласности и т.д.». А дальше уж само покатилось…

6 Об этом подробнее см. в документальной повести «Я — особо опасный преступник».

7 В начале 1976 года у советских диссидентов Юрия Орлова, Андрея Амальрика, Валентина Турчина, Анатолия (Натана) Щаранского возникла идея создать группы для сбора информации о нарушении прав человека в различных странах (прежде всего в СССР) и информирования правительств стран — участниц Хельсинкских соглашений по безопасности и сотрудничеству в Европе. Тогда же была создана Московская Хельсинкская группа. В конце 70-х участники МХГ подверглись жестоким репрессиям: одни были брошены в тюрьмы и лагеря, другие вынуждены были эмигрировать.

8 Журнал «Знамя» № 9 за 2001 год.

9  См. повесть «Я — особо опасный преступник».

10 Журнал «Посев» № IV, 1985, стр. 2–3.

11 Сложность путей, по каким доходила до Запада информация о положении в лагерях, иногда всё-таки сказывалась и на её точности. В приведённой заметке неточностей три: 1) в ПКТ (помещение камерного типа) я, сколько помнится, был посажен не за протест против перевода А. Смирнова в тюрьму, а после протестов, связанных со смертью зэка М. Фурасова (оставленного без медпомощи); 2) посадили в ПКТ не на полгода, а на 4 месяца… ну и 3) никакие мои тексты никогда не были опубликованы в «Молодой гвардии» — я работал некоторое время в штате редакции журнала ЦК ВЛКСМ «Молодой коммунист» — там и печатался.

12 О режиме в лагере: о карцере (ШИЗО), о внутрилагерной тюрьме (ПКТ), о болезнях и смертях в лагере см. документальную повесть «Я — особо опасный преступник» и пьесу «ШИЗО для трёх актёров».

13 Steve Goldstein. «Released Soviet Urges Freedom For All Dissidents» Philadelphia Inquirer. February 16, 1987.

14 Alex Goldfarb. “Tasting Glasnost” The New York Times Magazine. 6 Dec. 1987.

15 В. Козловский. Возвращение в Москву. «Новое русское слово» 17 декабря 1987 года.

16 Об одном из таких собраний (впрочем, не весьма многолюдном) вспоминает в письме ко мне живущий ныне в Литве поэт и драматург Георгий Ефремов: «Насколько помню, меня к Вам домой позвал Саня Даниэль. Вы проводили какую-то правозащитную (?) или политологическую встречу. Было это, если не ошибаюсь, в 1988-м. Я тогда впервые попал к Вам в дом, в Тёплый Стан. Компания там собралась большая — человек 25. Помню Лёню Вуля, Глеба Павловского etc. Поскольку я к тому сроку уже года три занимался “вольной” печатью, у Вас были ко мне вопросы. Так мы и стали дружить».

Судя по названным именам, дело всё-таки происходило в 1987 году.

17 Спасибо моей доброй приятельнице тех лет Татьяне Братковой, которая организовала моё вступление в этот комитет после того как я лишился какого бы то ни было штатного места. В моём уголовном деле я так и обозначался: такой-то — такой-то, член Комитета литераторов и т.д. И теперь (пусть хоть и с многолетним опозданием) я должен извиниться перед коллегами по комитету за то, что обрёк их на тревоги и хлопоты, связанные с моим арестом, и за для всех малоприятную процедуру исключения.

18 «Вести из СССР»  № 13 за 1987 от 15.07.1987, стр. 3.

19 Там же, стр. 4.

20 Информационный бюллетень «Гласность» № 1. Москва, июнь 1987 год. Стр. 1.

21  Эти сообщения были цитированы… в советской газете, тоже своеобразно откликнувшейся на нашу инициативу: «Крикуны с обочины. Бюллетень “Гласность”, его редактор и Ко». «Вечерняя Москва» от 07.08.1987.

22 Из письма в ЦК КПСС первого заместителя председателя Государственного комитета СССР по делам издательств полиграфии и книжной торговли Д.Ф. Мамлеева от 16 июля 1987 года. Бремен, ФРГ, Archiv FSO В.А. Ф. 47; 0,5 п.м.; 1980-е–1995. “Папка Дмитриева В.А.”

23 Вот только несколько названий из двух десятков изданий, принявших участие в 1-й встрече редакторов и представителей независимых изданий 24–25 сентября 1987 года в Ленинграде: «День за днём», «Обводный канал», «Меркурий», «Митин журнал», «Часы», «Третья модернизация»… Особое место среди независимых изданий, конечно, занимала «Экспресс-хроника» Александра Подрабинека. Во многих отношениях она не уступала, а в чём-то и превосходила «Гласность»… Но «Гласность» вышла чуть раньше и на первых порах привлекла к себе больше внимания.

24 http://grigoryants.ru/category/zhurnal-glasnost/

25 Там же.

26 Philadelphia Inquirer November 08, 1987. Должен, однако, снять некоторое недоразумение, связанное с упоминанием в этой корреспонденции моей фамилии. Если меня и задерживали в начале ноября 1987 года (что не исключено), то вряд ли в связи с изданием «Гласности». Я очень хорошо помню, что 8 октября 1987 года приехал к Григорьянцу поздравить его с днём ангела (память Сергия Радонежского) и сообщил, что начинаю подготовку издания журнала «Референдум», а потому, понятно, совершенно отхожу от «Гласности». Впрочем, это была уже чисто формальная «точка»: в делах журнала я уже не принимал никакого  участия.

27  http://grigoryants.ru/category/zhurnal-glasnost/

28 О существовании и этого документа и того, что идёт за ним следом, мне давно говорил С.А. Ковалёв: он держал эти «докладные записки» в руках, когда в 1992 году готовился к процессу против КПСС в Конституционном суде. К сожалению, оригиналы этих документов оказались для меня недоступны. Здесь я воспользовался факсимильными копиями из архива В. Буковского, размещёнными в Интернете (http://www.bukovsky-archives.net/pdfs/dis80/kgb87-4.pdf). Качество и сохранность этих машинописных копий оставляют желать лучшего, однако подлинность не вызывает сомнений: они адекватно датированы и имеют нумерацию, присущую документам ЦК КПСС. Несмотря на гриф «Секретно» документы эти, несомненно, были размножены в определенном количестве экземпляров — для исполнителей. На одном из них прямо указано: «Копия». Такие копии, видимо, и попали в архив В. Буковского… Да и само содержание, надо сказать, никак не может вызвать сомнений в подлинности документов. Тем более что второй документ прямо ссылается на первый.

29 Игорю Назарову, любезно предоставившему текст своего письма, — низкий поклон и душевная благодарность: думаю, это один из самых ярких документов, свидетельствующих о нашей работе той поры… Виктор Рувимович Блок — участник группы «Доверие».

30 Ю.Г. — Юрий Георгиевич Хронопуло, доктор физмат. наук; Гена — Геннадий Крочик — лидеры группы «Доверие», активно участвовали в организации и проведении семинара.  Впоследствии эмигрировали в США.

31 Галина Голдина — жена Г. Крочика.

32 Вот написанные по моей просьбе, по-своему очень выразительные, хоть и совсем краткие, воспоминания Нины Михайловны Литвиновой, любезно предоставившей свою квартиру для проведения некоторых заседаний семинара: «Вот то немногое, что мы помним о семинаре, который проходил в декабре 1987 года в нашей квартире… Было больше 100 человек. Крымские татары рассказывали, как препятствовали их приезду. Были инвалиды, священник Эдельштейн, чех Урбан, молодой «журналист», который со всеми поговорил и исчез, вероятно из ГБ, кришнаиты, которые кормили всех какими-то шариками, Золотарёвы (брат и сестра, они организовали общество «Гражданское достоинство»), Лара Богораз, Эрнест Орловский, Сергей Ковалёв, Гамсахурдия и Костава. Алексей Смирнов (племянник Костерина) радиофицировал квартиру. Пришедшие с улицы сказали, что внизу стоит машина, в которой видно и слышно всё, что происходит в квартире.

Всего хорошего, с уважением

Нина Литвинова

22 января 2014»

33 Ртищев — член группы «Доверие», один из участников семинара.

34  Лащивер Ася Абрамовна — активная участница диссидентского движения. Её подпись среди 17 других стоит под начальным обращением о нашем семинаре.

35  Метка Граунар — молодая женщина из Югославии (Словении), учившаяся в то время в Москве. Переводчик высшего класса. Впоследствии я встречал её работавшей на писательских конференциях в Любляне.

36  Кустря Ольга — дочь Ю.Г. Хронопуло.

37  Недоверие А.Д. к декларированным переменам проявилось, конечно, не только в его отношении к нашему семинару. Примерно в ту же пору в Москве побывал финансист Сорос, изучавший возможность открытия здесь своего фонда: «У меня также было несколько интересных неофициальных встреч… Я разговаривал с ведущими диссидентами — Сахаровым, Григорьянцем и Львом Тимофеевым, но у них мой проект  вызвал довольно большие сомнения. Сахаров сказал, что мои деньги лишь пополнят казну КГБ».Д. Сорос. «Советская система: к открытому обществу». М., 1991.

38 Когда мне пришло время вступать в Союз писателей, Булат был одним из двух моих рекомендателей. Вторым был уже упоминавшийся здесь поэт Георгий Ефремов.

39 В архиве «Мемориала», куда я когда-то передал свой архив, отыскались почтовые уведомления о вручении того письма лишь 19 следующим адресатам: 1) Сайкину В.Т. (Мосгорисполком), 2) Шеварднадзе Э.А., 3) Евтушенко Е.А., 4) Климову Э.Г., 5) Бурлацкому Ф.М., 6) Распутину В.Г., 7) Норштейну Ю.Б., 8) Быкову Р.А., 9) Окуджаве Б.Ш., 10) Клямкину И.М., 11) Давыдову Ю.В., 12) Мигдалу А.Б., 13) Ефремову О.Н., 14) Борину А.Б., 15) Чайковской О.Г., 16) Друце И.П., 17) Ульянову М.А., 18) Рощину М.М. 19) Каверину В.А.

40 Борис Кагарлицкий — диссидент, придерживавшийся социалистических взглядов. Будучи арестован в начале 80-х, давал признательные показания.

41 http://www.igrunov.ru/vin/vchk-vin-n_histor/remen/anniversary/pelman.html

42  Кроме Г. Резника я, посовещавшись с товарищами, тогда же пригласил в группу Г. Старовойтову, о. Георгия Эдельштейна и Б. Пинскера, моего соредактора по изданию «Референдума».

43 Генри Маркович Резник немного ошибся: С.А. Ковалёв не был сопредседателем МХГ; в 1989 году он стал народным депутатом и делами группы заниматься не мог.