НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

В «Скорописи» этого номера мы рассмотрим разные типы вопросов и запросов, с которыми люди обращаются к литературе и шире –— к порождаемой ею области вымыслов (грёз, мифов…). В этих целях возьмём трёх максимально разных авторов (во всех смыслах — от круга интересов до поколенческой принадлежности), у книг которых, вышедших недавно, есть по крайней мере один общий признак: всё это — сборники статей, эссе, заметок о ней, необозримой. О литературе. Автор­ские образы её, персональные маршруты в её пространстве. Действительно ли, попробуем мы понять, эти маршруты ведут в разные стороны? Возможно ли им где-нибудь сойтись?

Екатерина Иванова. По обе стороны вымысла. — Саратов: ПК ООО «Амирит», 2018.

Книга критика, литературоведа, эссеиста Екатерины Ивановой, автора многих публикаций в литературных (и не только) журналах, включает в себя тексты за послед­ние пятнадцать лет и состоит из пяти разнообъёмных частей. Название каждого раздела — ключ к книге в целом. Критические статьи объединены заголовком «Столкновение с иным»; рецензии на прозу — «Правильная позиция по отношению к апокалипсису»; раздел интервью назван даже с некоторой прямолинейностью: «Правда там, где  произносится слово “Бог”». Вообще, книга концептуально весьма выверенная — устроенная так, что в ней всё работает на прояснение одного круга вопросов.

По какие же «обе» стороны вымысла располагается внимание автора? Это, с одной стороны, — «недовымысел»: нон-фикшн, эссеистика, критика (отдельно — поэзия, которая тоже не вымысел, но особое состояние речи, особый тип работы с реальностью), с другой — «перевымысел»: фантастика, область, интересная автору как испытательный полигон для моделей человека и проживаемых им ситуаций. Фантастика, показывает Е. Иванова, уже по самому своему устройству — и, парадоксальным (ли?) образом, подобно религиозной мысли и религиозному чувству! — подводит человека к его пределам: она — и уточнение этих пределов, и заглядывание по ту их сторону. Устраивая человеку «столкновение с иным» в наиболее радикальных его вариантах, «фантастические допущения», по Е. Ивановой, позволяют увидеть человеческую природу в этом резком освещении гораздо яснее обыкновенного. Поэтому фантастике (да ещё в массовых вариантах: книги супругов Дяченко, Хаецкой, Чудиновой как раз таковы) в сборнике уделяется внимание на равных правах с «высокой» литературой, с (христианской) поэзией; поэтому ей не отведён и особый раздел: она — часть общего смыслового процесса.

Тут надо помнить, что Екатерина Иванова — не только литературный критик, но и православный журналист, корреспондент журнала «Православие и современность»; в её случае это одна и та же работа, просто на разных материалах. Литература и вера, словесность и проживание человеком отношений с Богом и в свете этого — с миром и с самим собой для критика — один предмет внимания. Этим определяется выбор текстов и авторов для осмысления. Авторы совсем не обязательно верующие (супруги Дяченко явно не таковы) и того менее обязательно пишущие на религиозные темы, главное, чтобы их всерьёз занимали вопросы судьбы и совести, свободы и ответственности, жизни и смерти. Отбор собеседников для интервьюирования более жёсткий — что обусловлено и спецификой издания, для которого эти интервью делались: это «Православие и современность», и автор говорит здесь с религиозными поэтами (один из которых, о. Константин Кравцов, — священник) и с заведующим отделом поэзии «Нового мира» Павлом Крючковым. Говорит о главном для себя — больше уже о вере, чем о литературе как таковой.

В искусствах вообще, в словесных — в особенности Е. Иванова видит форму духовного поиска. Форму работы человека с собой, проблематизации им себя, имеющую дело с теми же задачами, что и коренная, по мысли автора, область человеческих забот и задач — религия. Литература, по Е. Ивановой, — один из языков, которыми человек разговаривает со своим Главным Собеседником. Она, в идеале, делает (своими незаменимыми, но и ограниченными средствами) одно дело с религией и проясняется в книге именно в этом качестве.

Было бы огрублением сказать, что Е. Иванова сводит задачи литературы к религиозным или ищет в ней проповедь (точно нет). Но приоритеты расставлены внятно: внимание критика заметно смещено в сторону вопросов этических, экзистенциальных, метафизических (эстетика же не то что вторична, но интересна как их инструмент). В каком-то смысле для Е. Ивановой настоящая литература — всегда об этом, чем бы ни была — хоть чистой лирикой, чем бы ни занималась — хоть самой обыденной повседневностью. «Марина, — пишет Е. Иванова о поэте Марине Бирюковой, — свидетель каждодневных чудес. Бог, конечно, примет это подношение, как и любую нашу молитву, пусть несовершенную. Как и любая наша молитва, поэзия Ему не нужна, но нужны — мы, спасённые и преображённые Его любовью».

Борис Хазанов. Оправдание литературы: Этюды о писателях / Предисл. В. Перельмутера. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2018.

Старейший из участников сегодняшнего разговора (р. 1928), прозаик, эссеист и переводчик Борис Хазанов снабдил сборник своих эссе о литературе, писателях и поэтах говорящим названием, сразу дав понять, что намерен заниматься в ней не просто рассмотрением разнообразных случаев жизни в литературе, но самим смыслом своего «ремесла». Литература в представлении Хазанова — область освобождающего домысливания мира, и в этом определении равно важны обе части: и то, что она — домысливание, никогда не тождественное так называемой реальности (зато — доращивающее, расширяющее, в конечном счёте — меняющее её), и то, что она освобождает. Одно без другого невозможно.

Главные свои соображения на этот счёт автор спешит сообщить нам в эссе, открывающем сборник, — название его с некоторой даже настойчивостью совпадает с названием книги в целом: «Смысл и оправдание литературы»: «Литература возвращает человеку свободу от политического, идеологического, научного, религиозного единовластия, от порабощения, орудием которого является уже сам язык».

Сообщает — чтобы сразу освободиться от этой задачи и далее заниматься живыми случаями, которым, пожалуй, совсем не хочется укладываться в рамки, а хочется своевольничать: Тютчевым, Флобером, Достоевским, Шопенгауэром, Борхесом, Томасом Манном, Музилем, Бруно Шульцем — и Пушкиным, как без него. А ещё — разными видами чтения: чтением других культур и городов; наконец — самим процессом чтения, телесным обликом букв, таинственно влияющим на чувство прочитанного (и не на смысл ли его?).

«Литература существует ради самой себя, — напомнит автор ближе к концу книги, — другими словами — ради человека. Литература абсолютна: небеса пусты; человеческая личность — её абсолют. Если художественная литература несёт какую-то весть, то лишь эту: человек свободен. Человек заключён в своей свободе — пусть же литература напомнит ему об этом. Сопротивляться! Литература есть воплощение человеческого достоинства. В этом её скрытый пафос: в этом, может быть, её последнее оправдание».

Важно ещё, что Хазанов — человек русской культуры, много лет живущий в Германии: этот опыт определяет направления его внимания, вопросы, которые он задаёт литературе. Одна из сквозных его тем — взаимодействие и взаимовосприятие, взаимодомысливание России и Европы. Особенно — России и Германии: русским образам этой страны, выходцев из неё — немцев и всего немецкого, значениям, которыми мы наделяли всё это в разные эпохи своей истории, посвящено отдельное эссе, рассматривающее русские — в основном, выборматываемые в литературе — сны о Германии. Один миф, показывает Хазанов, сменяет другой: от выученного, воспитанного и очарованного Германией Владимира Ленского «с душою прямо Геттингенской» до грёз современного массового сознания, в которых побеждённая некогда страна предстаёт как «возбуждающая удивление, зависть и чуть ли не вожделение», заставляя выстраивать «длинные очереди желающих переселиться в Федеративную республику перед воротами немецкого посольства в Москве». Эти послед­ние (которые уже не столько литература, сколько сама жизнь — но поди-ка их раздели!) автор — не склонный обольщаться никакими мифами, в том числе и мифом ясного и объективного видения реальности — не намерен разоблачать, хотя, казалось бы, кому, как не ему, знающему Германию изнутри? Всё, что он готов делать, это рассматривать устройство каждого из сновидений — однако не раньше, чем оно закончится и утратит власть над умами. «Новый сон о Германии всё ещё “снится”; подождём, когда спящий проснётся, чтобы расспросить его, что он увидел». И сразу же вслед за этим (не будем выпускать из внимания, что всё это в пределах книги о литературе, о её «оправдании»!) принимается рассказывать собственный сон о чужой стране, о чужом городе — о Париже, знакомом — и не одному лишь автору — ещё до свидания с ним во плоти. «В Париже мы все жили ещё прежде, чем там оказались. Что это — свойство парижского воздуха или заслуга французской литературы?» Ну разумеется, воздуха, — который надышала французская литература. («В других городах ощущаешь себя пришельцем»? — да мы просто о них столько не читали.)

Если искать ключевых слов к пониманию Хазановым литературы как области человеческих усилий, на статус главного из них, понятно, будет претендовать слово «свобода». И этот статус ему смело можно предоставить — помня, однако, и о том, что второе, неотъемлемо-важное свойство литературы в представлении автора — создание параллельной реальности, властной не менее, чем исходная, эмпирическая. И тем более властной, чем меньше литература, казалось бы, претендует на измышления чего-то небывалого, только, вроде бы, и делая, что описывая «настоящее»: Париж, или Германию, или, как один из любимых героев автора, Роберт Музиль, — давно исчезнувшую, но ведь существовавшую же Австро-Венгерскую империю. Читатель, глядишь, и поверит… и с этого момента его восприятие станет определять уже никакая не реальность, а всё она, она — литература. Значит, вторым ключевым словом должно быть «миф» (или «сон»?). В случае Хазанова предпочту второе — чтобы без метафизических обертонов, к которым автор явно не расположен.

Да, есть и ещё слово — очень родственное по своим глубоким смыслам как свободе, так и мифу / сну. Это «бесконечность». Насквозь литературный город Париж, водя автора по своим улицам, вдруг наводит его на мысль о неубиваемости классичнейшего жанра европейской словесности —  романа. «Панихиду по роману справляли много раз» — а погребение до сих пор всё никак не состоится. Кто только не объявлял о, наконец-то, полном исчерпании его возможностей: и Натали Саррот, и Андре Жид, и Вирджиния Вулф, и Кафка с Музилем, и наш Мандельштам, —  а он всё возрождается и возрождается, каждый раз в новом облике. “Король умер — да здравствует король!”».

Алексей Поляринов. Почти два килограмма слов. —  М.: Индивидуум, 2019.

«Почти два килограмма слов» таскал с собою, по собственному признанию, больше двух лет автор, пока не прочитал, наконец, огромную, действительно бесконечную «Бесконечную шутку» Дэвида Фостера Уоллеса: столько весила книга. Роман Уоллеса окончательно сделал Алексея Поляринова читателем (сложным отношениям с «Бесконечной шуткой» он посвятил целых два эссе, одно так и называется: «Как я стал читателем»), а тот его, в свою очередь, — частью русского читательского опыта: именно Поляринову мы обязаны вышедшим совсем недавно русским переводом этой книги.

Читатель, спасибо Уоллесу, вышел из Поляринова понимающий, внимательный к специфике устройства текстов. «Я понял, что у каждой книги есть своя архитектура, свои арки, залы, коридоры — и свои точки входа. Одни книги похожи на серию комнат, анфиладу —  и в них довольно сложно заблудиться —  ты просто входишь в открытую автором дверь и ступаешь из одной комнаты / главы в другую. Таких большинство. Но есть другие книги — они спланированы, спроектированы так, чтобы отпугивать читателя, они как дома с привидениями: сначала ты переселяешься в них, а потом они — в тебя».

Поляринов, переводчик с английского и прозаик (в прошлом году большое внимание к себе привлёк его роман, уже второй, «Центр тяжести», вошедший в лонглист премии «Национальный бестселлер») — самый молодой из участников сегодняшнего разговора (р. 1986). Принципиально субъективные эссе Поляринова о литературе, вошедшие в этот сборник, посвящены его любимым авторам XX–XXI веков — почти сплошь англоязычным (тем сильнее бросаются в глаза немногие, писавшие по-русски, — Сигизмунд Кржижановский и Сергей Соловьёв с романом «Адамов мост». Набоков с «Бледным огнём» здесь тоже англоязычен). Томас Пинчон, Дон Делилло, Филип Дик, Олдос Хаксли, Кадзуо Исигуро, Ханья Янагихара… Каждый из героев книги чему-то учил Поляринова-прозаика и стал источником сильных впечатлений для Поляринова-читателя.

Каждый текст здесь — именно эссе, без ссылок на писавших о тех же авторах раньше, не говоря уже о полемике с ними. Своей задачей автор видит прежде всего познакомить русских читателей с важными для него писателями, рассказать об их жизни и о том, чем они вообще интересны.

Чтение для Поляринова — прежде всего захватывающий экзистенциальный опыт. Среди важных задач литературы он (одно из читательских пристрастий которого —  фантастика и киберпанк) признаёт и исследовательскую: заглядывать в будущее, «осваивать и изучать сдвиги прогресса» и меняющиеся под их влиянием возможности человека, а главное — непременно добавлять новое к уже сказанному (то есть не для того заглядывать в будущее, чтобы очередной раз «подоить Оруэлла», сотворить очередную предсказуемую антиутопию и произнести очередную банальность о том, что «мы — рабы интернета, и скоро мы все умрём, а уничтожит нас, разумеется, искусственный интеллект». Не потому, что это не так, а потому, что об этом сказано уже неисчислимое количество раз —  и надо ломать стереотипы, обманывать ожидания, сбивать настройки. Да, это тоже —  важная задача литературы).

Кстати: кое-что неожиданно роднит Поляринова с первой из героев этой «Скорописи», Екатериной Ивановой, — умение видеть литературу поверх неминуемо условных барьеров, рассекающих её на «высокую» и «низкую» / «массовую». Он равно занимается и той и другой, и в той и в другой ищет и находит соответствия своим запросам. В некотором смысле не так важно, что задачи у него при этом совсем другие (они ведь могут и меняться): куда важнее сама цельность видения. Не менее удивительно, что — несмотря на разницу в возрасте почти в шесть десятилетий! — сходится он кое в чём существенном и с Борисом Хазановым: похоже, в культуре существуют устойчивые позиции, которые воспроизводятся в каждом поколении, независимо от разности исторического и культурного опыта. Он, то есть, тоже думает, что литература — ещё прежде всех задач, для которых она может использоваться — существует ради самой себя. Самое правильное, полагает Поляринов, — воспринимать её непосредственно. Читать, оставаясь свободным от чужих толкований (человек, как мы помним, свободен). Особенно — классику, особенно — в первый раз. «Ведь если вы откроете Данте, Кафку, Рабле, Толстого, Джойса, Пинчона просто так, ради удовольствия, то рано или поздно вы почувствуете, что книги “сложных писателей” хороши — невыносимо хороши — даже без комментариев. Особенно без комментариев».

«Почему ты так хочешь прочитать эту книгу?» — спрашивали автора знакомые, изумляясь двухкилограммовому Уоллесу в его рюкзаке. «Ответ, — признаётся Поляринов, — был один (он всегда один):

— Потому что она существует».