|
Об авторе | Александр Дельфинов (Александр Александрович Смирнов) — поэт, журналист, родился в Москве в 1971 году. Учился на историко-филологическом факультете РГГУ (Москва), изучал славистику и германистику в Рурском университете в Бохуме (Германия), Венском университете (Австрия), Берлинском университете имени Гумбольдта. Сотрудничал с русской службой BBC в Берлине. Печатался в российских журналах и газетах с литературными обозрениями и критикой. Автор четырёх поэтических книг. Предыдущая публикация в нашем журнале: стихи «Седой бродяга со змеиным взором», «Знамя», № 3, 2016. С 2001 года живёт в Германии.
Александр Дельфинов
Наволочка с русскими стихами
Наука доказала, что война
Наука доказала, что война
Нам не нужна, поскольку все мы смертны,
Поскольку дети, медстраховка, нервы,
И выпито вино почти до дна.
Явлений всех находят объяснения
Учёные, у логики в плену,
И, в целом, как расстройство поведения
Рассматривать предложено войну.
И мы сидим, спокойны, хоть бы хны,
Поскольку долго не было войны.
Хотя гремело где-то далеко,
Порою доносились отголоски,
Но жизнь на чёрно-белые полоски
Делили мы привычно и легко.
(Задумайся: а так уж далеко ли?
Теперь весь мир как на одной волне.
Ты отвечаешь: ну, а нам легко ли?)
Никто не хочет думать о войне.
В твоих руках отнюдь не автомат —
Кредитку ты пихаешь в банкомат.
А наши дети ходят в детский сад,
И хоть не индексируют зарплату,
Но, слава Богу, не везут в палату,
Откуда не воротишься назад.
И мы привыкли к мирному порядку,
Офлайн любимый, милый наш реал,
И кто-то отправляется на <…>,
А кто-то просто зырит сериал.
За кадром смерть — нечёткий силуэт.
Добро должно быть, как сказал поэт…
Но прошлой ночью заскрипела дверь,
И в комнату, как тень, скользнуло нечто,
И понял я: чудовище навечно
Со мною жить останется теперь.
Пахнуло тленом, патокой и ладаном,
Холодная ладонь легла на грудь,
И я не мог вздохнуть, как будто падая,
И вдруг проснулся, и не мог заснуть,
Лишь левая заныла сторона,
Пока не просветлел квадрат окна.
Она ещё мала, совсем дитя,
Балуется, играет в погремушки,
Но дарят ей всё новые игрушки,
И в небо утыкается культя.
Не надо врать себе словами бодрыми —
Где стол был яств, там пепельная серь,
И стены рухнут содранными рёбрами,
И женщина завоет, словно зверь.
А впрочем, что за чушь! Налей вина.
Наука доказала, что война…
Зима на Девичке
Вспыхнуло время, словно головка спички,
Как фотография, тлеет пейзаж знакомый:
Школьник советский с лыжами на Девичке,
Снегом заваленный памятник Льву Толстому,
Синий троллейбус возле дверей пельменной
(Порция с уксусом — меньше рубля потратил),
У перехода ждёт светофор военный —
Из академии Фрунзе преподаватель,
Курит «Казбек» рабочий — из ЖЭКа слесарь,
И поднимается дым над Кольцом Садовым,
На перекрёстке слякоть «копейка» месит,
Следом пристроившись за «Запорожцем» новым.
...Тащит кусками, рвёт из меня мгновенья,
Больно вгрызается память. Огрею суку
Палкой! Ботинки — щёлк! — и зажму крепленья,
И по лыжне побегу, побегу по кругу.
Рифма
Рифма жила на столе в аквариуме,
Я менял опилки, питьё и корм.
И вращалась галактика у меня в уме,
И в целом состояние было норм.
Рифма была ручной, обожала нежности,
Я за ушками почёсывал у неё.
Но жгло изнутри ощущение бесконечности,
Где ты, где ты, чеховское ружьё.
Старый друг обвинил в работе на публику,
Хлестанула ёлка новогодняя по щекам,
Наши сгруппировались, наваляли путнику,
Облака обрушились на Абакан,
Как добро с кулаками — на поэзию глупую,
И пошло месилово напролом!..
Я в тот вечер выступал со своей рок-группою,
Опрокинув аквариум под столом.
Рифма выползла, израненная осколками,
В центр комнаты... Напоследок — вспых...
Самый главный миг упускаем только мы,
А потом заканчивается стих.
Человек
Легко поранить человека, лишь тронь его когтями сбоку —
И человек уже калека, и человеку очень плохо.
Как лампочка, болтается внутри у человека сердце между рёбер,
Ты только провод наждаком потри, а человек-то помер.
Вот хрупкий шар — аквариум ума, таинственно мерцают рыбы-мысли,
Ты тресни лишь с размаха по нему, вся влага растеклась, огни погасли.
Заглядывая внутрь живота, я вижу стадо тучное бактерий
И пастыря, чья кровяная борода — как связка корневых артерий.
Я вижу холм, и древо на холме, и деву с крыльями, летящую ко мне,
Заоблачную высь, и под водою дно — всё гибнет во мгновение одно.
Учёными доказано: душа в царапине, в слезинке, в дырке зуба.
Се — человек, ласкай же не спеша, прошу не рушить грубо.
Заключённый К.
Доктор лагерный в халате,
Взгляд издалека.
Помирает на кровати
Заключённый К.
Ему чудится, что мошка
Всё зудит над ним.
Минус тридцать за окошком
Зарешёченным.
А в санчасти двадцать коек,
Дровяная печь,
Тот, кто крепок, тот, кто стоек,
Сможет здесь прилечь.
Снег хрустит, как зуб о ложку.
Знают все врачи:
Выдаёт больную почку
Бурый цвет мочи.
Но в какой регистратуре
Скажут о другом:
При какой температуре
Ходят жёлтым льдом?
Грязный потолок в палате,
Серая рука.
Помирает на кровати
Заключённый К.
Ему чудится, что мама
Села рядом с ним,
В светло-синем платье дама,
Волосы как дым.
«Мама! Мама!» — заключённый
Завалился вкось.
«Слышь, учёный-кипячёный,
Ну-ка, не елозь!»
Если раньше не издох ты,
Так не ной теперь.
Шаркая, выходит доктор
Покурить за дверь.
За окошком белой кучей
Навалило снега.
Звёзды проволокой колючей
Нависают с неба.
Я не знаю, где тот лагерь
И за что срока.
Просто помирает парень,
Заключённый К.
Марлон Брандо
Марлон Брандо выходит из метро
В Новосибирске. Солнце. Минус тридцать.
Он поправляет тонкое пальто,
Заходит в пиццерию и садится
У самого окна, как чёрт — к огню,
Нельзя сказать, что грустный, просто грузный,
И тупо смотрит в яркое меню,
Где Дед Мороз грызёт ломоть арбузный.
Марлон Брандо почёсывает лоб,
Откидывая прочь седые пряди,
Как будто бы лишённый сана поп
Впервые вышел в люди в штатском платье.
А за окном — что твой кинопоказ,
Лишь знай, гляди, невозмутимей танка.
Тем временем к нему принять заказ
Подходит юная официантка.
Марлон Брандо нахохлился, как грач —
Не чужд старик мачистского эффекта.
За столиком соседним слышен срач,
А за окном вдоль Красного проспекта
Летит «газель», как лёгкое ландо.
Краснеет дева вдруг: «А я вас знаю...
Вы этот, знаменитый... Бельмондо!»
И дальше сцена следует немая.
Внезапно наш лишённый тела взгляд
Взмывает вверх, сквозь потолки и крыши,
Туда, где облака, клубясь, висят,
Где минус пятьдесят, и даже выше,
Туда, где нет ни лайнеров, ни птиц,
Лишь звёзды ирридируют во мраке.
Мы смотрим вниз, на весь Новосибирск.
Мы видим, но не понимаем знаки.
Марлон Брандо живёт в Новосибирске
И вовсе не снимается в кино,
Не первый, не последний в этом списке,
Он жрёт свои «Четыре сыра», но
Он одинок... Он взял кредит у банка...
Ругается: «Ты жопой не верти!»
Смеясь, уходит прочь официантка,
Летит как смерть по Млечному пути.
Сухой тростник
Целовал возлюбленную жарко,
Страстные нашёптывал слова,
Только пол поплыл куда-то шатко,
Ухнула внезапная сова,
Как туман, рассеялись объятья,
Утекло телесное тепло,
Пожелтели вдруг обрывки платья,
Треснуло оконное стекло,
Тень легла на скошенные стены,
Плесенью покрылся потолок,
«Милая! — он крикнул. — Где ты? Где мы?»
«Эмы... Эмы...» — эхом бился слог
В брошенном, разрушенном жилище,
Тыча в уши пепельной иглой.
Жизнь взорвалась ворохом пылищи
И распалась мелкою золой.
Лишь успел любовник, тлея тоже,
С ужасом заметить — с костяка
Сыплется и оползает кожа
С шорохом сухого тростника.
Русский пациент
Помирает русский пациент —
Сморщенный и синий от наколок,
Отмотал свой срок, интеллигент,
Век твой, сука, северный недолог.
На окне — сухой чертополох,
Химией в палате пахнет жгучей.
Кто-то ржёт: «Ну, чо, ещё не сдох?
Вот же, блин, попался, гад живучий!»
На постели корчится больной,
Как покрытый трещинами ящер,
Приворожен вирусной страной,
Заражён словесностью изящной.
За окном — базарный бодрый торг,
Будущего рушится лавина.
Доктор отмахнулся: скоро в морг,
Сэкономим порцию морфина.
Бомжеватый, высохший кощей,
Пропади со всеми потрохами!
Капельница, шприц, а из вещей —
Наволочка с русскими стихами.
| 
