|
Об авторе | Юлия Владиславовна Архангельская (17.06.1960, Москва), филфак МГУ. В «Знамени»: «Время молчания», № 3, 2011; «Киевский сухой букварь», № 9, 2014; «Леденцовые ножи», № 7, 2016.
Юлия Архангельская
преодолевая распад вещества
* * *
та пустая пыльная Москва
неприметный асфальт шестидесятых
кошкин запах в подворотне напротив храма
(там теперь чугунная решётка)
чёрный ход ведёт в маленький дворик
где мама каталась с горки
а у меня украли оленёнка
и старшая девочка Ира
вытирала мои горькие слёзы
семья дворника жила в кирпичной пристройке
а под старыми тополями
ставили на Девятое мая
дощатые столы и скамейки
собирались там все соседи
выносили хлеб и селёдку
поминали своих убитых
пили горькую водку из кружек
* * *
люблю помпезные парады,
флажки, пирожные, салют,
где мне присутствовать не надо
и все шагают и жуют.
люблю бессмысленные споры,
когда со мной среди людей
часовенки Палеохоры,
фисташки Эгины моей.
* * *
кустится пышная морковь,
печётся сладкое печенье.
там, где кончается любовь,
включается нравоученье.
и слова праведного гром
сияет медью на параде,
и справедливость с топором —
как старый коммунист в засаде.
* * *
обломки бетона, кусты, буераки
струятся бессмысленно мимо меня.
всё дело, наверно, в божественном мраке,
который сокрыл сердцевину огня.
и эта ли глина крутого замеса
изменит структуру, услышит слова?
но золото бродит под сводами леса,
преодолевая распад вещества.
Рождество
этот холод в квартире, мороз
за окном — и в перчатках нелепо
так по клаве стучать, но всерьёз
мы почувствуем холод вертепа,
и московской зимы произвол
веселит нашу книжную веру,
и коты, словно ослик и вол,
согревают родную пещеру.
* * *
бродит апрель во чреве лесных реторт
там нарастает шум созревает хмель
тающие снега — ноздреватый торт
хруст леденца и орехи и карамель
эти сугробины не обойти никак
сладкие горы а в горле стоит комок
там за Перхушково валят сухой сосняк
тянется по ветру горький такой дымок
бензопила завывает и лес звенит
птица не дышит задумался человек
ладанный дух опилок его пьянит
семечки шишек летят и летят на снег
* * *
ушедшего прозрачна глыба —
там, не печалясь ни о ком,
вдруг море, плоское, как рыба,
сверкнёт холодным плавником,
а дальше что — никто не знает,
подвижен прошлого кумир,
всплывёт, возможно, отбивная
с горошком Globus на гарнир,
пятак в метро, коктейль молочный,
в лиловых кляксах дневники
и хит продукции чулочной,
те в рубчик бурые чулки...
не о любви и не о вкусах —
на глубине летейских вод
в огнях провинции, как в бусах,
Москва безумная плывёт.
* * *
пятиэтажка. середина века.
исходит паром чайник на плите.
на кухоньке сидят два человека,
не зажигая света, в темноте.
на улице зима и кружит вьюга,
на чайных чашках розаны горят,
а люди держат за руки друг друга,
о чём-то говорят и говорят.
не выходя из круга абажура,
перечеркнула этот век скупой
двойных теней прозрачная фигура
на фоне банок с солью и крупой.
в Обыденском синеют закоулки
и темнота меняется в лице,
пока возможно встретить в переулке
Аверинцева в тощем пальтеце.
* * *
опять глядишь туда издалека —
в окрестности весеннего разлива,
где древняя лежит Москва-река
темнее янтаря и чернослива,
и ты с ольховым прутиком в руке,
ты знаешь безошибочно и остро,
что тающие лица на песке —
праматери, прабабушки и сёстры,
они, как рыбы, открывают рот,
прозрачные под жёлтыми лучами,
ты эту реку переходишь вброд
и тени предков носишь за плечами,
и говоришь их тайные слова,
которые они хранили годы,
ты Христофор, ты пёсья голова
на отмели печали и свободы.
* * *
мы когда-то в больницы ходили,
мы ходили, послушай, в тюрьму,
и глаза мои столько вместили,
невозможно нести одному.
эти стены, где грязно и пусто,
и зернистый обыденный мрак,
этот запах протухшей капусты,
и баланда, и хлеб, и черпак.
я кормила и мыла посуду,
и не знала, дитя РПЦ,
что уже никогда не забуду
эту муху на мёртвом лице:
уходили, одежду стирали,
но система сигналила: сбой.
а они навсегда умирали,
пока я становилась собой.
* * *
отобрали подушку увезли кровать
неудобно спать на полу
и надулся верлибр и не хочет спать
вон он сидит в углу
он как жаба пупырчат и зеленоват
алогичен необъясним
он все рифмы сожрал он не виноват
что у нас не сложилось с ним
на хвосте бубенчик во рту игла
бред в ночи ему не знаком
что ж ты жаба пялишься из угла
с нераздвоенным языком
* * *
ты не смотри на небо и давай
то будет просто лента голубая
в те времена ещё ходил трамвай
Миусское неспешно огибая
жене молчать любовнице рыдать
и по щеке размазывать помаду
мне надо было просто подпевать
на панихиде а страдать не надо
и я ловила смысл и он один
сгущался и рассеивал тревогу
звенел трамвай и пах валокордин
и время уходило понемногу
* * *
как дружат женщины зимой
в каминном свете нежен волос
в пещере тёплой снеговой
их золотой воркует голос
как утешают по весне
и заговаривают тучи
как будто пальцами во сне
проводят по щеке колючей
как девочки идут легко
не обогнать не прикоснуться
и ёжик чует молоко
и чёрный нос макает в блюдце
| 
