|
Об авторе | Денис Драгунский — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — «Мартовская Ида» (№ 1 за 2019 год).
Рассказы входят в сборник «Дочь любимой женщины», который выйдет осенью в «Редакции Елены Шубиной» (АСТ).
Денис Драгунский
Три рассказа
Белая лошадь
В 1994 году я был в Вашингтоне, и там на одной экспертной тусовке встретил какого-то нашего регионального демократа, который только что, прямо этим утром, прилетел из России. Не помню, как его звали. Но помню, что я ему представился уже по тогдашней привычке — Denis Dragunsky. C ударением на «е» в имени. Потому что я сразу не понял, кто он такой и откуда — ну, подходит какой-то мистер в костюме. В ответ он назвал свое имя. Допустим, Иван Сидоров. Я спросил уже по-русски: «Вы из России?». «Да, да!» Я, естественно, продолжал говорить с ним по-русски. Что слышно в Москве, где он тут поселился и какая тема его доклада? Но, наверное, от долгого перелёта у него в голове всё перемешалось, и он спросил меня: «Вы специалист по России?». «Да, конечно», — ответил я. Чистая правда, кстати. «Как же прекрасно вы говорите по-русски! — он даже руками всплеснул. — Совсем без акцента!» «It’s no wonder, — кивнул я. — Я довольно долго жил в России. Целых сорок четыре года. Я и родился там, честно говоря!» — и мы с ним оба стали хохотать.
Не так давно я вспомнил эту смешную историю и рассказал её своему приятелю. Он тоже посмеялся, а потом сказал:
— У меня сто лет назад что-то похожее было. Не совсем, но всё-таки. Очень забавный случай.
* * *
«Мне в молодости не везло на девчонок, — начал он. — То есть нет, девушки у меня были, некоторые даже очень меня любили, но — не те! Не те, в которых я влюблялся, не те, которые мне снились, не те, на которых я оглядывался на улице. Как-то так вышло, что ко мне льнули такие маленькие, чёрненькие, умненькие… Ну, ты понимаешь. А я, как Тонио Крёгер у Томаса Манна, тосковал по «тем, голубоглазым». Светловолосым, красивым. Не какой-то там, простите за выражение, глубокой внутренней душевной красотой, а вот так, попросту. Когда всем ясно с первого взгляда — вот красивая девушка. Да. «Самая глубокая, тайная моя любовь отдана белокурым и голубоглазым, живым, счастливым, дарящим радость, обыкновенным». Цитата, если что. Извини.
Однажды я поделился этой томас-манновской тоской со своим старшим товарищем, был у меня такой. Старше на четыре года. Друг по даче. С раннего детства, мне восемь, ему двенадцать, но он меня не презирает! А я это ценю. Мы и в городе встречались, что вообще-то редко бывает среди дачных знакомых, но вот однако. А когда я совсем подрос, уже был в десятом, а потом в институте, мы и вовсе сдружились.
Вот он мне и сказал: «Господи! Ну что ж ты молчал всё время! Устроим в два счёта!» Я сразу остерёгся: «Мне проституток не надо, чтоб ты, значит, договорился, а она чтобы изображала!». Он говорит: «Ты что? Да как ты мог подумать! Сработаем на чистой искренности! Давай с тобой сочиним одну такую интересную штучку…»
Не знаю, почему он меня обхаживал. Наверное, ему что-то надо было от моего отца. Или его семье от моей семьи. Мой папа, ты помнишь, был типичный советский «руководитель широкого профиля». Замминистра забыл какой промышленности, потом директор большого издательства, даже пару лет секретарь Московского обкома партии… А к тому времени получил назначение в МИД. Может быть, этому моему другу с детства велели со мной дружить. Может, ему родители внушали, что «необходимо кюльтивировать это знакомство». Лев Толстой, «Юность». Что-то я цитатами говорю сегодня. Значит, слегка волнуюсь… А может, зря я всё это, может, он просто был сначала добрый мальчик, а потом хороший парень, зачем во всём искать корысть?
Но не в том дело.
А дело в том, что папа как раз съездил за границу и привёз мне целую сумку разного шмотья, что было удивительно, поскольку раньше он меня держал на строгом партийно-советском пайке. Сказать «джинсы» при нём было хуже, чем рассказать анекдот про Брежнева: сразу в глаз. Но что-то в нём, видать, хрустнуло и растаяло после мидовского назначения. Короче, тут тебе и джинсы, и курточка, и рубашечки разные, и ботинки бежевые плетёные, и чего только нет… Был семьдесят пятый примерно год, напоминаю.
Вот мой старший друг и говорит: «Do you speak English?». Я отвечаю, по анекдоту: «Yes, I do, а фигли толку?».
— Толк в том, что мы тебя оденем этаким американским студентом по обмену, и вот тут тебя и полюбят белокурые и голубоглазые девушки.
— Фу! — говорю.
— Да не фу, а исполнение желаний! И вообще это же шутка, розыгрыш, ты в любой момент можешь признаться! Но мой тебе совет — признавайся не в любой момент, а после. Понял меня? После! А пока говори по-английски, но кратко. Типа «Yes, of course, I live in Houston, Texas, I study Russian history, but don’t speak Russian well». И всё. Всё остальное good, nice, fantastic и типа того.
— И всё?
— Нет, не всё. Приходи ко мне вечером. Только не болтай, ясно?
Прихожу. Он достал из глубин книжного шкафа какую-то брошюру, в газету завёрнута. Сел на диван. «Садись рядом. Но поклянись, что не проболтаешься». Я киваю, а у самого пол под ногами едет. Ну, думаю, вербовка пошла. Но куда, зачем? Непонятно, а всё равно страшно. «Клянёшься?» — «Клянусь». Тут он придвигается поближе, раскрывает эту брошюру, а там — роскошная порнуха. И говорит: «Смотри внимательно и учись. А то американец-американец, а в койке будешь как простой советский человек. Залез, засунул, потыкал, кончил — и на боковую. Не годится. Смотри картинки — какой бывает настоящий западный секс в смысле разных изысканных нежностей. Чтобы поцелуйства и облизоны во все места. Долго и пристально. Понял? Никуда не торопись! И главное, всё время говори, шепчи, бормочи: sweetie, honey, oh I love you, darling и всё прочее. Полистай словарик. Шучу. Хотя нет. Говорю вполне серьёзно».
Вот такая подготовка.
Мне даже интересно стало. Азарт какой-то.
Через пару дней он мне звонит. Вечером идём. Я для этого дела у отца в баре спёр бутылку виски «Белая лошадь». Теперь-то мы знаем, что это барахло и ширпотреб, а тогда это был самый супер, потому что другого ничего не было. «Белая лошадь» в пластиковом пакете какого-то заграничного магазина. И ещё он мне дал зажигалку «Зиппо» и пачку сигарет «Лаки Страйк». Обхохочешься.
Не буду рассказывать подробности. Всё было, как он сказал. Три девушки. Одна его, две как бы просто так. Обе на меня запали. Танцы по очереди. Можно выбирать. Девушки хорошие. Красивые. В точности по Томасу Манну. Живые, счастливые, дарящие радость, но очень уж обыкновенные. Но ты же этого хотел, Жорж Данден! Тебе же надоели факультетские умницы! Ты же хотел белокурых и голубоглазых! На, наслаждайся! Выбирай и наслаждайся! Американец, ё…
Под утро просыпаюсь непонятно почему. Глаз открыл: она приподнялась на локте и на меня смотрит. Видит, что я проснулся, и шепчет на корявом английском:
— You go to America to home?
— Yes, — говорю.
Она переворачивается на спину и плачет.
Я сразу «darling, honey, sweetie, what can I do for you?». Обнимаю. Она меня тихонько отодвигает. А потом говорит в потолок:
— Если бы ты был русский, я бы любила тебя всю жизнь.
Повернулась ко мне, и:
— Good bye!
Вскочила, красивая, как не знаю кто. Быстро оделась, нагнулась ко мне и поцеловала напоследок вот этим самым, бунинским поцелуем. Который запоминается до могилы. И выскочила из комнаты. Я через минуту услышал, как входная дверь хлопнула.
Вот такой смешной случай. Забавно, правда?»
* * *
— И ты её не остановил? — спросил я. — Не сказал, что ты её любишь? Не признался, что это была шутка?
— Она бы жутко обиделась, она бы меня сразу разлюбила.
— Хорошо. Сказал бы, что остаёшься в Москве. Ради неё.
— Ненатурально!
— Ну, извини, — сказал я.
Он помолчал и сказал:
— Всё время боялся её на улице случайно встретить. Даже первые полгода носил тёмные очки, смешно, да?
— Ничего, — сказал я. — «Велика Москва, и много в ней народу». Тоже цитата, если что. Знаешь, откуда?
— Нет, — он, видно, думал о своём.
— Ну и ладно, — сказал я.
— Иногда думаю, — сказал он, — что с ней потом сделалось?
— Да ничего особенного, — сказал я. — Два раза побывала замужем. Сейчас в разводе. Двое детей, от каждого мужа по одному. Внучка от старшего сына. Уже на пенсии. Окончила какой-то юридический вуз, работала по специальности. Звёзд с неба не хватала. Но была на хорошем счету.
— А ты откуда знаешь?
— Я на ней чуть не женился, — сказал я. — Очень красивая была девушка.
— А почему ты думаешь, — он прямо задохнулся, — что это была она?
— Ровно по той же причине, по которой я на ней не женился.
— Что за шарады?! — возмутился он.
— Включите логику, Ватсон, — я тоже почему-то разозлился. — Совсем я собрался на ней жениться, как вдруг она, неизвестно почему, ну просто так, в порыве доверия и откровенности… Так иногда бывает, после всего. Лежишь в темноте, смотришь в потолок, и вдруг хочется рассказать что-то совсем уж не подходящее к моменту. В общем, она рассказала мне, как на четвёртом курсе без памяти влюбилась в одного американского студента-стажёра. Всего на один вечер. Потом он уехал. Какой он был ласковый и нежный, никогда таких не встречала. Сказала вот эту самую фразу: «Если бы он был русский, я бы с ним ни за что не рассталась». И что на прощание утащила колпачок от бутылки «Белой лошади». Сделала себе типа брошки и носила года три. Ну, сам скажи, на что мне такая жена?
— Ты всё врёшь, — сказал он, налившись краской.
— Да и потом, — продолжал я, не слыша его возмущения. — Ну хорошо, грехи молодости забыты. Допустим, мы поженились… Но вот гляди. Мы с тобой лет через сколько-то познакомились и начали дружить, так? И вот ты меня зовёшь в гости, как положено, с супругой — и вы узнаёте друг друга! Это же скандал!
Он замолчал, перевёл дух и спросил:
— Вы же давно расстались, да? Очень давно! А откуда ты знаешь, что с ней теперь?
— Иногда заглядываю к ней в Фейсбук. У неё там, кстати, та самая Белая Лошадь на аватаре.
— Как её зовут? Понимаешь, я даже не спросил её фамилию. Я не знаю её фамилию!
— И не надо, — сказал я.
— Скажи!
— Не скажу.
— Тогда скажи, что ты всё это выдумал. Выдумал, признавайся!
— Не скажу, — повторил я.
Честный стукач
Был у меня знакомый стукач, человек честный и порядочный. Вот как это выяснилось. Про него говорили, и вроде бы даже основательно, что он стучит. Причём не просто постукивает по зову души и в странных надеждах на какие-то блага или послабления от начальства, а на постоянной основе. Можно сказать, профессионально. То есть на самом деле он даже не стукач, а агент. Но доказательств у меня не было никаких (разумеется, не об агентской карточке речь! А о том, чтоб я лично, по своим наблюдениям, понял: он заложил вот этого человека).
Поэтому я, внутренне гордясь собой, думал так: «Вот все говорят, что он агент. С агентом-стукачом я бы, конечно, не стал дружить. Но он приятный, умный человек, а у меня нет доказательств. И я не желаю идти на поводу у слухов и сплетен. Вот какой я весь из себя ни от кого не зависимый!»
Этот парень был старше лет на пять или шесть, умный, знающий, весёлый и добрый, с кучей друзей-знакомых. В факультетской иерархии он стоял гораздо выше меня — я второкурсник, а он аспирант третьего года. Но мы дружили. Он со мной подружился, возможно, сначала из маленькой корысти: мои родители с сестрой часто уезжали на дачу и оставляли меня одного в огромной квартире. Он туда ко мне водил девчонок. Но потом я дело так поставил: ты мой друг, но у меня не караван-сарай. Короче говоря, Платон мне друг, но свой интерес чуточку дороже: приводи девчонку непременно с подругой, а иначе извини, я очень занят, сам понимаешь — май на дворе, курсовая горит!
Вот какой я был тогда строгий и жёсткий. Но ему, смешно сказать, это понравилось, и мы после этого как следует сдружились, общались не только по девчонкам, но и просто так. Чай пили у него дома, гуляли, болтали — он очень умный и знающий был человек, я много из этих разговоров почерпнул.
Вот.
А тут я познакомился с одной чудесной компанией. Творческая молодёжь. Поэты, художники, кинооператоры. Разумеется, диссиденты (хотя это слово тогда было не очень в ходу). Но читали и перепечатывали самиздат, спорили о путях будущей России, всё такое. Они мне очень нравились.
И вот я сказал им: «Давайте я к вам приведу одного своего друга. Аспирант, умница и всё такое». «Конечно, давай».
Я ему говорю:
— Давай пойдём в гости к одним ребятам?
— А кто они? — спрашивает.
Я ему всё рассказал.
— Ага, — говорит он. — Да, милые ребята, понятно. Но они, наверное, всё время ведут всякие, так сказать, ревизионистские разговорчики? А? Ведут или не ведут? Отвечай.
— Ведут, — говорю. — Конечно, ведут, ещё как.
— Тогда не надо, — вздохнул он. — Хорошие ведь ребята, талантливые, ты сам сказал, и я тебе верю. Ну их!
И вот тут я понял, что он на самом деле агент-профессионал. Но просто не хочет лишней мороки. Или даже, представьте себе, не хочет закладывать моих приятелей. Потому что если бы он туда пришёл, то был бы обязан отчитаться. А так — нет, и нет. То есть он поступил честно и порядочно, как будто по стукаческому кодексу чести. Вдруг такой есть, и там сказано: «На друга товарища твоего без специального задания не стучи». Смешно.
Поняв это, я потихоньку стал с ним расставаться. Тем более что он меня вдруг сильно подвёл по части девчонок, и я на него рассердился. А может быть, он нарочно это сделал, поняв, что я про него всё понял? Устроил лажу специально, чтоб я с ним поссорился? Не знаю точно.
Помню только, что меня вдруг охватило отвращение к нему, и недоумение к самому себе — что я столько лет с ним общался, дружил, почти что братствовал, и защищал в разговорах с приятелями, которые говорили: «Ну что ты с этим подлецом водишься?».
С тех пор мы виделись буквально три раза. Два раза замечали друг друга издалека и опускали глаза, отворачивались, а в третий — вдруг столкнулись нос к носу в театральном фойе.
Он протянул мне руку, и я крепко её пожал.
* * *
Вот такой рассказ.
Кажется, что это просто «случай из жизни» — но на самом деле это настоящая новелла. С завязкой, характерами героев, накатом событий, лёгким повествовательным уходом в одну как бы боковую линию (девчонки), в другую (компания творческой молодежи), потом с возвратом сюжета к отношениям героев — здесь кульминация и прозрение — и, наконец, развязка через первую боковую линию (ссора по поводу девчонок и расставание) — и, как положено, финал-пуант (неожиданное рукопожатие). То есть новелла по всем правилам. Полторы странички.
Но вдруг я подумал, что этот текст можно легко и даже интересно расписать на подробности.
* * *
Описать этого человека, его внешность, манеры и дом, его квартиру, книжные полки, старенькую пишущую машинку на дедушкином ещё письменном столе, абажур над обеденным столом, старый диван, обитый вытертым гобеленом, — такой мещанско-интеллигентский стандарт. Тесную прихожую, куда выходила встретить меня его пожилая мама, всегда в фартуке, всегда вытирающая кухонным полотенцем мокрые, красные от готовки руки… Ах, какие штампы, и абажур, и старый диван, и особенно мама, которая выходит из кухни, где что-то кипит, шипит и пахнет.
* * *
Подробно рассказать, почему его подозревали, что он агент. Каковы были, так сказать, аргументы и факты. Его недруги обращали внимание, что он несколько раз ездил за границу. Раза три или четыре, слишком часто для аспиранта в советские-то времена. Сопровождал то факультетское начальство, то делегацию на конгресс литературоведов. То ли как переводчик, то ли как перспективный молодой специалист, или как кто? Сам он говорил об этом нехотя и вскользь, а при расспросах ловко уклонялся от сути дела.
* * *
Рассказать о себе тогдашнем. Описать свою квартиру. Свою комнату, родительскую спальню и отцовский кабинет. Точнее, кабинет-гостиную. Картины, столы на тонких ножках. Всё клетчатое, серо-бело-синее, этакое современное. Рассказать о еженедельных отъездах родителей на дачу вместе с маленькой сестрёнкой, о беспокойном чувстве вольности, которое меня захлёстывало и искало выхода.
* * *
Наконец, описать всё, связанное с девчонками. Как он ко мне подкатился, чтобы попользоваться пустой квартирой. А может, это я сам его зазвал? Да, конечно, я сам — если честно рассказывать. Мне он издалека нравился: большой, весёлый, вальяжный. Важный, но доступный. В коридоре или на лестнице, где курят, вокруг него всегда собиралась компания. Девушки ему заглядывали в глаза, а он поглаживал их по плечикам и шутил — очень откровенно и приманчиво, но не переходя грань приличия. Видно было, что девушки его обожают. Поэтому я как-то исхитрился, чтобы этак ненавязчиво его позвать к себе. А потом я стал думать, что это он всё так наладил, чтоб я сам его пригласил.
* * *
Написать, как он первый раз пришёл ко мне с девушкой — с боевой подругой, как он выразился. А я сидел в папином кабинете, он же гостиная, готовился к семинару, слышал скрип кровати в своей комнате (я их запустил туда, не в родительскую же спальню!) и страшно злился-бесился. Тем более что сначала мы все вместе сидели на кухне и пили чай с печеньем — очень хорошая, кстати, была девчонка. Такая вроде ничего особенного, но на самом деле ой-ой-ой. Даже завидно. А потом они ушли, а часа через полтора вышли, и он очень вежливо и ласково спросил: «А нельзя ли ещё чайничек поставить?». Вот тут я совсем взбеленился, но виду не подал, но на следующий раз поставил условие — чтоб девчонка была с подругой. «И насчёт подруги смотри не обмани, чтобы подруга была точно такая же боевая, как твоя собственная, то есть надёжная на двести процентов. А то, сам понимаешь, мама с папой могут внезапно позвонить, что выезжают с дачи и будут через час».
Можно написать весь наш с ним диалог, когда он безо всякого спора согласился. То есть это был даже не диалог — я перечислял свои требования, а он улыбался и кивал, а потом сказал: «Вот ты какой строгий и жёсткий, оказывается... Но это даже хорошо! Ты мне всё сильнее нравишься!».
* * *
Рассказать, как мы бродили по Москве. Он невозможно много знал. И сплетни про всех наших преподавателей, и неприличные английские лимерики, и подробности жизни известных писателей, и про французских сюрреалистов, и про Стокгольм, как в самом центре старого города кварталы называются именами древнеримских богов: Юнона, Аполлон, Меркурий и так далее. Так прямо на стене написано: «Kvartier Apollo». Почему? А черт его знает. «А ты как попал в Стокгольм?» «Чисто туристически! — смеялся он и говорил: — Да, кстати!» — и объяснял мне, что ни в коем случае нельзя связываться с Наташенькой Н., которой я был отчасти увлечён. «Почему?» — «Потому что она сумасшедшая». — «Ну и что?» — «А то, что ты с ней всё равно расстанешься, а потом женишься на нормальной девушке, а она будет врываться к тебе в квартиру, ложиться на пол, орать и ногами дрыгать». — «Откуда знаешь?» — изумлялся я. «Ты, главное, вопросов не задавай, ты слушай старшего товарища». Кстати говоря, он прав оказался — всё так и случилось. Слава богу, не со мной. Спасибо старшему товарищу.
Как-то мы гуляли по Измайловскому парку — он жил неподалёку.
Он всегда ходил со старой тростью. Он был высокий и крупный, хотя не толстый и тем более не накачанный, я видел его голым до пояса, никаких бицепсов и трицепсов. Просто весь такой громоздкий. Мы шли по узкой пустой аллейке, темнело, и вдруг впереди показалась какая-то опасная стайка юной шпаны. Те самые ребята, которые начинают разговор с «дай закурить», а потом могут отнять деньги или набить морду — просто так. «А хули тебе надо? А ты по нашему парку не гуляй». Однако мой товарищ шепнул мне: «Быстро возьми меня под руку, и вперёд!» Я взял его под руку, а он вдруг слегка закинул голову, состроил на лице слабоумную маску, приоткрыл рот, чуть ли не слюну пустил, и чуть закатил глаза, и попёр прямо на них, прихрамывая и судорожно опираясь на свою трость. Шпана расступилась, и кто-то даже кивнул мне и сочувственно цыкнул языком. Потому что всем ясно было, что я вывел на прогулку больного родственника. Полоумного дядю. «Вот, брат, учись!» — ухмыляясь, сказал он, когда опасности уже не было.
Я был в восторге от такой ловкости. Но потом мне стало неприятно: а вдруг он со всеми так, и со мной тоже?
* * *
Ещё надо будет рассказать про эту самую компанию творческой молодёжи. Про замусоренную неизвестно чью квартиру, с грязными полами, надувными матрасами вместо кроватей, с бутылками по углам. Описать этих ребят, поэтов и кинооператоров, их разговоры, ссоры, вечные пьянки, внезапные несильные драки, их красивых и лёгких девушек…
Тоже штампы, между прочим — все эти мило захламлённые дома, матрасы на полу, недопитые бутылки, где в остатках красного вина плавает пропихнутая пробка, и всегдашняя пачка бледной машинописи на столе, рядом с переполненной пепельницей и зачерствевшим бутербродом. Штампы, да — но это же всё на самом деле так было и так выглядело! Впрочем, что такое штамп, как не самая безусловная реальность?
Кстати говоря, вот этот «старший товарищ», опытный и циничный, который учит уму-разуму, помогает юному студенту с девчонками, а сам при этом очень себе на уме — это ведь тоже штамп. Вот глядите, буквально в предыдущем рассказе — очень похожий персонаж.
Ну, ладно.
И наконец — как он резко отказался идти в гости к этим ребятам. Хотя я его приманивал в том числе и девушками из их компании. Девушек было много, они были вольного богемного нрава и ценили умный разговор и знание книг, фильмов и иностранных языков — а он-то, аспирант университета, мог этим очаровать кого угодно, и он был крупнейший, патентованный, легендарный ходок и донжуан, и, казалось бы, вперёд! Но он спокойно, но твёрдо, со странной усмешкой отказался. Да ещё прибавил про «ревизионистские разговорчики». Вот тут у меня в голове сложилась вся мозаика. Без дела болтавшиеся квадратики и кружочки со щелчками встали на свои места.
И он понял, что я всё понял.
Мы расстались после того, как он будто бы нарочно, как будто бы назло стал нарушать прежние договоренности касательно «чаепития вчетвером». Два раза меня сильно подвёл, а на третий раз я сказал ему: «Извини, я очень занят. Да, и на той неделе тоже!» Он перестал мне звонить, и я ему тоже. Мы сначала кивали друг другу в коридоре, а потом он окончил аспирантуру и куда-то делся.
* * *
Ну и финал. Написать, как через много лет, услышав много верных подтверждений агентско-стукаческой версии, я увидел его в театре. Седого благообразного профессора, с надменной посадкой головы, в хорошем, когда-то дорогом, но сильно не новом костюме, с той самой тростью. Как я сначала кивнул ему издалека, а потом, когда он двинулся ко мне, не стал отворачиваться, а шагнул навстречу и крепко пожал ему руку.
* * *
То есть может получиться рассказ классического формата, на десять, а то и на все пятнадцать страниц. Или даже, что называется, «маленькая повесть». На лист примерно. А то и на полтора-два.
Но вот вопрос — а надо ли?
Можно, но необязательно. А значит, нет.
Зимняя сказка
Мальчик Ваня жил на четвёртом этаже, и на пятом тоже — у них была двухэтажная квартира в огромном новом доме из гранита, мрамора и хрусталя, в переулке недалеко от Белорусского вокзала, на месте старой фабрики.
Но совсем рядом была старая панельная многоэтажка, и вот в ней-то как раз и жила девочка Настя. В однокомнатной квартире на первом этаже, что несколько облегчало жизнь её мамы, потому что девочка не могла ходить. У девочки была какая-то редчайшая болезнь. Синдром Какусаки-Тукисуки, или вроде этого. Так она объясняла мальчику, смеясь. Потому что в её положении ей ничего, кроме смеха, не оставалось. Сами смотрите — папы нет и никогда не было, у мамы грошовая зарплата и крохотная пенсия на ребёнка-инвалида. Мама приходила с работы, кормила дочь, а потом выволакивала её на коляске погулять и оставляла во дворе на часок-другой.
Девочка была совсем некрасивая. У неё была плохо зашитая заячья губа, редкие крупные зубы, большие косо стоящие глаза. Прикрытые одеялом тонкие-претонкие ноги с навечно распухшими коленками. Зато руки, несмотря на её четырнадцать лет, были большие и сильные, с широкими ладонями и намозоленными пальцами, потому что она сама вертела колёса своей коляски. Она была похожа на лягушку.
Мальчик влюбился в неё сразу. Дело было зимой. Он случайно проходил мимо детской площадки рядом с этой панельной многоэтажкой и увидел, как она одна катается в своей коляске вокруг заснеженной песочницы. Он целый час ходил рядом и смотрел в её широко и косо расставленные серые глаза.
Вечером рассказал про неё своей маме. Какая она милая, бедная, несчастная, но весёлая и умная, и вообще потрясающая. Мама сказала: «Завтра отнеси ей что-нибудь вкусное» — и сама собрала корзинку фруктов, расстроганно думая, какая добрая душа у её мальчика.
Хотя на самом деле надо было тем же вечером увозить сына в другую страну и там отдавать в кадетское училище или духовную семинарию, потому что с каждым днём он всё сильнее привязывался к этой инвалидке. И вообще ни с кем не водился, кроме неё. Вот ему уже пятнадцать лет исполнилось, потом шестнадцать — а он, придя из школы, тут же бежал к ней, вытаскивал её гулять, и они о чём-то долго разговаривали. Это было уже похоже на лёгкое безумие.
Потом Настина мама умерла, а папы не было вовсе, и Ваня попросил свою маму нанять для Насти помощницу.
* * *
— Ну и какие у тебя планы? — однажды спросила Ванина мама, у которой уже лопалось терпение на всё это смотреть.
— Обыкновенные, — сказал Ваня. — Нам исполнится восемнадцать, и мы поженимся. Только, мама, она почему-то не хочет. Может быть, стесняется? Ты с ней поговори, ладно?
— Но нельзя же насильно! — обрадовалась мама. — Я, конечно, попробую, но ей решать, она самостоятельный человек, личность! Вдруг она тебя на самом деле не любит?
— Ну и что? — Ваня пожал плечами. — Я-то её всё равно люблю. А если она не захочет, буду её дальше уговаривать. Не сразу, так через год, пять, десять она всё-таки меня полюбит.
— Она не сможет быть твоей женой, — сказала мама.
— А почему?
— Она больна.
— Я знаю.
— Нет! — жёстко сказала мама. — Ты не всё знаешь. Я говорила с врачами.
— Кто тебя просил? — закричал Ваня.
— Но ты же мой сын! — крикнула она в ответ. — Я же не против! Женись хоть на лягушке, мы с папой вас обеспечим, и детей ваших, и внуков. Но я должна знать. Я всё узнала. У неё глубокий инфантилизм половых органов, — чеканила мама. — У неё матка и влагалище как у годовалого ребёнка. Прости меня, что я так вслух. Она не сможет не только рожать, она не сможет быть твоей женой в самом простом смысле, понял?
— Ерунда, — сказал мальчик. — Обойдёмся. Я её люблю, и всё. А потом она может выздороветь. Вдруг, понимаешь? Чудом, понимаешь?
Мама внимательно посмотрела на Ваню и улыбнулась.
Ваня растерянно взглянул на неё, на её лицо, неожиданно ставшее сказочно добрым, ласковым и чуточку беспечным. Хотя полминуты назад она была вся красная, злая и озабоченная.
— Кто знает, — прошептала она, взяв сына за руки. — Я тоже верю в чудеса. Вдруг ты её однажды поцелуешь, как Иван Царевич свою Царевну-Лягушку, и она превратится в волшебную красавицу.
— Перестань! — сказал он, выдернул руки и чуть не заплакал. Но потом спросил: — Точно?
— Вдруг… — легко вздохнула мама.
* * *
Насте исполнилось восемнадцать. Был праздник в маленькой квартире в панельной многоэтажке. Настя, Ваня, Ванина мама и Настина помощница-сиделка Клавдия Петровна. Торт со свечками и немного сухого вина.
Это была суббота.
В воскресенье Ваня, как всегда, пошёл к Насте. Отпер дверь своим ключом. Вошёл. Настя лежала в кровати. Она лежала на спине, укрывшись до подбородка, и спала. Ваня приблизился к ней. Она была совсем бледная и как будто неживая. Ему стало страшно. Он присмотрелся к её груди. Было заметно, что она дышит. Он стал у изголовья на колени и шёпотом позвал: «Настя!» Она не отозвалась. Тогда он нагнулся и первый раз в жизни прикоснулся губами к её губам.
Настя открыла глаза, выпростала руки из-под одеяла и обняла его, и поцеловала, и вдруг спрыгнула с кровати и прижалась к нему. Она была стройная, длинноногая и прекрасная. Здоровая и сильная. Только маленький, едва заметный шрам от заячьей губы и чуть крупноватые зубы.
Они поженились.
Ванины родители купили им большую квартиру неподалёку. Ваня и Настя поступили в институт и окончили его. Потом Настя родила мальчика, а через полтора года — второго. Всё шло отлично, кроме одного печального случая: Ванин папа скоропостижно скончался на горнолыжном курорте при не совсем ясных обстоятельствах. Ваня унаследовал четверть его немалого состояния.
* * *
Да, всё шло отлично, но однажды, когда после свадьбы прошло уже двенадцать лет, тридцатилетний Ваня пришёл с работы домой и увидел плачущую Настю.
— Что с тобой? — он усадил её на диван, обнял.
— Мама умерла…
— Что?! — он вскочил с места.
— Да нет, моя.
— Твоя? — изумился Ваня и снова сел. — Она же умерла лет пятнадцать назад! Мы же к ней на могилу ходим!
— Перестань! Хватит притворяться. Мама нашлась. Вернее, я её нашла. Но не успела повидать. Я её не осуждаю. Она была слабая женщина. Пила, болела. Я не решалась. Мне страшно было её увидеть. Сегодня набралась сил, позвонила. Соседи сказали, что всё, умерла.
Она снова заплакала.
— Кто-то из нас с ума сошёл, — сказал Ваня.
— Не притворяйся! — крикнула она. — Что, правда не понимаешь? Так вот тебе! Я детдомовская. Ничейная. Отказная в смысле. Твоя мама Аглая Павловна меня нашла. Вернее, выбрала. Долго выбирала, наверное. Чтоб вот такая. С бывшей заячьей губой, но глазастенькая. Она меня долго готовила. Сначала уговаривала. Потом документы мне меняла. Потом всё объясняла, как меня зовут, что и как, про квартиру и двор, про твои любимые книжки…
— А потом заменила? — спросил Ваня. — Прямо вот в эту ночь?
— Да. В половине пятого утра.
— Как интересно, — Ваня вытащил из кармана телефон, набрал номер. — Мама, привет, это я. Ничего, нормально. У меня к тебе один маленький вопрос. Вот скажи, в эту самую ночь, когда мы праздновали Насте восемнадцать лет… Вы ей потом сделали укол, погрузили на машину, и тю-тю?
В телефоне было молчание.
— Какое тю-тю, ты что? — возмутилась Настя, которая сидела рядом с ним на диване. — Аглая Павловна мне всё объяснила! Что она была согласна! Что ей дадут деньги, переведут в самый лучший частный интернат… Пожизненное содержание! Она же сама не хотела за тебя замуж, ты же сам это своей матери говорил!
— Ясно, — кивнул Ваня и нажал отбой, кинул телефон на диван.
Через несколько секунд телефон зазвонил.
— Алло? — сказал Ваня. — Не звоните мне больше, мадам.
Телефон зазвонил снова.
— Маменька, сколько раз повторять, — сказал он даже с некоторой учтивостью. — Не звоните мне больше. Забудьте про меня. Выкиньте из головы. И ты, — он повернулся к Насте, — тоже выкинь меня из головы. Хорошо, что дети на каникулах. Передай им, что папы у них больше нет.
— Дети-то в чём виноваты? — зарыдала Настя.
— Ни в чём, — пожал плечами Ваня. — И ты ни в чём не виновата. Но я не могу тебя видеть. Хотя ты, конечно, должна была сознаться. Почему ты не созналась?
— Твоя мама сказала, что ты сумасшедший. Не сильно, слегка, но реально тронутый. Что ты на полном серьёзе веришь в чудеса и сказки. Что уродка-инвалидка от любви превращается в красивую девушку.
— Тем более, — сказал Ваня и встал, подобрал с дивана телефон. — Насчёт денег я сделаю все нужные распоряжения, с тобой свяжутся, прощай.
— Ты и есть сумасшедший! — крикнула она ему вслед.
* * *
Он разыскал ту, настоящую Настю, через полгода.
Это был и вправду дорогой частный интернат, под Ростовом Великим. У неё был там отдельный двухкомнатный блок, личная нянечка и муж — почти слепой безногий художник, когда-то довольно известный: его совсем старую картину «Поэт, певец и клоун» недавно продали в Лондоне за полтора миллиона фунтов. Ване это рассказал директор интерната.
Ваня обрадовался, что с Настей всё в порядке, но понял, что ожидал чего-то другого. Ехал, чтобы броситься в ножки, вымолить прощение, а потом забрать к себе. А так — и встречаться, собственно говоря, незачем.
Была зима. Настоящая, морозная, снежная.
Дорога шла прямо, упираясь в золотой круг садящегося солнца. Обледенелая колея сверкала зеркалом. Снег розовел на ветвях громадных елей.
В жизни не было ничего. Вообще ничего, кроме этой зимы, этого снега, этого темнеющего неба, этого колкого ветра.
|
