Об авторе | Олег Витальевич Дозморов — автор четырёх книг стихов, лауреат «Русской премии» (2012). Предыдущая публикация: «Голос частного человека» — «Знамя», № 3, 2018. Живёт и работает в Лондоне.

Олег Дозморов

…мой птичий рынок Верх-Исетский

* * *

«ВКС России нанесли...
(тут в загрузке файла перерыв)
...дары по позициям ИГИЛ».
И сижу и пялюсь, рот открыв.

Хоть представить это нету сил,
загляну в космический прицел,
в чёрно-белый сумасшедний день,
хронику сирийского дичка.

В кузове пикапа пулемёт.
В перекрестье видеозрачка
вкось метнулась маленькая тень.
Отбежит, успеет, отползёт?

Нет, накрыло, всё заволокло
облаком от взрыва. Человек
это был. И всё заволокло
серым дымом. Это был, Олег,

человек. Он родину любил.
Прославлял Аллаха своего.
Широко разлились Днепр и Тигр.
(С Каспия, наверное, «Калибр».)

Он бежал оттуда что есть сил.
(Я бежал оттуда что есть сил.)
Чувствовал, что смотрит на него
дрона нечувствительный зрачок.
Разнесло преступный мозжечок…

…Как мы все пропитаны войной.
Я не понимаю, что со мной.

* * *

Едем долго в поезде на море,
Трое суток, горы, терриконы,
Ух ты, за окошком кукуруза,
И невиданных подсолнухов заливы,
Детство, детство — едем в Крым, Украйну!

Лобановский и Тарас Шевченко,
 О, земля невиданных растений,
Кипарисов, эвкалиптов, пиний,
Симферополь, солнцем раскалённый,
Раскалённый солнцем наш троллейбус,
Справа горы, слева тоже горы,
Полтора часа до побережья,
И внезапно, как в конце аллеи,
Как из-за угла с ножом убийца,
Как событие размером с память,
Всю, всех нас, людей, одновременно,
Как сама любовь, судьба и гибель, —
Море — как стена из лазурита,
Море — как картина из музея,
Море — как доска воды, как лента,
 А над морем —  небо, тоже море,
Голубая глубина, Платонов.
Нет на русском слова для восторга,
Можно только сравнивать и плакать.

Здесь и нужно бы терять невинность,
Здесь и нужно начинать пить пиво,
В видеосалон и дискотеку
Заходить в отглаженной рубашке!
 Есть мороженое с ягодой черникой,
Загорать на очень твёрдой гальке,
Очередь огромную в столовой
Отстоять с чудовищным подносом,
Собирать по вечерам монетки,
Выброшенные на песок прибоем,
Ночевать в хибарке под навесом
Из ветвистых груш и абрикосов,
Закурить не что-нибудь, а «Космос»,
Видеть сны и жизнь любить смертельно,
Это юность — с настоящим морем,
Настоящим дымом, трёхлитровой
Банкой кислого вина, «Каталой»
В поселковом «Луч» кинотеатре,
Что тебе Крапивин, «Каравелла»,
Если сам ты видел море, море, море.

А теперь — на поезде свистящем,
Шелестящем сорок три минуты,
Вот и Брайтон, грязный и роскошный,
Полный скуки, денег, попрошаек,
«Мазерати», велосипедистов,
Уличных художников, киосков
С устрицами, крабами, рачками,
Вегетарианскими меню и
Перекусом триста раз на дню, и
Жарким солнцем и холодным морем,
Девушками толстыми, худыми,
Спутниками их в смешных наколках,
Пляжными певцами и гребцами,
Стойким ароматом «марьиванны»,
Самолётом, кувыркающимся в небе,

Теплоходом неподвижным в дымке,
И полями ветряков на горизонте,
И усталостью от жизни и поэзьи,
Вот бы всё вернуть, да где там, где там,
Жизнь не ванька-встанька, не игрушка,
А цепочка глупых положений,
Без сюжета, смысла, просто время,
Просто за окном — насквозь — пространство,
И обратно поезд в душный Лондон,
Интернет бесплатный, это счастье,
Вот в Фейсбуке милые мне люди,
Родина с промытыми мозгами,
Озверевшая сестра поэта.

* * *

город ровный город плоский детство в сказочном Свердловске
можно долго вспоминать душу нежно вынимать

убивающий поэтов извергающий певцов
город финок и кастетов город нежных подлецов

город нежный и бесстыжий город песен и стихов
город мокша город рыжий город рома тягунов

* * *

Нет, ничего почти что не осталось
от города, где я когда-то вырос.
Где дизельный оранжевый «Икарус»?
Где будки красные, скажи на милость?

Где на Восточной то кафе «Ромашка»?
Где магазин «Мелодия» известный?
Не вышла ли у времени промашка?
Не слишком густо замесилось тесто?

Где гастроном «Центральный», кафетерий?
Где бутерброды с «Докторской» и кофе?
Где пирожки с повидлом — пять копеек?
Где остограммиться с Казариным, позвольте?

Где чебуречная в большом «Рубине»?
Где общепит наш скромный весь советский?
Пельменная на Пушкинской где ныне?
И где мой птичий рынок Верх-Исетский?

Где горе-автоматы с газировкой?
Сказать по правде, время всё смахнуло,
как крошки со стола, а что осталось,
то ветром по забывчивости сдуло.

Я очень старый, помню слишком много.
Мне сорок пять, а кажется, что вечность.
Я о грядущем вовсе не тоскую,
мне подавай элегию, беспечность.

Я ни на что в веках не посягаю,
я лишь зову Романа, Борю, Лену.
Я ничего, по совести, не знаю,
всё рифмами и смертью отделилось.

* * *

Ну что с того, что я там жил
и с ним дружил?

Теперь я словно ветеран
            без тяжких ран.

Всяк любознательный пиит
мне говорит:
так почему же суицид?
            А я весь стыд.

А я как чёрная слеза,
уехал за
бугор, не помню ни черта,
              и тут черта.

Не помню я про тот балкон
и дверь, где он...
Не помню час, когда звонил,
             что говорил.

И у меня ответов нет,
погиб поэт.
Мне ваша пьяная слеза
            саднит глаза.

Я жив остался, а другой
сыграл с судьбой
в одну опасную игру,
           а я тут вру.

* * *

Про два стучащих башмачка
и ног скрещенья
я прочитал Пастернака
не без волненья.

Кроссовки, кеды и т.д.
летели на пол
в пятиэтажке у «ЦГ» ¹.
На кухне капал

проклятый незакрытый кран.
Трусы в полоску,
и твой продавленный диван,
по краю плоский.

Я б мог в то утро потерять
причину жженья,
но ты решила поменять
своё решенье.

Оделись и, смеясь, пошли
на третью пару.
А ты давай, поэт, пошли
без гонорару.

* * *

Идёт бычок себе, качается, и скоро досточке привет.
Запас словарный не кончается, но уточняется поэт.

Не ототрёшь засранца пемзою, да и родился не вчера.
Вот над почти что русской Темзою как бы хрустальны вечера.

Заткнись, не знавший Фета Хаусман, ты, Тютчев внутренний, молчи.
Скрывай гармонию за хаосом, не жалуйся и не ворчи.

Кому милее одиночество, тому положена медаль.
Засунь в такое место творчество, откуда взять потом не жаль.

Подальше это всё запрятаешь, потом элегию возьмёшь.
То за гармонию поратуешь, то поругаешь молодёжь.

Спеклись по одному поручики. Один в петлю чем свет полез.
Другой следит на небе тучки и небунинский стебает лес.

Какому лешему мы преданы? Мы все из Агнии Барто,
нам сны такие заповеданы, что не расстроится никто.

Нас вспомнит Саша ² в жарком Питере, в нижнесаксонском городке
вспомянет Лена³, и не вытерпит в Свердловске Дима⁴ — и в пике.

Не будем уточнять, что кушано и из какого стопаря.
Нас Рейн не принял на Куусинена⁵, вот это точно было зря.

1992

С поэтом Анатолием Фоминым,
не известным почти никому,
мы пили «Агдам» за оперным
театром, и я говорил ему:

«Толя, кроме Мандельштама
и Тарковского, поэтов ведь до хрена,
так на хрена посылать всех на?
Ну что за школьная, блин, программа?»

Толя отхлёбывал и молчал.
Толя молчал и отхлёбывал.
И я понемножечку прозревал,
хотя он возразить и не пробовал.

И теперь я думаю, что он прав
был, ну то есть прав абсолютно.
Не потому, что настолько немноголюдно,
а потому что, если наступит крах,

эти двое вытащат всю поэзию.
И мы сидели и таращились на огни вечерней зари,
грамотно пройдя по лезвию
0,33.

* * *

Что же всё-таки? Дикая нежность,

долгий путь с ноября до весны

и окраин неброская внешность.

Что ты сделал для этой страны?

Что ты сделал, чтоб было грустнее,

но не слишком, чтоб голос дрожал,

чтобы песню чуть-чуть понежнее

нам водитель в дороге включал?

* * *

—  Тепло в конце октября —

кайфа на два–три дня.

Что же, мой друг железный,

              ты скучал без меня?

—  Я всю ночь простоял

в коридоре, я ждал.

Что ж, садись на меня,

             на своёва коня.

—  Ты ж английский, дружок,

у тебя есть рожок,

спицы, два колеса.

            —  Умирают леса,

погибают, гляди.

Я пернатым сродни,

у меня есть душа...

—  Ну, пошёл не спеша.

           (Душа у него, ежа.)

* * *

Кто помнит значение слова «толкучка»,
как битум воняет, что делать с карбидом,
какая ждёт пойманных страшная взбучка
за беганье по гаражам и Фемида

за битые окна, как выкопать кабель
и проволочки для плетенья цветные
добыть из него, тот в задрипанном пабе
сидит «Принц Уэльский», где шум и цветные.

Зачем мне нелепое нежное знанье,
что жгут для рогатки доступен в аптеке,
что метко фасолью лупить в мирозданье —
есть лучшее, что может быть в человеке?

Кефир

Когда вот я такой — не подходи.
Хожу по дому словно Мефистофель.
И мой задумчивый и кровожадный профиль
жену бросает в дрожь. Уйди, уйди!

А то в иной войду себе эон.
Застыну вдруг, открывши холодильник.
Что я хотел? Не помню. Иль в урыльник
гляжу, задумчив, как Наполеон.

Зачем, зачем я в комнату зашёл?
А в холодильник что — хотел арбуза?
Засранка муза шепчет: «Аркебуза».
Зефир, эфир... Короче, я нашёл.

* * *

Какое слово «рубероид»,
оно в строке — что твой рубин.
Но мигом скажут: антропоид,
а я — надменный господин.

Я господин из Сан-Сранцизско,
есть у меня одна мечта,
сказать в стихах: киянка, риска,
верстак, наждак и три болта.

1  «ЦГ» — Центральный гастроном в Свердловске на просп. Ленина, напротив универа.

2  Александр Леонтьев;

3  Елена Тиновская;

4  Дмитрий Рябоконь;

5  Евгений Рейн отшил нас с Борисом Рыжим, когда пришли к нему домой на ул. Куусинена со стихами в 1997 году.