НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Неподдающееся время

Лера Манович. Стихи для Москвы. — М.: Русский Гулливер, 2018.

Книга стихов — как хулиганский поступок.

В «Русском Гулливере» такое практикуют. Ну, скажем, скромнее: не совсем уж такой открыто хулиганский, за который срок дают, но всё же жареным должно пахнуть изрядно. Если «мама мыла раму» напечатать столбиком, или поиграть в «мыло — смыло», «рама — срама» и не мучиться над названием сборника, потому что, как ни назови — хоть «Чётки», хоть вычитки, хоть «Вечерний альбом», хоть утренний — всё мимо получится. И поэтому книгу Леры Манович назвали просто «Стихи для Москвы». И, в общем, правильно — самые лучшие стихи мы все писали, хотя бы раз, для мамы и папы, для брата или сестры, и это были самые лучшие, самые искренние, самые сердечно принятые стихи в жизни. У них был один заинтересованный читатель — он их ждал и в самом корявом слове видел подлинную и переполненную любовью душу. Даже для мужа или жены, для любимого(-мой) ничего подобного написать потом не получалось. В современном поэтическом пространстве, забитом графоманами разных мастей с разной степенью обученности, надеяться, что поэт сможет сказать своё новое, трогающее за живое (где оно теперь находится, неизвестно) слово, не приходится.

Любой поэт и любой издатель это понимают. Так не должно быть, но что делать, когда поэтов сегодня, кажется, уже больше, чем населения?

Начали с предисловия. Его автор советует прочитать и сохранить книгу Манович, как амулет, который «сродни папирусу или цилиндрической печати» — в предисловии столько поэтичности, что охватывает озноб от собственного несоответствия. Хорошо, что стихи совсем другие!

Дальше начинается то, что и можно назвать дерзким хулиганским поступком, на юридическом языке это вроде бы называют «с особой жестокостью». На развороте слева — стихи по всем признакам: «начал — причал, бумагу — влагу», а справа — «Во сне напялила цветные колготки. Ноги были длинные и толстые, как трубы парохода, как те деревья в Ясной Поляне, куда нас привезли на пыльном автобусе, а один маленький мальчик плакал и кричал, что не хочет смотреть, как жил великий писатель». Чтобы читатель не сомневался, эти два предложения разбили и выстроили в столбик. Назвали — «Толстой».

Стихи?

А почему нет?

Кто знает, что такое стихи? Поднимите руку!

Молчание в классе…

В живописи, шире — в изобразительном искусстве уже больше ста лет «полотно» спорит с «рамой»: что важнее — изображенное или обрамляющее? Любую дрянь — сунь в раму и картина готова! А в золотую раму? А в строгую черную? Черный квадрат без рамы — не квадрат… Доспорились до того, что отказались и от полотна, и от рамы: вот вам под нос — перформанс — я сам и есть картина, могу лаять, могу поджечь, могу к брусчатке кое-что прибить.

Литература работает с более ясным, строгим материалом — словом. Детский лепет только матери может казаться стихами, наделенными смыслом и чувством, и потому тут строго держались два формальных лагеря — проза и поэзия. Лера Манович, точнее, не только она, ручаюсь — здесь она не Колумб, перерезала колючую проволоку, сломала забор, и всё смешалось…

Подумаем: что получилось?

Не верлибр: никакого намека на интонацию, поэтизацию, никаких рефренов — свобода, ничем не ограниченная. Прозаики (хороших из них называют писателями) давно пытались найти место малым формам, иначе сказать — недописанным, неясным текстам, назвали их многозначительно «заметками на полях», «затесями», «ни дня без строчки», «стихотворениями в прозе» или как-то иначе, но всё же так впрямую не подгоняли поэтическую графику к своей прозе. Манович смело на это пошла. Нет, Манович, как известный по театру персонаж, может и стихами, и прозой, что называется, «пробить читателя»:

               Счастье играет розгами:

               выучишь свой урок.

               Благословенья розданы

               солью через порог.

Но у неё высказывание всегда — про телесное устройство жизни, всегда сценично — луна, весна, дождь и другие стихотворные стандарты лишь иногда прорываются через сюжетную ткань стихопрозы. В одном из них Лера Манович открывает, на мой взгляд, происхождение этой странноватой поэтической книги:

               Ненаписанные рассказы

               усыхают от времени

               как виноград

               истории, когда-то тяжёлые и сочные

               болтаются теперь в памяти

               ссохшимся мусором.

Иными словами, Манович потчует читателя «изюмом», сделанным из несостоявшихся прозаических текстов. Именно так! Замысел — «отчёт о поездке в Ереван», или «когда я работала у Алексея Кабанова…», или «чоппер», или «хеллоуин» — точно сюжет для рассказа, короткой повести, но теперь это выдано за стихотворение. И внутренне соглашаешься: может, действительно, и не надо писать длинных текстов, потому что всё как бы начертано художественным пунктиром, будто тебе шепнули на ухо, по дружбе, о чем стоило бы написать, и именно этот набросок, может быть, чем-то похож на стихи?

Если оправиться от собственного удивления дерзким хулиганством, то в целом, когда закрываешь книгу (поэтическую, что спорно), остается очень приятное, чистое впечатление, ясное, новое, точное.

Так в чем же Манович точна? Чем хороша её поэтическо-прозаическая материя, её, так сказать, шерстяная ткань? Как в рекламе — носкостью, лёгкостью и теплотой! Вот она — мать, покинутая женщина, вот её отчим, отец, её мама и бабушка, её дочь Варя — всё, как в жизни, все немножко придурки, немножко дети, немножко взрослые, потрёпанные перестройкой, а потом рынком, недалеко отбежавшие от разбитого корыта…

Но есть и ещё одно, для меня очень важное.

Не уверен, что такое у всех, но мне мила способность Манович избавляться от «совкизма» в литературе. Что это такое? Если сознательно не сопротивляться пониманию — интуитивно ясно: это писательский дидактизм, социальность сюжетов и смыслов, игра в простых и хороших людей, перенасыщенность описаний, неоклассицизм, иногда даже сама повествовательная интонация, заученная, кажется, взятая из Литинститута. Последнее время чувствую этот заёмный запах очень отчётливо. Иногда это просто вонь, и тогда читать нельзя совсем, иногда — лёгкий запашок, как у почти просроченных продуктов из «Пятёрочки». Манович всё это преодолела. Она осязаемо чувствует наше время — детали, поступки, отношения, в которых проявляется время, то, в чём мы обнаруживаем его новизну. Работа с этим не поддающимся слову временем и есть самое главное и в прозе, и стихах.

Григорий Каковкин