НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Коза кричала нечеловеческим голосом

Линор Горалик. Все, способные дышать дыхание. — М.: АСТ, 2018. — (Издательский проект Ильи Данишевского).

«Швейцарских шимпанзе хотят наделить человеческими правами. Странные референдумы в стране — это норма». Сколь бы ни был поэтически прекрасен этот январский новостной заголовок и как бы ни была любопытна законодательная хроника Швейцарии, изумляться не стоит. В данном случае страна самых точных часов отнюдь не впереди планеты всей.

Первый в современной истории прецедент официального наделения животных людскими привилегиями имел место еще в 2008 году в Испании, где парламент признал права на жизнь и свободу за крупными человекообразными обезьянами — орангутанами, гориллами и шимпанзе (о том, что на это сказали специалисты по гиббонам, новостные материалы умалчивают). Права китоообразных уже признаны в Индии, Коста-Рике, Венгрии и Чили. Защита живой природы в наши дни требует решительных мер.

Зоологи, изучая когнитивные способности животных, обнаружили в великой экзистенциальной стене между «обладающими разумом» и «не обладающими разумом» уже столько дыр, что впору либо сносить всю аварийную конструкцию, либо кардинально пересматривать понятие разума. А нейробиологи прямо заявляют, что в сознании человека не происходит ничего такого, чего не происходило бы в мозге, и никаких доказательств того, что сознание вообще необходимо для функционирования мозга, извините, нет.

Сказанного, наверное, достаточно, чтобы пояснить, почему «Все, способные дышать дыхание» Линор Горалик — история о том, как звери научились разговаривать и как ничего хорошего из этого не вышло — одно из самых злободневных произведений современной фантастики.

Сюжетов о том, как животные стали чем-то большим, чем животные, было достаточно и в литературе ХХ века (а «Остров доктора Моро» был создан ещё в конце XIX столетия) — и там тоже ничем утешительным дело не заканчивалось. Однако «Все, способные дышать дыхание» принципиально и пугающе отличается от старых «зверокатастроф». Те классические произведения при всей своей зловещести в философ­ском плане совершенно невинны. Ужас предельно прост, и ответ на вопрос «Как же мы до этого дошли?» очевиден. Вы до этого дошли, потому что сделали то, чего нельзя было делать. Ничего бы не случилось, если бы вы не занимались вивисекцией, не порабощали саламандр, не доводили свиней и коров на вашей ферме до осознания исторической необходимости революции и не пришивали к мозгу порядочного пса гипофиз Клима Чугункина. Вас бы не наказали, дети, если бы вы хорошо себя вели.

В художественном мире Горалик эта прекрасная закономерность не работает. Здесь есть множество детей всевозможных форм и возрастов, есть непоколебимая детская вера, есть священные детские ожидания… вот только система причин и следствий эти ожидания немножечко не оправдывает. Например, так:

               Кого забрали из живых перед продлёнкой

               бежит и крошечное яблочко кусает

               летит в делирии под липами дер линден

               летит пушинкой в распростёртые объятья

               пока они десятеричные глаголы

               силясольфеджио остзейского союза

               на пыльном глобусе скрипучего цайтгайста

               в конторских закутах где шредеры скрежещут

               и в узких спаленках для трудных упражнений —

               а он несется в лучезарном упоеньи

               теряет чешки, пролетая над калиткой,

               и тянет ручки к внеурочному сиянью

               гештальт вскрывающу и сладость приносящу

               дай я возьму сюда огрызочек ты липкий

               куда руками я возьму тебе сказали

               покажь где чешки, чешки, почему без чешек

               ну значит будешь босиком авось запомнишь

Или так:

               О, мышка белая, скажи мне, что с тобой?

               Уже заря, а ты ещё в предродовой,

               как вечером вчера была в предродовой,

               как утром до того была в предродовой:

               под предстоятельный весёлый вой

               кладешь дюймовочьи дрожащие поклоны

               перед фланелевым тюком

               с околоплодным сладостным душком

               и всем заносчивым, заёрзанным простынкам

               клянешься, что себя в невинности блюла,

               читала Спока, сисинец пила,

               что ты добрее всех в подпольном сером свете

               и что белейшего из выживших в помёте

               отдашь в родильное — петь вечную хвалу

               кровавым тряпкам на полу.

Это стихи из недавно вышедшего сборника Горалик «Всенощная зверь», и они не так безнадёжны. Теоретически чешечный кризис может мирно разрешиться. Да и простынки и тряпки в общем-то не монстры, а лишь текстиль. А вот в безжалостных комиксах о зайце Пц уже никаких компромиссов. На вопрос: «Боженька! Почто мучаешь?!» главный герой незамедлительно получает ответ: «Заинька! Почто до********ся?!» — и онтологическое пространство диалога схлопывается навсегда.

Что же мы знаем о несчастье, постигшем Вселенную «Всех, способных…»? То же, что о лисе из известного двустишья Бориса Заходера (кажется, оно выскакивает в тексте романа циничной «пасхалочкой»). Просто однажды война — не спрашивайте, какая и с кем — закончится. «После неё останутся детки — маленькие и большие слова; война нарожает их кучей, как хорьчиха хорьчат; многоголовый слизкий помет, кто помельче, а кто потолще, кто совсем ледащий, а кого поди прибей ещё. а в целом никто и помнить не будет, что среди всего выпавшего нам была ещё и война, короткая маленькая война; она растворится в том, для чего появится на свет жирное, огромное, дряблое, как желе, липкое, как звериные слюни, слово “асон”». На иврите это значит «катастрофа». Случилась она по той же причине, по какой в романе Жозе Сарамаго все вдруг ослепли, а в рассказе Стивена Кинга из слива в раковине вылез палец неизвестного существа. Или причина была, но её позорно проглядели. И если проглядели, то рыпаться уже поздно — в параллельной вселенной Горалик всё происходит хронологически прямо сейчас. Правда, происходит странно, не взрывом, а долгим невыносимым всхлипом. Больше всего аномалий зарегистрировано в Израиле: города уходят под землю, над землей носятся чёрно-белые слоистые бури, средства связи не работают, животные разговаривают, и все болеют радужной болезнью, от которой ты становишься — совершенно верно, радужным. И очень несчастным. А потом, если не получаешь лекарства, умираешь. (Тут в голову лезет еще один комикс Горалик — «Чёртов заяц с его чёртовыми антидепрессантами», впрочем, не будем делать далеко идущих параноидальных выводов… хотя если вспомнить, что герои романа ставят безумную вариацию «Колобка», в котором персонажи пристают к говорящей выпечке со словами «Колобок-колобок, извини, но мне необходимо выговориться»… да, теория о том, что мир «Всех, способных…» выдуман зайцем Пц, объясняла бы многое).

Как катастрофу назвали на других языках, мы не узнаем. Мы вообще многого о ней не узнаем. Изобильное, полифонично-мозаичное дос-пассосовское повествование сообщает читателю массу подробностей — от нормы распределения пайков для выживших и постапокалиптического фольклора до грандиозного скандала во­круг усыпления кошечки Джесси и пренеприятного инцидента с пожилым оленем и российским чиновником — искусно увиливая от чего-то очень важного, чего-то такого, что, как мы привыкли, обязательно должно быть в истории о катастрофе. Того самого хрестоматийного «Как мы до этого дошли?». Никак. Потому что в зазеркалье Горалик этот вопрос самоликвидируется. Роман начинается там, где порядочные притчи о конце света заканчиваются — в тот самый момент, когда всё худо-бедно, со страшным скрипом, не без жертв, но устаканилось. Выживших разместили во временных лагерях — душ, столовая, волонтёры, художественная самодеятельность, — пострадавших развезли по медицинским и ветеринарным лагерям, за оставшимися среди руин приглядывают армия и социальные службы, свидетели Иеговы изготовляют для новой целевой аудитории душеспасительные кубики с картинками — лапами брошюры листать неудобно. Всё уже случилось, осталось только потихонечку, силами высокомотивированного цивилизованного общества — хотя бы продолжать достойное существование в сложившихся условиях. А всерьёз бояться уже нечего. Не странных же граффити на стенах больницы. И не ушлого енота Мику, выступающего по радио с речами непатриотичного содержания. И не попрошайничающих на улицах барбосов, то есть, простите, бадшабов, «носителей речи, не являющихся людьми». И так ли страшно, что собака Дора знает один ужасный секрет, мальчик Марик решил стать крысиным главнокомандующим, а рядовой Яся Артельман, которого вместе с другими солдатами никак не вывезут с территории зоопарка, стал чем-то вроде кроличьего бога? Да, кажется, совсем и не страшно. Или просто трудно распознать страшное, когда у тебя кончилось мыло, ты умираешь от тоски в бараке, что будет дальше — непонятно, в правительстве сволочи, говорящие животные бесят, тебя никто не любит, у тебя всё болит, депрессия, кризис веры, трагедия самоиндентификации, чувство вины от того, что ты не чувствуешь вины после совершённого на войне, да, это у всех так, один из эффектов асона, но всё же...

Правильные катастрофы заставляют забыть о мелких горестях и частных заботах и отдаться эпическому проживанию катаклизма. Катастрофа Горалик действует с точностью до наоборот. Она порождает феерическое царство слабой, больной, питающейся пайками живучести, общество непонятно кого победивших истериков, травматиков, невротиков и иждивенцев — людей и зверей. Почти в любом фантастическом мире есть свой волшебный макгаффин — артефакт, прибор, вещество. В романе Горалик он тоже есть. Это рокасет — обычное израильское лекарство. Обезболивающее. 20 миллиграмм кодеина, 30 миллиграмм кофеина, 500 миллиграмм парацетамола. И ещё полипрен — как это ни удивительно, от страшной слоистой бури, сдирающей кожу с плоти и сводящей с ума, помогает просто укрыться с головой.

Обезболиться, укрыться и поговорить. Горалик идеально-каллиграфически выписывает классический экзистенциальный сценарий современной цивилизации… разумеется, нерабочий. Обезболивающего на всех не хватит, под полипреном некоторые проблемы только зреют и наливаются соком, как овощи в теплице, разговор не спасает, а губит. Каким-то нечеловеческим голосом кричит коза. Попытки воспроизведения с бадшабами классических психологических экспериментов Милгрэма и Тюдор-Джонсона приводят к пугающим результатам. Речь не делает животных ни более понятными, ни более приятными людям, хотя определенно кем-то их делает, и чем дальше, тем заметнее. Да и люди начинают эволюционировать в какую-то нехорошую сторону — не то чтобы совсем нечеловеческую… хотя что тут человеческое, а что нечеловеческое, уже, увы, не разберёшь. Конечно, может быть, это даже замечательно, что все мы, мохнатые-хвостатые-двуногие-безрогие, одинаково несущие бред, слившиеся в одну хворую химеру, такие несчастные и дурацкие. Может быть, эта общая слабость и жалкость и есть наконец-то уверенно придавившая нас божья милость?

Об этом убедительно рассуждает один из героев, митрополит Иерусалимский и Ашкелонский Сергий (Омри) Коэн. В историях о катастрофах — и здесь «Все, способные…» следуют классической традиции — обязательно должен быть хороший совестливый человек, который понятными духовными словами растолкует весь проклятый ужас. Этот приятный персонаж — родной брат полицейского из ужастиков категории В, который говорит: «Не волнуйтесь, мэм, у нас всё под контролем». В ужастиках полицейского убивает чудовище, а в качественной социальной фантастике самый нехороший гудочек звучит тогда, когда всё и вправду оказывается под контролем. И здесь Горалик снова — о, радость, всё-таки не распалась связь литературных времен — сворачивает в классическое русло. Быстро и безжалостно, со всего маху ударяя читателя о криво сросшееся стекло в двери, за которой раздается выстрел, оканчивающий один важный диспут человека с очень большой кошкой, посвященный мышлению. Пёс его знает, что мы в дальнейшем сквозь это стёклышко разглядим. Правда, пса теперь можно спросить. И от этого только страшнее.

Мария Мельникова