НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

По умолчанию

Василий Бородин. Машенька. Стихи и опера 2013–2018 гг. — Ozolnieki: Literature Without Borders, 2019. — (Поэзия без границ).

Василий Бородин — автор многими любимый и известный, и, полагаю, комплиментарность в рецензии на его новую книгу не нужна. Для меня больше любопытен он как персонаж, чем его тексты, и, думаю, не я одна так считаю. Рисующий, поющий, перформирующий, много знающий, много пишущий человек в его случае перевешивает стихотворения, которые при огромном объёме деятельности должны быть исключительными. Однако в наше пугливое время такие персонажи вызывают интерес. Тем паче, что «Машенька» — далеко не худшая книга в новом сезоне, и даже одна из лучших.

В отличие от представительного «Лосиного острова», вышедшего в «НЛО», «Машенька», вышедшая в дружественной «Поэзии без границ», — книжка камерная, но с амбицией, не зря почти половину её занимает либретто одноименной оперы. По прочтении (у меня, по крайней мере) шелуха разговоров о политизированности нынешней поэзии с ушей упала. Книга аполитичная, как инструмент борьбы с насилием — вполне беспомощная, но как лечение от некоторых психологических и бытовых травм — может быть, и приемлемая. Для меня это отличный пример стихотерапии, именно потому, что здесь есть и подлинная поэзия.

Какие у меня лично были мотивы читать эту книгу? Ответ на поверхности: я люблю выраженную грубоватую фактуру. А эта книга для любителя фактуры — редкая счастливая находка. Здесь почти совершенные небольшие поэтические опыты сменяются скользкими серыми пятнами, и контраст настолько силён, что начинается довольно интенсивная внутренняя работа над прочитанным. Это очень странное поэтическое ассорти с преимущественным содержанием техник и приёмов девяностых (я сама недолго так писала четверть века назад), но развернутое в новом языковом пространстве, отчего техники прошлого имеют вид почти грозный и почти величественный. Здесь парцелляция корява, но точно передает озноб; здесь знаки препинания как крошки на стельке под плоской стопой, именно под плоской; и всё это уже было, уже надоело, и все это мило определенному кругу людей.

Можно порассуждать о наследии Хлебникова и Аронзона («всюду бабочка летит»; цитата из Леонида Аронзона), но в 2019-м об этих поэтах рассуждать уже смешно; не потому, что они не вошли в корпус новейшей поэзии, как раз вошли; а потому, что этих авторов двадцать лет назад знали крайне немногие, а сейчас часть тех, кто знал, благополучно их забыли; тем более — в приложении к Бородину.

Настоящему до прошлого нет дела, хотя автор новой «Машеньки» порой может пощеголять знанием текстов, например, известной певицы конца 1960-х и начала 1970-х Вашти Баньян, вариации на тексты которой считываются в «Машеньке» не один раз; сюда же добавим и несколько более очевидных рок-н-ролл-кодов, для полноты звука; Бородин иногда поёт свои тексты.

Итого, возникает образ поэзии, некогда оформленный Борисом Гребенщиковым: «Песни без цели, песни без стыда, спетые, чтобы унять твою печаль» («Шары из хрусталя»). Мотивом написания таких стихов (уточняю: с точки зрения читателя-наблюдателя) может быть желание всех со всем примирить, утешить, всех одарить своей малахольной (что подчеркнуто в тексте самим автором) любовью, — в общем, намерения самые светлые, которые ведут в самое жёсткое, но обратимое (не путать с психоделическим) пекло, описывать которое автор большой мастер.

На мой взгляд поэта-читателя, сейчас многие книги напоминают скорее журнал записей, а не собственно книгу стихотворений. Называть это автобиографичностью можно с большой скидкой. Для меня «Машенька» Бородина — образец нового вида «автобиографии», родившегося в пеленах социальных сетей, разнообразных страхов (например, страха причинить насилие) и автозапретов (не объяснять то, что и так ясно). Новая «автобиографичность» в новейшей поэзии, на мой глаз, именно такая: рассказываются не события, а впечатления; именно они и составляют линию жизнеописания: была осень — гулял у автобусного депо, было лето — пил с бомжами, или наоборот, пил зимой.

Прежде прочего приходит в голову при знакомстве с этой книгой, — одноимённый ранний роман Набокова. Ганин решил не встречать Машеньку, а муж Машеньки Алфёров уже пьян и вряд ли сможет встретить свою жену. Набоков был прав, разворачивая сюжет прочь от встречи с первой любовью.

Бородин либо настолько амбициозен, либо настолько невинен, что называет небольшую книгу стихотворений, в которую включено и либретто оперы, именно «Машенька». Напомню, опера тоже называется «Машенька». Итого, три Машеньки: роман Набокова, книга стихотворений и опера. Вызова Набокову никакого нет, да он здесь и не нужен; есть интерференция имени, отталкивание от литературности. Детали, вроде трогательных смешных фашистов или фамилии Машеньки (Утюгова), только подчеркивают отчуждение автора и от культуры, и от искусства; он и жаждет действия, и не хочет его совершать, чтобы не нарушить существующий баланс сил, потому и перекладывает все свои авторские обязанности на Машеньку, в том числе и вялые как виноград, не ставший изюмом, гроздья слов.

Машенька, как Аглая с младенцем из «Возмездия» Блока, явилась в конце оперы. В замысле, мне видится, должна быть картинка в стиле Павла Филонова, но выходит неубедительно. Впрочем, автору убедительность не нужна, ему нужна Машенька, а она сияет как икона над устроенным автором адом, который она и символизирует.

Однако в книге масса чудных, лёгких, как жемчужины, поэтических находок, ради которых все опубликованное стоит прочитать:

«Пузыри длинные как рыбьи души»,

«Ветер… спрашивает: “зачем вообще всё?”»,

«Некое имя вертится на языке…»,

«Солнце подожгло облака»,

«Вялый виноград, ещё не изюм»,

«Деревья говорят: мы счастливая деревня»,

«Дождик яблоки сломал»,

«Прозрачный волк».

Следуя сумрачному озорству этой книги, предложу такое название стиля Бородина: «дистропическая поэзия»; нечто среднее между «дистрофическая» и «тропическая» от слова «троп», а не тропики.

Одна из самых серьёзных проблем отечественной современности (на мой глаз читателя-поэта) — проблема неосознанной лжи относительно СССР. Люди, вошедшие в возраст тридцати-пяти сорока лет, любят при случае упомянуть, что они родились в СССР, но это не так, и вряд ли они хоть когда-то поймут, насколько это не так. Если у людей, родившихся в семидесятые, есть хотя бы минимальные основания так думать, то у людей, родившихся в восьмидесятые, их почти нет, и они хватаются за это «почти», потому что идентификация всё еще в тренде, а тренд для миллениала, какими являются родившиеся в восьмидесятые, — глоток жизни. Возникает ложная ностальгия, что как стимул творчества, возможно, и сильно, но пока убедительных объектов, созданных желанием преодолеть постсоветские травмы, нет.

В заключение приведу маленький и чистый шедевр из «Машеньки», который мне кажется лучшим стихотворением в книге, стоящем на месте, отведённом именно ему, а не какому-то другому тексту.

               когда в депо на пустыре

               прекрасные глаза

               автобусов — земных царей —

               глядят как бы из-за

               легчайших облаков глядит

               небесный царь на них

               и всё земное впереди

               как бы грядёт жених

               я думаю о солнце дней

               сквозном но слов о нём

               ни верных ни неверных нет —

               оно лишь с каждым днём

Наталия Черных