В размышлениях Татьяны Вольтской о творчестве Александра Кушнера (“Знамя” № 8, 1998) не подвергается сомнению высокий уровень его стихов. Автор, опираясь, главным образом, на только что вышедшее “Избранное”, критически анализирует поэтическую философию Кушнера. Что ж, если мы оба сходимся на том, что нам посчастливилось стать современниками замечательного поэта, зафиксируем это обстоятельство и перейдем к содержательной стороне его творчества, предварительно, правда, присоединившись к замечанию Иосифа Бродского в предисловии к книге: “Поэтика и есть содержание”. И все же...
Смущают уже первые строки рецензии. В поэзии Кушнера видны Маршак и Михалков? Не знаю, может быть, дело в моей недостаточной зоркости, но мне не удалось разглядеть названных авторов. В том числе потому, как мне кажется, что с очень большой осторожностью допустимо говорить о самостоятельности поэзии Маршака и Михалкова.
Почему так тревожит почти с самого начала эта статья, вроде бы в основном состоящая из похвал? Не потому ли, что эти как бы похвалы, отпущенные с привычной многим критикам и непонятной снисходительностью, когда они говорят о Кушнере, тут же отменяются развязными оговорками? Собственная, безошибочно узнаваемая интонация Кушнера “застревает в ухе, как некий навязчивый мотив”. Конечно, и здесь содержится признание поэтической силы Александра Кушнера, чьи стихи действуют завораживающе. Но представляется, что поэзия его — это доброе волшебство, а мотив, “застревающий в ухе” — не навязчивый, а дорогой гость, любимый.
К еще большему сожалению, после дежурных комплиментов, Татьяна Вольтская переходит к разговору о поэзии Кушнера в прошедшем времени: “Все это было, было... Но память наша коротка”. И если даже стихи не стали хуже, слух наш изменился. Изменился в каком смысле? С годами слабее стал, что ли? Осмелюсь предположить, что многие почитатели поэзии Кушнера сохранили прежнюю остроту слуха и зрения, и стихи поэта для них остаются “откровением честности и человечности”.
Не совсем понятна то ли претензия, то ли грустная констатация Татьяны Вольтской, что Бога в стихах Кушнера обычно нет (с точки зрения верующего, такое утверждение, видимо, вообще неверно: Бог — всюду, даже если кто-то, например атеисты, пытается его изгнать). Поэзия Кушнера пронизана религиозными мотивами, а если он не треплет святые понятия и слова по поводу и без оного, как это становится ныне модно — так ведь он же объяснил:
Я больше не буду
Ни с кем говорить о Тебе.
И все, что всплывает ночами
И видится сквозь забытье,
Меж нами, меж нами,
Меж нами останется все.
Надо ли требовать от поэта, чтобы он исповедовался в своей вере только потому, что теперь это можно?
Одно из любимых слов поэта — “весело”. “Что же тут плохого?” — спросят меня. “Ничего”, — справедливо резюмирует Вольтская. Однако и здесь остается невольное ощущение несправедливого обвинения автора стихов, что и в этом-то он грешен. Весело ему, видите ли, а как же первородный грех и изгнание из рая? Но ведь не только весело, как хорошо видно из стихов, но и страшно, печально, трагично, жизнь часто поворачивается к нам самыми разными гранями, не всегда мрачными, это так, и Кушнер благодарно реагирует на каждую даруемую Богом и судьбой радость. И столь же благодарно к поэту эту радость делит с ним читатель. Но и горе тоже... Татьяна Вольтская пишет, что “прозаическая, заземленная речь, на которой строится поэтика Кушнера, все же иногда выводит тексты из разряда поэтических”. Замечание иллюстрируется стихотворением “Нет дороги иной для уставшей от бедствий страны...”. На вкус и цвет товарища, разумеется, нет, но полагаю, что это стихотворение — одно из самых сильных у Кушнера. Прозаическая речь в стихах — соблазнительна и опасна. Лишь несколько поэтов смогли решить сложную задачу. Ряд примеров уместнее всего, вероятно, открыть Борисом Пастернаком (“Пройдут года, ты вступишь в брак...”). “Проза в стихах” естественна у Бориса Слуцкого и Александра Межирова (недаром последний именно так назвал и свою книгу). Прозаизмы органично входят в стиховую ткань Александра Кушнера, отчего его поэзия, приобретая пленительную, обыденную интонацию, еще более выигрывает. Нет, порядок в стихах Кушнера вовсе не перешел роковую черту и кушнеровский космос не начал превращаться в хаос. Как в начале творческого пути, так и сейчас, поэт мужественно противостоит мировому хаосу. С годами мир все более усложняется, хаос расползается. Поэзия Кушнера, как закономерный ответ, тоже становится сложнее. Не потому ли удлиняется строка?
Совсем нельзя согласиться, что счастье неинтересно. Имеется мнение, что счастье слишком однообразно, чтобы быть интересным. Все счастливые семьи счастливы одинаково... Но ведь классика поправили позднее (может быть, впадая в другую крайность): все несчастливые несчастливы одинаково, а счастливые как раз счастливы по-своему. “Стихами Кушнера можно восхититься, полюбить их сложнее”. Могу в качестве антитезы этому слишком смелому утверждению предложить свой личный четвертьвековой опыт — в течение этого времени не устаю восхищаться стихами поэта и любить их. И представляется, что я не один такой. Стоило ли писать рецензию на книгу, которая вызывает восхищение, но не любовь?
Не знаю, с помощью какого компьютера определила Татьяна Вольтская переизбыточность счастливых стихов у Кушнера. Я не столь силен в математике, и у меня сложилось ощущение, что трагических стихов у поэта не меньше, а часто — приходится повторяться — счастье и горе идут рядом. Жить действительно одновременно весело и горько, а поэта упрекают, что если боль и существует, то только фантомная. Боль настоящая, и попытки ее преодоления не всегда успешны. Зато рождаются потрясающие стихи.
Показалось, что горе прошло.
Не прошло. Показалось.
Или еще:
Жизнь кончилась, а смерть еще не знает
Об этом. Паузу на что употребим?
На строки горькие...
Но если поэт поддается, пусть и иллюзорной, радости, если он с удовольствием держится за детали, “за этот куст, за живопись, за строчку, за лучшее, что с нами в жизни было...”, не говорит ли это о его героизме, об отважной готовности принять жизнь такой, какая она есть (Блок: “Узнаю тебя, жизнь! Принимаю...”). При чем тут иллюзии? А при том, что они тоже часть нашей жизни — иллюзии, мечты, часто несбыточные, надежды. Поэт ими не опьяняется и если забывает о горе, то очень ненадолго. И не бывает ложных поводов для стихов. Т. Вольтская пишет, что не всякий мусор становится стихами. Но где же мусор вместо стихов у Кушнера? Такого нет, он оказался переплавлен в стихи.
Если бы Татьяна Вольтская читала стихи Кушнера не только как критик, которому необходимо публично высказаться, а как рядовой читатель, может быть, она острее бы чувствовала это мучительно-радостное, горько-сладкое опьянение от встречи с волшебными строчками. Подозреваю, что на просторах огромной страны многие и многие задыхаются уже от одного только предчувствия приближения счастья, когда берут в руки заветный томик: провинциальный ли учитель-словесник, ученый ли астрофизик, жалкий ли безвестный поэт, пытающийся выстроить свою лирику в соответствии с кушнеровским стихом и каждый раз с отчаянием убеждаясь в непостижимости его очаровывающей тайны.
Татьяна Вольтская права — учеником Кушнера быть опасно. Думаю, что даже лучшие из них — Алексей Пурин и Алексей Машевский все же так и остались в этом смысле школьниками.
Иные стихотворения действительно являются маленькими эссе о любимых поэтах и прозаиках. Жанр не перепутан. Эссе — стихи — оттого, что стихи — еще значительнее.
Я бы сказал, что в стихах Кушнера часто звучит голос не маленького, а, вероятно, правильнее, обычного человека. Человека, не претендующего на избранность своей судьбы. Счастлив ли Кушнер своими стихами, не знаю. Его читатели все же часто да, ибо воистину убедились, что поэзия Кушнера — “явление иной, прекрасной жизни... Не рай, так подступы к нему, периферия”. Интересно, кстати, знают ли столичные критики о чудесном воздействии Кушнера (может быть, к его собственному изумлению, ведь он и сам из большого города) на периферийного читателя?
Нельзя не сказать о естественном демократизме Кушнера. Твердо зная, что для любящего стихи поэзия — райская провинция, он всегда помнит и не раз говорил: стихи — вовсе не обязательное условие состоявшейся судьбы. Разве обделены судьбой меломан, увлекающийся философией человек, просто живущий семьей или нашедший высший смысл в дружбе? Люди, не читающие стихов, совсем не хуже их читающих, но у них другие интересы. Но ведь это осознаваемое нами обстоятельство не уменьшает нашей благодарности поэту, — тех, кому его стихи помогают чуть легче выносить жизнь.
И если Кушнер держится со скромным достоинством, в то же время зная о стихах то, что знают пять-шесть, может быть, десять человек на белом свете — разве он не прав? Татьяна Вольтская удивляется этой “претензии”: но не привела опровергающих аргументов, а лишь согласилась: стихи хороши.
Есть в рецензии прямые противоречия. (В поэзии Кушнера они тоже есть. Нам всем свойственно иметь разное настроение, менять свой взгляд на тот или иной вопрос: “Я не давал подписки ни сам себе, ни в шутку дуть, как сквозняк альпийский, в одну и ту же дудку”. Но прямые противоречия в одной рецензии свидетельствуют уж об очень быстрой перемене настроения). В начале публикации говорится, что Кушнер не жалуется в стихах (это близко к истине), а в конце утверждается — со ссылкой на конкретное стихотворение, не вошедшее в “Избранное”, что именно жалуется — этот глагол и применяется. Мне кажется — нет, не жалуется, скорее, недоумевает, с изрядным привкусом горечи.
И более существенное. Рецензия называется “Преодолевая трагедию” (в общем, удачно). По существу, однако, автор пытается доказать отсутствие трагедии в стихах Кушнера или прямое ее отрицание поэтом. Рецензент так и пишет в последнем абзаце, слово “преодолевая” заменено словом “отрицая”, а ведь это не одно и то же.
Трагических стихов у Кушнера — мы снова возвращаемся к этому вопросу — не меньше, чем счастливых. Часто такие стихи неразделимы. Но случается, что трагедия преодолевает счастье и звучит в полный голос:
И разве в пропасть не летим
мы, оступаясь, каждый миг.
Все вместе, каждый со своим
отдельным страхом, сколько б книг
мы ни читали, заслонить
не в силах чтеньем смертный вой...
Это — из поздних. А вот из ранних, очень конкретные стихи:
И карандаш телеграфистки
Над нашим горем замирал.
И на рассвете наших близких
Звонок с постели поднимал.
А о хрупкости счастья и тем большей его ценности — сколько угодно. Хотя бы один пример:
Под бурей, под ветром...
нелепый какой-нибудь промах...
В каком мы прекрасном
и бедственном мире живем!
Не потому ли и все острее наша любовь к этому миру (и к стихам Кушнера), что он прекрасен и бедствен одновременно?
Последнее, на чем бы хотелось остановиться, несколько выйдя за рамки проблем, очерченных Татьяной Вольтской. В современной критике, посвященной Кушнеру, нередко сквозит несколько пренебрежительное отношение к поэту — да, дескать, не без способностей, да, кое-что написал дельное... и дальше следует похлопывание по плечу с высокомерным подтекстом: твори, дескать, поэт, и дальше, ясно, что ничего близкого по значению с подлинной поэзией не сотворишь, но почитать тебя можно. Порою прорывается и откровенная злоба, возможно, ненависть. Не говорю о подлых и пошлых выпадах Виктора Топорова, в конце концов этот автор вынудил ответить даже воспитаннейшего Кушнера — и не за то ли боролся? (Я впокатушку хохотал, когда прочитал эпиграмму в “Новом мире”: “Сегодняшний зоил бездарен так и жалок...”). Но даже в статье в “Независимой газете” к 60-летию поэта (сентябрь 1996-го) Николай Малинин написал кучу гадостей, великодушно при этом признав талант поэта. Интересно, в каком издании и какому другому поэту посвященную решились бы поместить такого рода “юбилейную” статью?
Между тем в лице Кушнера мы имеем дело с явлением уникальным. Его поэтическая мощь в полной мере еще не осознана — даже многими из тех, кто любит этого поэта. Влияние его на современную поэзию огромно, в том числе не только на прямых его учеников, названных уже выше, но и на крупных самостоятельных поэтов (воздержусь от персонализации по этическим соображениям).
Одно сопоставление, коего не я являюсь инициатором, здесь упомяну. Идет постоянное издевательсткое сравнение поэзии Кушнера и Бродского. В самом лучшем случае авторы, ценящие Кушнера, мямлят что-то вроде того: дескать, оба поэта хороши, и в зависимости от настроения хочется читать того или другого. В этом примерно духе, как запомнилось, высказался недавно Алексей Пурин в “Арионе”. Чаще же всего безапелляционно утверждается, что вот Бродский — великий поэт, а Кушнер — так, имеющий некоторый скромный дар. Я с уважением отношусь к творчеству Иосифа Бродского и всегда помню, что он в этих играх не виноват. Но и Кушнер не виноват. Двух поэтов втянули в нелепое соревнование. Но раз втянули... Позволительно ли высказаться мне? Думаю, что и Бродский расстроится, и мой любимый Кушнер, любящий Бродского (все-таки как старший брат!), разгневается. И тем не менее. Не я открыл эту тему, не я ее закрою, но и молчать не буду. Должен же кто-то в полный наконец голос сказать: именно Александр Кушнер является крупнейшим поэтом современности, и так было и при жизни Иосифа Бродского. Бродский — хороший поэт, но великим его сделала биография, за которую он может быть благодарен советской власти. Но биография и поэзия — не равные понятия.
А Кушнер! Благодарность и любовь — два чувства, переполняющие душу, когда в очередной раз я открываю его книгу с предвкушением нового томительного блаженства. И никогда не обманываюсь.
