Об авторе | Виктория Лебедева родилась в 1973 году в Купавне Московской области. Окончила Московский институт радиотехники, электроники и автоматики и Литературный институт им. А.М. Горького (семинар поэзии В.Д. Цыбина). Лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец» (2003), Международного конкурса им. С.В. Михалкова (2018, повесть «Слушай птиц»). Дипломант премии «Рукопись года» в номинации «сюжет» за сборник «В ролях» (2012). Куратор Ежегодных семинаров для молодых писателей Союза писателей Москвы.

Виктория Лебедева

Будущее простое

рассказы

Курская битва

Жарко. Даже в тени глухо за тридцать пять. Только где её взять, тень?

Из-под каски по вискам горячими змейками бежит пот и затекает за шиворот, всю шею натёрло уже. Снять бы каску, проветрить голову: прямо чувствуется, как там, под ней, всё слиплось и зудит, — но нельзя, по этому квадрату с утра работает снайпер. Эдак можно насовсем проветриться, а у Мишки последний звонок через три недели, надо там обязательно быть. Перед глазами — порушенный тротуар до самого здания вокзала. Пылища висит в воздухе столбом, пахнет горячим камнем, привокзальным сортиром и гарью. Пахнет свежей картошкой фри из «Бургер-Кинга» через дорогу. Или нет? Картошкой не может. Картошкой — это уже глюки. Жрать просто хочется, будем честными. За спиной мирно и буднично шумит Земляной Вал, по своим делам бегут пешеходы, клаксоны покрикивают — и всё равно машины там сейчас еле едут. Война им, не война — ничего не боятся, ни в какие риски не верят. Никому не охота переться в объезд. Хотя, конечно, риск объективно невелик, времена настоящего риска давно миновали. Всё стало точно, как в аптеке: по любому удару меньше метра погрешность, хоть он тебе с самолёта, хоть из комплекса ракетного, хоть откуда.

Сзади раздаётся звонкий мальчишеский голос:

— Мама, мама, смотри! Там дяденька!

Аккуратно оборачиваюсь через плечо: нарядный малыш лет пяти, в яркой майке со Спайдерменом, в коротких джинсовых шортиках, пялится в мою сторону из-за решётки и тычет пальчиком. На затылок съехала красная кепка.

— Тимофей! Сколько раз повторять: пальцем показывать неприлично! — ворчит молодая мамочка, мельком бросая рассеянный взгляд в мою сторону.

Ей не до меня — встала и копается в сумочке, аж по плечо туда руку запустила. Красотка. Юбочка колокольчиком, локоны волной. Интересно, что они все там носят, в этих своих сумочках? Вот и Вера моя тоже вечно…

Стоп. Не думаем про Веру. Не сейчас. И так жарко и затекло всё к бесам.

Пацан опускает тощую ручонку и, подумав пару мгновений, отправляет освободившийся палец в нос. Хороший мальчик.

— Тимофей! — в отчаянии восклицает мама.

— Ма-ам… А дяденька солдат, да?

— Да.

— А у него автомат, да?

— Да.

— Как у папы?

— Да!

— И каска как у папы?

— Да.

— А ему в каске жарко, да?

— Тимофей! — строгим голосом. — Слишком много вопросов. Мы же с тобой договаривались!

Помолчав:

— Ма-ам! А дяденьку-солдата убьют, да?

Типун тебе на язык, мальчик! Идите уже отсюда, а? Что вы застряли-то? И у меня, мальчик, не автомат, у меня оптика. Вот будешь много болтать и маму не слушать, и дядя солдат тебя ка-ак стрелит!

Словно услышав эту мысль, мамочка нервно хватает своё любознательное чадо за руку и тащит вдоль забора в сторону метро. Уходить чадо явно не хочет: выворачивает шею, пялится и опять что-то спрашивает-спрашивает — но мне уже не слышно.

Чертовы идиоты. Эстеты хреновы! Доборолись! Раньше нормально воевали за глухим забором, как люди, и никто не таращился. Так нет же! Им «уродует эстетический облик исторического центра». Подавай им как в Европе! А если мне сейчас сюда снаряд шарахнет (тьфу-тьфу-тьфу, конечно, но вот правда, ну вдруг, война же), и что тогда этот мальчик? Будет смотреть, как руки-ноги-голова в стороны полетят, и тоже пальцем показывать? «Ма-ам! А дяденьку-солдата совсем убили, да?» Как подумаешь: жесть какая.

А зато теперь всё красиво, эстетично. Металлические заграждения все ровно двухметровые, точно по ГОСТу, яркая жёлтая краска — предупреждение, что тут не просто дорожные работы или реконструкция, а локальная война и всё серьёзно. Никогда я этого не пойму, наверное. Ну вот где логика? Весь это ваш исторический фасад посекло, от штукатурки одно название осталось, стёкол — как зубов у старого бомжа во рту, и это, типа, считается красиво и по-европей­ски? Курам ведь на смех! Всё борются, борются, и сами не понимают, за что…

На заборе через каждые две секции висят плакаты с планом задействованной территории и всеми данными. Свобода слова. Мы ничего не скрываем. Граждане должны знать, кто и за что воюет и как долго это продлится. Наш объект «Курский вокзал». На плакате красными буквами крупно напечатано, что военную кампанию ведёт ОАГ ВМС ВДВ РФ по ЦАО г. Москвы, 44-я отдельная гвардейско-десантная штурмовая миротворческая бригада, при поддержке правительства Москвы. Генеральный подрядчик ЦАО «Блицкриг-Премиум». Начало работ. Окончание работ. Адреса-телефоны и справочная. Горячая линия для анонимов, куда, если вдруг нарушения какие-то, можно претензию подать. Всё вот это. Всё как положено. В принципе обещали закруглиться крайний случай к 5 июня. И это было бы здорово, но опыт показывает, что не факт. А у Мишки вон ЕГЭ на носу. Начнет гулять, на экзамены забьёт, а Вера не справится… Столько раз говорил ему: не поступишь если, будешь потом как я, до пенсии штаны в окопах протирать. Если, конечно, не прихлопнут во цвете лет. Но ему хоть кол на голове. Упрямый, весь в мать.

Хлопо́к. Ещё хлопо́к. Тихий совсем. На улице за забором, да вдоль пробки топая, такого и не услышишь. Перед носом вырастают два зловещих пыльных фонтанчика.

Некоторое время приходится лежать носом в пыль. Расслабился, идиот. Так точно до выпускного Мишкиного недотяну. Вот все плитку ругали, а зря. Вокруг «Атриума» — просто отличная. Шатается вся, пальцем только тронь, даже где не бомбили, и лежит практически сразу на песке: окапываться одно удовольствие. Снял пару секций да и рой себе. Глубоко, правда, всё равно не получится, там уже трубы какие-то. Но всё равно. Зато быстро.

Эх, отползти бы сейчас к забору, в метровую зону. Вот где абсолютно безопасно. Там если случается чего, то потом разборки на полгода чуть не на правительственном уровне, так что все соблюдают. Но нам, кто по контракту, в метровую нельзя: место просматривается как на ладони, а начальство не дремлет. За отход контрактника в метровую зону штрафы такие, что мама не горюй. Пару раз попадёшь, так и воевать, получается, незачем, шкурой своей рисковать. На штрафы всё и уйдёт.

Ага. Похоже, зашевелились. Сейчас мы вас пощёлкаем за милую душу. Интересно, сколько вас там сегодня. Разведка донесла, подкрепления ждёте? Ну-ну. Давайте его сюда.

Припадаю к прицелу и замираю.

Двери старого входа в метро как будто начинают немного трепыхаться. Или это уже глюки от жары? Пот затекает в глаза, в голове всё плывет, в ушах шум. Не слышно, главное, опять ничего, наши бомбиться полетели. Это не очень близко, за вокзалом. Где-то в районе первого пути, если не дальше. Но всё равно громко очень. Бьются-бьются который год со звукоизоляцией, однако не сказать, чтобы сильно преуспели. Эти мудаки в Думе — им бы только говностандарты свои принимать. А ты спроси, как их соблюдать-то? Техника-то в курсе, что вам тишина нужна? Хотя, с другой стороны если посмотреть, зато ночью не бомбим, чтобы людям спать не мешало. Иначе бы они нам тут устроили войну, местные. Борцы же все, всякий в своём праве. И связываться себе дороже.

Иной раз думаешь: зачем всё это и кому надо вообще? Да никому, если так разобраться. А зато платят. Сейчас нигде так не платят, как в армии. Вот и идут люди, жить-то хочется по-человечески. Чтобы всё как положено: дачу, машину. Я бы так обошёлся, но вот Вера… А когда ещё мать свою подключит, вообще туши свет, суши вёсла. Да и дорого всё. Один Мишкин выпускной в такую копейку влетит… Главное сейчас дотянуть, довести парня до ума. И чтобы поступил! Вот если бы я в своё время ушами не хлопал бы и думал головой, разве сидел бы тут и врага выцеливал? Да только что я умею-то другое? Ну, слаботочник хороший. Кому сейчас нужны слаботочники? Зарплата у слаботочников вон как пенсия у матери, на пару тысяч, может, побольше… Стоп. Надо думать о чём-нибудь хорошем. О том, например, надо думать, что после пятого нам за­платят сразу. А если не облажаемся, то, может, ещё премиальных подкинут. А если облажаемся, то посмертных. Шутка.

Впрочем, осенью, когда за три вокзала дрались, куда как пострашнее было. Ребят хороших положили немерено, командиру руку оторвало по локоть… Осенью вообще плохо воевать: мерзко, холодно, вода во все дырки затекает и насморк постоянно. Неделю отвоевал — потом две на больничном загораешь, за полцены голого оклада. Хотя и в плюс тридцать пять не фонтан, будем честными.

Вот интересно, почему, как новый объект, так обязательно это или вокзал, или аэропорт? Кажется, по нынешним временам это уже без разницы. Ну, аэропорты — ещё ладно, можно понять. Но вокзалы-то? Чистая ведь фикция. Ну не поедешь, так можно долететь или хоть на машине, если не очень далеко. А тогда смысл? Вот бы, я понимаю, нас на ЦБР бросили. Вот это, я понимаю, объект! Раз туда бомбу, а денежки и полетели по небу, знай лови…Только там, помяните моё слово, будет одна блатота из кремлёвской охраны, как до дела дойдёт.

В голове заводится БГ. «Нас учили, что жизнь — это бой. Но по новым данным разведки, мы воевали сами с собой». Вот только его сейчас не хватало! Теперь будет до вечера крутиться!

Солнце потихонечку перемещается на другую сторону неба, и тень от «Атриума» немного удлиняется в моём направлении. Скорее бы. От пота исчесался весь. «Атриум», конечно, в руинах. Туда и дорога, между нами девочками, он был страшный, как моя жизнь. Не торговый центр как будто, а секретный бункер какой-то или склад заводской. Поначалу хорошо было, когда мы ещё внутри здания работали. Там хоть прохладно. Но это никогда надолго не бывает, максимум пару недель; ТЦ-шки всегда первыми долбают, вплоть до фундамента. Не, тут как раз понятно: это ж потом на восстановление какие бабки, отмывай не хочу.

Бетонный угол выгрызен взрывом, и открывается вид на пути Горьковского направления. Там сейчас пусто, не считая одной-единственной электрички, которую не потрудились отогнать. Железнодорожники, они ж тоже хитрожопые, свой интерес не упустят. Явно её было списывать пора, только утилизация — она тоже денег стоит. А так подставили под нас, и теперь это наша забота будет, подгребать за собой. Жди после пятого не зарплаты, но субботника… Все ж умные стали, просто равных нету! «Этот поезд в огне, и нам не на что больше жа-а-ать!» Я там был вчера, ближе к вечеру. Внутри тоже. Там же мои ребята все, сразу за первой платформой на насыпи окопались, это меня с моим счастьем сунули на уголок, в эту жопу, за старым выходом из метро наблюдать. Но кого я должен ждать, толком, как обычно, не объяснили… Клоуны, что с них возьмёшь? Так вот, про электричку-то. Вагоны — чистое решето. А сиденья все подранные, между прочим. Совсем совести у людей нету: это типа тоже у нас повреждения в ходе боевых действий, да? И баллончиком все эти «пацифики», «анархии» и «спартакчемпионы» тоже мы понабрызгали? Привыкли, что война всё спишет, нюх потеряли. Что они там о себе думают вообще? И где, спрашивается, логика? Тут им кадровые военные, а не клуб художественной самодеятельности!

Лежу и наблюдаю в оптический прицел шевеление у дверей. Этот выход, понятно, перекрыт с самого начала, но противник всё равно, только отвернись, начинает по подземке перебрасывать резервы, и это не лечится. Им и отстранением грозили, и штрафа конторе впаяли чуть не под миллиард, а эти всё равно за старое. Ничего святого у людей!

Люди в оптический прицел кажутся плоскими и совсем игрушечными, как в компьютерной стрелялке. Они мелькают за колоннами, перемещая какие-то металлические ящики, и я целюсь сперва в одного, потом в другого, потом в третьего. Но слишком жарко и стрелять по ним сейчас лень. Да пусть живут, господи, жалко мне, что ли? Для очистки совести, впрочем, стреляю дважды, и оба раза немножечко мимо. Допустимая, то есть, погрешность, не придерёшься. Потешный салабон, который бестолково копошился у самого выхода из метро, падает за цветочную тумбу, как подкошенный, всплеснув руками. Но я-то отлично знаю: он даже не ранен. Хотя тоже понять можно. Судя по виду, первый раз. Перед начальством старается, артист. Я ещё раз провожаю его взглядом через прицел, но больше не стреляю. Попугали и хватит. Зелёный ещё совсем пацан, отсюда видно. На моего Мишку похож.

Со стоянки слева от вокзала идёт горячий ветер — и предсказуемо приносит новую порцию пыли и волну сортирного запаха. Там, сразу за жёлтыми решётками ограждения, клубится самая настоящая толпа: с баулами, чемоданами, узлами какими-то. Людям хоть кол на голове теши, ей-богу. Ну не кончится война вовремя, ну нет. Ни разу такого не было на моей памяти, чтобы хоть неделю не просрочили, а я по Москве уже лет пятнадцать как воюю. Вот как с Верой квартиру купили новую в ипотеку, так и ага, впрягся. И на что люди рассчитывают, спрашивается? Дались им эти поезда. Вон сколько автобусов пустили дополнительных, поезжай себе. Да и самолётом сейчас не дороже. Зачем тогда мучиться, терпеть да трястись сто лет по ж/д? Не, я понимаю, сезон начинается, всем на юг надо, всем к морю. Но сам факт! Написано же русским языком: Военные действия. И по телеку каждый день сводки, и по радио. Из каждого утюга им твердят: война, война, война. До 5 июня минимум! Сегодня второе. И они уже сегодня у нас тут за забором со своими баулами, дебилы. Я вот думаю: может, им просто приятно поглазеть? Ну, как нас тут убивают, как убиваем мы? Может, им это адреналин, а баулы — просто для декора? Правда ведь, когда бомбанут как следует — это совсем не то же самое, что киношку посмотреть, будь она хоть 4D…

Зенитный комплекс прямо на углу, где трамвайный круг. Там сегодня Клёпыч с Кардиналом заправляют, если я всё правильно посчитал. Прабабушка рассказывала: когда она мелкая была, на том углу, где зенитки сейчас, стоял лучший на всём вокзале ларёк с мороженым, и всегда в нём «Лакомку» продавали. И очередь, понятно, начиналась аж от самого вокзала, в Союзе очереди — это была такая типа национальная идея, если прабабушка не врала. Жарко… «Лакомку» бы сейчас. Или хоть водички. Всё с утра выхлестал, придурок, а до перерыва ещё полтора часа терпеть, не попьёшь.

Я, когда вот так один остаюсь во время боя, как бы внутри, но всё же и в стороне, я люблю через решётку на людей глазеть, как они по своим делам топают. Все эти тинейджеры на роликах и скейтах, чистенькие клерки на самокатах и гироскутерах, все вредные столичные бабушки с извечной сумкой-тележкой в одной руке и перекошенными от раздражения губами гузкой, все эти девочки в мини и макси, цокающие по плитке лёгкими каблучками. Обычно они все идут не оглядываясь, погружённые в себя, и стараются как можно быстрее проскочить участок боевых действий, хотя это соседство им ровно ничем не грозит… Как будто мы тут все заразные какие-то… Раньше мы с ребятами развлекались. Берёшь оптику и притворяешься, что выцеливаешь кого-то в толпе пешеходов. Вот они дёргались! Но потом начальство прознало и за это тоже стали штрафовать, ну разумеется…

За спиной слышится хихиканье. Две свистушки зависли около нашего плаката и читают вслух, хором: «Военную кампанию ведёт ОАГ ВМС ВДВ РФ…»

— ОАГ! — восклицает одна. — Господи! Как это выговорить вообще!

— Это опечатка у них! Там ОМГ было! — демонстрирует остроумие вторая. — О, май гад, ПМС!

Хохочут. Лиц и даже туловищ за плакатом с моего места не видно, а только загорелые стройные ножки перетопываются, одни в кедиках, а другие в беленьких балетках. Филологички поди. Как моя Вера. Она тоже вечно глумится над всеми этими километровыми аббревиатурами. Я бы и сам посмеялся, если бы мог. До госпиталя вон тоже, помнится, — прямо со смеху умирал. А повалялся пару месяцев — и сразу весь смех как отрезало. Зря я всё-таки в институт не пошёл. Сколько ни говори, что война — работа для настоящих мужиков, а всё равно ведь стрёмно. Никакой ни соцзащиты иной раз не хочется уже, ни денег, ни премий, а жить бы только и не бояться за свою шкуру. Вон, прошлой осенью, на трёх вокзалах-то… Лучше даже не вспоминать.

Делаю ещё пару выстрелов. Уже откровенно в молоко — пусть штрафуют. Мне сорок пять лет. И меня всё это уже достало.

День уходит за середину, тень всё наползает, да никак до меня не доберётся. Вчера в это время солнце сюда не пускал рекламный билборд, но его разворотило во время утренней бомбёжки и загнуло до самой земли, теперь он стоит, ткнувшись в обломки, на перекрученной ноге, и в обугленном ярком прямоугольнике зияет метровая дыра с рваными краями. Что рекламировали, уже непонятно. А что там было вчера — убей не помню. За спиной копится и гудит пробка на Земляном. Скоро час пик, и там всё опять встанет наглухо, как всегда в будни.

Начинается грохот со стороны трамвайных путей. Задираю голову: о, похоже, Клёпа и Кардинал кого-то подбили. Орлы! В небе кувыркается игрушечный чёрный самолётик и уходит в сторону солнца, утягивая за собой зловещий хвост дыма, а у самых дверей старого метро с рёвом поднимается столб грязи и асфальта, брызжут в сторону остатки стёкол. Тот салабон, он успел, интересно, убраться оттуда или нет?

Не хочу об этом думать. В конце концов, это всего лишь солдат, воюющий на стороне противника. Что он мне? Если он всё, то уже неважно, есть в этом моя личная вина или нет. А что на Мишку похож — так это я к старости становлюсь сентиментален. Все они, когда через прицел, кажутся похожими на Мишку. Это, может, самое мерзкое в моей проклятой работе: без разницы, какой ты человек и что обо всём этом думаешь. Всё равно всё в итоге будет сведено к тому, что либо ты, либо тебя.

— Ма-ам! А тот дядя солдат, да?

— Да!

— А дядю убьют, да?

Оглядываюсь. В ушах до сих пор звенит от недавнего взрыва, но я всё равно их отлично слышу. Это, разумеется, уже другие. Но какая разница? Те же вопросы, тот же пальчик тянется, указывая, а потом так же лезет в нос. Мама так же копается в сумочке, ребёнок так же тараторит, задаёт и задаёт свои вечные вопросы.

— Ну ма-ам? — требовательно, топнув маленькой ножкой. — Дяденьку убьют, да?

Похоже, малыш сейчас разревётся. Вон и щёчки покраснели.

Да, мальчик, да. Дядю обязательно убьют. Но, если дяде повезёт, то убьют не прямо сейчас.

Я закрываю глаза и чувствую, как волной накатывает сон, тяжёлый от жары и совершенно непреодолимый, хотя до вечера ещё туча времени.

Я упираюсь потным лбом в приклад. Устраиваюсь поудобнее.

Я засыпаю.

Будущее простое

Не успевает пискнуть входной сигнал, как двери разъезжаются, и в проёме обозначается Нина. В руках у неё две огромные винтажные сумки в клетку, за плечами рюкзак. Из-за Нининой спины осторожно высовывается Наиль, по обыкновению ужасно стесняется и прячется обратно.

— Ну ты как, на Девятое идёшь? — спрашивает Нина, сгружая свою поклажу у стены. — Уф. Запарилась. Жара под сорок.

Наиль топчется у порога. В руках у него объёмный свёрток, внутри которого явно что-то круглое. Ну или полукруглое, не суть. Наиль опять стесняется, потому не выпускает свою ношу, а так и стоит в проёме, не давая дверям сойтись.

— Наиль! — командует Нина. — А ну-ка!

Мальчик делает два шага в моём направлении, глядя в пол, и сопит. Ручки на упакованном предмете, чем бы он ни был, напряжены так, что аж костяшки побелели.

— Зра… — выдыхает Наиль, — ту… те… — и снова пытается спрятаться за мамину спину.

— Наиль, прекрати! — командует Нина. — Крёстная не кусается. Ну так что насчёт Девятого? — это она уже мне.

— Нин, так ведь неделя ещё. Не рано ты начинаешь собираться?

— Чего это рано? — откликается Нина. И принимается распаковываться.

Из клетчатых сумок являются какие-то свёртки и коробочки, вытягиваются какие-то тряпки всех оттенков зелёного. Здесь и интенсивный салатовый, и умеренный весенний, и морская волна, и трава — на все вкусы. Среди них мелькает алое пятно.

— Куда столько опять? — спрашиваю.

— Ну а что? — пожимает плечами Нина. — Если на этот год не пригодится, может, на следующий тогда.

Сестра моя Нина неисправима. Иногда мне кажется, дай ей волю — и она свернёт вселенную. Ну просто всё, что есть, заберёт себе, и привет.

— Вот смотри, чего купила! Смешно, правда? — И Нина сама первая смеётся, открывая коробочку.

Внутри, на красном бархате, орденская планка с двумя смайлами. Первый улыбается до ушей, второй — плачущий.

— Что это? — спрашиваю.

— Новинка сезона! — рапортует Нина гордо. — Ну, подумай! Это просто.

Я стараюсь понять, что бы это значило, — и не могу. Нина мною разочарована.

— Подсказываю: это такой очень известный праздничный мем. Вот прямо очень-очень известный!

Пожимаю плечами. По опыту ясно, что я всё равно не угадаю.

— Эх ты! — вздыхает Нина. — Тебе просто лень включить голову. Ну очевидно же: это радость со слезами на глазах! Вот смотри: вот улыбка, да? А вот слёзы!.. Ну как в песне, ты что, ту старую песню не помнишь?!

Наиль с грохотом роняет свой свёрток на пол, и я не успеваю ей ответить.

— Наиль! — сердится Нина. — Ну что это такое, а? Руки крюки! Разворачивай давай, не тормози!

Мальчик приседает на корточки и, сопя, начинает сдирать упаковку. Личико его становится розовым от натуги. Из обрывков, точно яйцо из скорлупы, является старинная полицейская каска. Вот же она здоровенная! У Наиля, интересно, голова-то в ней не отвалится? Тяжёлая ведь, он её еле нёс.

Нина придирчиво оглядывает затемнённое переднее стекло, бормочет под нос:

— А, нет, не побил… отлично. Надевай!

Наиль примеряет каску — она велика и виснет на ушах. Покачивается. Из-под каски едва видна тощая бледная шейка. Хрупкие плечики крестника распрямляются гордо — но смеяться нельзя, у мальчика сейчас самый обидчивый возраст, и я поэтому отворачиваюсь.

А у Нины в руках уже новый предмет. Спрашиваю, просто чтобы что-нибудь спросить:

— А это для чего?

— Ха! — Нина похлопывает резиновой дубинкой по ладони. — Так на Девятое же! На пояс вот так вот надену Наилю, красиво будет!

— Нин. Ты путаешь опять. Каски, дубинки — это не на Девятое. Это на Шес­тое надо!

— Вот ты тёмная! — говорит Нина. — С этого года объединили же! Неужели не слышала?

— Зачем?

— Ну как зачем? Ну что ты, маленькая, такие вопросы задавать? Чтобы бюджет сэкономить!.. Ну чего ты так смотришь, поди вон в Сеть и проверь сама! Неудобно два больших праздника подряд. И дорого!

Неудобно — это факт. И дорого — факт. Только когда это у нас на государственных праздниках экономили? А впрочем, Нине, конечно, виднее.

— Ладно, давай всё приготовим заранее, и мы с Наилькой побежим, — говорит Нина. — А то ещё дел по горло. Вот смотри, это на ботинки, это на сумочку, а это на антенну привяжешь! — и она достаёт полосатые ленточки, целую пригоршню.

— На ботинки-то зачем? Вроде эта мода прошла уже, нет?

— На то и мода, — говорит Нина назидательно, — чтобы возвращаться периодически. Ну, бери, не зависай!

И я, конечно, беру. Это же Нина. У неё попробуй не возьми.

— Вот! — продолжает Нина! — Лови! Головной убор!

Она кидает мне нечто цвета бледной зелёнки, и я ловлю обеими руками (ленточки, понятное дело, падают и оказываются на полу).

— Что это? — спрашиваю я в очередной раз и сама чувствую, что с этими своими вопросами выгляжу в Нининых глазах дура дурой, но ничего не могу с собой поделать, оно как-то само вырывается.

Нина распрямляется и долго смотрит мне в глаза, изучающе. Что ж, правильно. Дура и есть. Я во всех этих старых традициях ни черта не смыслю и, к стыду своему, не интересуюсь. Хотя это, наверное, неправильно. История всё-таки. Надо знать историю своей страны. Только мне почему-то неинтересно, и ужас как неловко от этого, честное слово. Хорошо, что у меня есть Нина.

— Это пилотка! — говорит Нина после длительной паузы.

— Нин… Ну какая это пилотка, сама посмотри?! Откуда у пилотки — уши?

— Много ты понимаешь! — фыркает Нина. — Тренд нынешнего сезона — женские пилотки с ушками! И, между прочим, мне знаешь как раскорячиться пришлось, чтобы такие достать? На них сейчас спрос — просто бешеный. Так что мне ещё повезло с той распродажей.

— Сколько я тебе должна?

— Забей! Это по акции было, один плюс один, — отмахивается Нина.

Примеряю пилотку перед зеркалом.

А она ничего, правда. По-моему, мне идеёт. И, главное, без всяких этих блестяшек и стразиков. В прошлом году все со стразиками ходили, ужас.

А Нина уже переоделась: на ней алое шёлковое платье в пол, на левом плече золотится эмблема «серп и молот».

— Ну как? — спрашивает Нина. — Нравится?

Я пожимаю плечами и помалкиваю.

— Что? — Нина сдвигает бровки.

— Красное платье с зелёной пилоткой?.. — робко уточняю я. — Ты уверена?

— Ха! У меня всё схвачено! — Нина выставляет из-под подола ладненький кирзовый сапожок, точно в тон пилотке. — У меня ещё ремень есть, такого же цвета! С настоящей солдатской пряжкой! — хвастает она и шуршит в куче зелёного на диване в поисках ремня.

Классные «кирзачи», к слову сказать. Явно сделаны из самой мягкой кожи. Раньше, я читала, они из какой-то жёсткой мерзости были, но это ещё когда.

Наиль устроился в углу и с воем катает по полу маленький танк Т-34. Каску он, конечно, не снял, и за стеклом не видно выражения лица, но, я так думаю, оно крайне сосредоточенное.

— А ты в чём пойдёшь? — спрашивает Нина. — Я там целую кучу притащила всякого разного, выбирай.

А действительно, в чём я пойду на Девятое мая в этом году? Я ещё как-то не думала. То есть я бы вообще никуда не пошла, наверное, если бы не Нина. Но она молодец, она единственная в семье держит традицию, не то что мы, разгильдяи. Наверное, наш пра-пра-пра-пра-(всё время сбиваюсь, сколько надо этих самых «пра»)-дедушка был бы ею доволен сейчас. Уж не знаю, правда или нет, и была ли на самом деле та война или её придумали пропагандисты и политики, но если была, то этот наш пра-пра-пра на ней совершенно точно воевал, и в год стопятидесятилетия Победы, конечно, всей семьёй надо нам идти, Нина права.

И вот кстати, надо найти ту дедушкину красивую звёздочку, на такой маленькой планке… как же она называется, дай бог памяти, «герой чего-то там союза», кажется.

Она бы Нине как раз к платью хорошо подошла. Куда я её сунула, в самом-то деле?