Об авторе | Владимир Аристов родился и живёт в Москве. По образованию физик и математик, окончил МФТИ, доктор физико-математических наук. Автор одиннадцати поэтических сборников, последние вышедшие книги: «Открытые дворы (избранное)» (М: Новое литературное обозрение, 2016), “What We Saw from This Mountain” (New York:  Ugly Duckling Presse, 2017). Опубликованы также романы «Предсказания очевидца» (2004), «Mater studiorum» (2017), пьеса «Театр одного философа» (2013). Литературные премии: им. Алексея Кручёных (1993), им. Андрея Белого (2008), «Различие» (2016). Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Даёт о себе знать» (№ 6 за 2018 год)

Владимир Аристов

Три рассказа разных времен

Работа с людьми

иллюзия

Они тогда работали у иллюзиониста Чио-Чио. Они приехали откуда-то с крайнего юга, и у них были настолько сложные имена, что по некоторому созвучию им присвоили краткие артистические: Даша и Маша. Или, когда обращались более официально, Дарья и Марья. Они участвовали в коронном номере: когда одну из них, чаще, кажется, Марью, на арене перепиливали в зеркальном ящике, другая, то есть Дарья, таилась где-то за дверьми на верхнем ярусе цирка. И когда первая полностью исчезала, то тут же на высоте перед глазами изумленной публики представала вторая. А так как они были полными близнецами, то у людей двоилось в глазах, и никто ничего не понимал. Сколько можно было так работать и вводить всех в заблуждение, было непонятно. Мой приятель, который их хорошо знал, говорил, что они рассматривают эту работу как временную. Но так как они неплохо зарабатывают, — приятель говорил: «на “Жигули”,» — если не на машину, то на пиво всегда хватает» — то они держатся за это цирковое место, но мечтают стать настоящими артистками. Правда, им тогда придётся уехать из Москвы. Потому что их здесь знают. Сейчас им надо всегда помнить, что появление их в двух одинаковых лицах, пусть даже порознь, раскроет фокус, а в этом он и состоит, чтобы никто ни о чём не догадывался. Приятель говорил, что вместе им можно было появляться только у близких знакомых, а так надо, сильно и по-разному загримировавшись, выходить на улицу в разное время и вообще вести скрытный образ жизни. Что было сложно, поскольку в силу очевидной красоты у них была масса поклонников, но по условиям трудового договора они вынуждены были от всех ускользать. Они не могли до поры выходить замуж, тем более за близнецов. Однажды я зашел к своему приятелю и застал там Дарью и Марью. Все трое вели оживлённый политиче­ский спор. Причём, что меня поразило, у Маши и Даши мнения различались, и я сказал бы, диаметрально. Даша повернулась ко мне и произнесла с какой-то несвойственной ей, незнакомой улыбкой: «Пересказываю и тебе, чтобы ты ничего не подумал». Она рассказала, как сегодня на улице к ней подошли двое. «Они представились и даже предъявили документы. У меня ноги подкосились. Они, видя мой испуг, сказали, что бояться не надо. Что речь идёт лишь о небольшой беседе – тем более это неподалёку, сказали они, показывая на «Детский мир». Я была удивлена, что на меня там уже приготовлен пропуск. В кабинете остался один из них и так как бы доверительно мне говорит: «Мы знаем ваш секрет полишинели, он шит белыми нитками». Я спрашиваю: «Откуда?» — «На то мы и органы, чтобы видеть, слушать и так далее. В детали не будем вдаваться. Хочу вас спросить: вы ведь настоящий гражданин своей страны?». — «Гражданка», — сказала я. «Тем более. Вы должны нам помочь». — «Помочь чем?» — «Своим номером, вы со своей сестрой можете нам помочь в одном деле». — «В каком деле?» — «Это я смогу сказать только, если вы дадите согласие на сотрудничество, на что я рассчитываю». — «Можно мне подумать, да и посоветоваться с сестрой? Две головы всё же лучше». — «Разумеется. Мы её тоже вызовем в своё время. Но больше никому ни слова». И дал подписать бумагу, кажется, о нераз­глашении. Потом подписал пропуск, и тут я не выдержала и спросила: «Нравится вам такая работа?» — «Да». — «Почему?» — «Работа с людьми». Тут Дарья затянулась сигаретой и сказала: «Естественно, я тут же всё сестре рассказала. И вам тоже. Чтобы вы ничего не подумали. И не считали нас иллюзионистками по жизни. Да, он ещё в кабинете сказал: «Вы ведь помогаете людям сеять иллюзии». — «Строить?» — я переспрашиваю. «Можно и так, — он говорит. — И то и другое. Важно, что вы можете создать образ, и он потом стоит в глазах, и это для нас важно». «Каково?» — сказала Дарья. «За кого они нас принимают?» — «Бежать, — резко сказала Марья, — и немедленно». — «Куда?» — осторожно спросила Дарья. Тут в коридоре коммунальной квартиры приятеля зазвонил телефон, он вышел на звонок и сразу же позвал меня — оказалось, из планового отдела — знают, где искать. Был долгий и тяжёлый разговор у окна в коридоре. Когда я вернулся в комнату, ни Даши, ни Маши уже не было. Лишь бледный приятель как-то неподвижно сидел перед чашкой чая. Потом я их больше не видел и не встречал, лишь иногда в метро в сидящих напротив девушках, мне казалось, я угадывал их черты, но полного сходства не было никогда.

Стеклянная пепельница

Пепельница эта, тяжёлая, в виде подковы, принадлежала моему дяде,— помню его усы табачного цвета и его весёлый говор. Дядя всегда курил папиросы «Беломорканал» и, стряхивая пепел, всегда тихо напевал:

               Но готов идти на спор —

               С нами дядька Беломор.

По-моему, он сам что-то такое придумывал и пел на какой-то свой, хотя и знакомый, мотив. Дядя работал на железной дороге. Потом его из Москвы отослали куда-то на Север. В начале 50-х это были далёкие края и казались совсем неведомым миром. У дяди осталась комната в коммунальной квартире, — раньше я бывал у него очень часто с мамой, но и сейчас приходил. Стеклянную пепельницу мама помыла, но по ободку остался неистребимый табачный осадок, и мне не хотелось с ним расставаться. У дяди было довольно много книг, и когда я брал каждую, страницы пахли дымом, пропитавшим их. И я потом всегда вспоминал не только страницу, но и этот глубокий запах. Дядя писал, что работает где-то на реке Юг, а мне сразу вспоминалась река Юкон, которую ни я, ни дядя не видели, но которая тоже была на Крайнем Севере. У дяди была невеста, во всяком случае, она так себя называла. И она собиралась уехать к нему, но для этого надо было подготовиться, потому что предстояло поменять не только климат, но, как она говорила, и судьбу. Она говорила, что копит деньги на шубу, иначе там можно замерзнуть. Мне почему-то представлялось при этом, что так, наверное, копят слюну во рту, не проглатывая, так что потом ты оказываешься, как в рот воды набрал. Дядя писал ей письма и нам тоже. Он был, наверное, немного писателем, его описания впечатляли, помню, как он описывал иней на рельсах. Для него, побывавшего и на Белом море, река Юг находилась в южной области Севера. Южане и южанки, как он писал, летом даже пытались купаться, правда, учитывая лесосплав. Дядя представлялся мне очень немолодым – ему было сильно за тридцать, – поэтому вызывала удивление его юная невеста. Потом через долгое время она уехала. Стеклянную пепельницу я забрал к себе домой. Табачный запах почти исчез из её гладкой стеклянной подковы. И я думал, что, вдыхая этот воздух, я вобрал то время, когда он был здесь. Но она осталась с нами такой же прозрачной и стеклянной, как север. Я смотрел сквозь неё на свет, солнце гранилось в ней радужным сиянием, и два маленьких из стекла кубика по её краям, казалось мне, обозначают вход в неё. Помню, в одном его письме меня поразило, что когда Луза впадает в Юг, то ничего не происходит. Но когда Юг сливается с Сухоной, то рождается Северная Двина. И он писал про портовый перевалочный Котлас, где Вычегда входит в Двину, и как он любил смотреть от пристани, как железная дорога на миг сливается с рекой, и на расходящиеся эти реки, которые теряют следы свои в тайге, и когда казалось, что вверх по течению реки хотя бы взгляд может скрыться отсюда.

Теннисная ракета

— А где-то можно будет теннисную ракету достать? — спросил я.

Мой вопрос повис без ответа, только один из двух мальчиков, стоявших рядом, тихо пробормотал что-то вроде «нигде». Тренер, которая после вопроса отвернулась, вновь посмотрела на меня: «Ты когда-нибудь вообще играл в теннис?» — «Нет, только в бадминтон». Мальчики усмехнулись и ушли куда-то в сторону. «Возьми ракетку и становись к стене», — сказала она. Я всегда думал, что если в настольном — ракетки, то в этом, большом теннисе должны быть ракеты. Но меня опустили с небес и приговорили к стене, с которой я должен был начинать играть. «Видно, что ты привык к бадминтону, но здесь не кистевой удар нужен, а здесь плавное вначале, но резкое движение от плеча», — с этими словами она оставила меня один на один с зелёной деревянной стеной.

В начале сентября меня не приняли в секцию плавания, и с отчаяния я решил поступить хоть куда-нибудь. В нашей школе много говорили о братьях Долгополовых — старший из них недавно выиграл юношеский Уимблдон, и многие взоры устремились в теннисную сторону. С младшим братом, учившимся в соседнем классе, я был немного знаком и сказал ему о своем желании. И через некоторое время я приехал на станцию метро «Динамо», поднялся наверх и нашёл на стадионе тренера Веронику Павловну, которой он позвонил. Я думал, что со мной она начнёт заниматься, но меня поставили словно бы перед зеркалом, чтобы я отражал свои же удары. Ракетка, которую мне она выдала, была очень подержанная, чувствовалось, что тёмное дерево рукояти с почти сошедшим лаком сжимали многие ладони. Вначале я был настолько обескуражен, что плохо понимал, что делать. Теннисный мячик летел, куда хотел, я часто промахивался, а один раз мяч почти перелетел через край этой высокой зелёной стены. Потом всё же я немного приноровился, ударяя по мячу после его второго или даже третьего отскока от стены, и что-то, хотя и плохо, стало получаться. Монотонная такая работа не утомляла меня, и я стал представлять, что в стене скрыт соперник или соперница, которая направляет мне ответные удары с непредсказуемой силой. Мне вспомнилось, что на подземной станции «Динамо», кажется, было изображение теннисистки на стене, и я, не доверяя точности памяти, всё же стал играть мысленно с той теннисисткой.

Первое время меня в секции словно бы видели, но и не видели. Предоставленный сам себе, я ловил лишь иногда редкие замечания тренера. Нескоро меня допустили до корта, и я впервые переступил белую черту, хотя чувствовал, что одной ногой остаюсь ещё по другую сторону. Со мной попробовал играть один из старших мальчиков, но мячи с моей стороны летели веером, и скоро он уже не скрывал своего утомления. Переступив заветную черту и попав вроде бы туда, куда стремился, я вовсе не чувствовал, что действительно здесь моё место. Я много смотрел на игру других. Но белая во время соревнований спортивная форма ещё сильнее подчёркивала замкнутость всего пространства, куда пока я лишь заглянул. Почему-то в пределах корта мне немного не хватало воздуха, даже когда я стоял неподвижно. Строго очерченные линии прямоугольника мне очень нравились своей геометрической правильностью, но при том мне хотелось незаметно стереть ногой часть несомненной прямой. Я думал, что недаром в теннисном мире самая великая спортсменка из всех имеет фамилию Корт. Старшие мальчики, почти юноши, держались обособленно и меня почти не замечали. Я слышал иногда лишь их редкие восклицания и пересмешливые переговоры между собой. Их обрывочных слов и фраз, иногда состоящих из спортивных терминов, а иногда, что было редко, из каких-то даже почти философских цитат, я не улавливал и не понимал, так же как и грубых тирад. До слуха доходило иногда что-то, ими повторенное, но не ими переиначенное, вроде «Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра», или «С тех пор много мочи утекло», или особенно ударивший меня переделанный лозунг из тех, что висел тогда на любом перекрестке: вместо «Человек человеку — друг, товарищ и брат» они произносили: «Человек человеку — волк, медведь и лиса». В этом закрытом мире как будто не слышали и не произносили некоторые слова, и «советская» было лишь названием гостиницы, видимой отовсюду. Здесь были свои немые и неписаные законы, так же, мне казалось, как в мире музыки, куда я не смог проникнуть. Я всегда чувствовал некоторое облегчение, когда возвращался в большой, нелепый, рассеянный, но не ставящий каких-то правил и предписаний мир огромного города, где я мог хотя бы на время никуда не стремиться. Там же, за теннисной стеной, я сжимался и становился одним из тех, кто хочет победить и бьёт в одну и ту же цель мячиком, пущенным ракеткой. Старшие мальчики играли уже очень хорошо, и некоторые выигрывали какие-то соревнования. Только на миг перед началом игры я любовался их сосредоточенными лицами, но потом они становились неузнаваемыми, — так бледнели вечерние лица, освещённые праздничным салютом. «Палестра» — слово, откуда-то выпавшее из памяти, кружилось в голове, я не помнил, что оно означает, но относил к фигурам теннисистов. Когда они начинали игру, я мог лишь недолго смотреть на зигзаги их локтей и коленей, — я видел во всём этом не столько спортивный азарт, сколько стремление обрести имя, это были почти те же гонки в мешках, которые я видел на детском фестивале в Сокольниках, когда первый пришедший, доскакавший до финиша, слышал своё имя. Я отворачивался и уходил, слушая только ритм игры, который меня завораживал, иногда я закрывал глаза и слышал только мелодические периодические удары мяча о землю – и тогда весь этот корт с двумя игроками по сторонам натянутой сетки, с тугими, упруго звенящими ракетками представлялся мне неким одиноко звучащим музыкальным инструментом, который вдруг сламывался ошибкой игрока, и тогда раздавались возгласы и окрики, ломавшие уже всё. И когда после окончания я слышал слово «партия», мне казалось, что оно здесь означает не что иное, как партию музыкального исполнения.

Медленно, но я начал делать некоторые успехи, и со мной, пусть по нескольку минут, играли уже неплохие теннисисты. Я понимал, что ещё один шаг, и я переступлю тот порог, после которого вряд ли вернусь, не только потому, что будет жалко истраченного времени, но потому, что я сам стану другой. Однажды, когда мальчиков не было на кортах, — все они уехали на какие-то соревнования, тренер позвала на ту сторону корта против меня девочку. Я узнал её, я видел её издалека и понимал, что такой плавности и, главное, отточенности движений, — хотелось сказать мановений, — мне никогда не добиться. Она стала на заднюю линию и возвращала мне мячи с точностью под удобную для моего удара руку, но я через раз, возможно от волнения, ошибался, и мячик улетал далеко за пределы площадки. Она с какой-то терпеливой улыбкой шла за этим далёким мячиком, но никогда не приближалась к сетке – даже если мячик оказывался на её стороне, она ждала, когда я сам переступлю через сетку и брошу ей мяч для подачи. То была какая-то игра взглядов, она улыбалась мне, но она совершенно не хотела приближаться, и я не знал, как её зовут, а она не знала моего имени и не спрашивала. Мы всё время находились на противоположных краях корта. На следующий день история повторилась. И ещё на следующий. На четвёртый день, когда я узнал, что скоро вернутся мальчики, она снова появилась на той стороне. Она была как-то особенно изящна в движениях, и её белая гофрированная юбка казалась мне чуть ли не накрахмаленной. Я же был как-то особенно рассеянный, может, оттого, что представлял, что сейчас вернутся мальчики, и мне придётся уже по-настоящему входить в эту теннисную работу, откуда не будет возврата. Мои мячи часто улетали за её дальнюю линию, но она по-прежнему, хотя и с какой-то особой тенью на лице. возвращала мне их. Наконец, когда я выбил мячик особенно далеко за пределы её стороны, она протянула руку, вынула из маленького кармана юбки, куда кладут мячик для второй подачи, какой-то тёмный предмет и метнула в мою сторону. Увернуться я уже не мог, я только успел подставить ракетку, и этот круглый предмет отлетел в сторону. Я нашёл этот красный предмет за линией корта и с изумлением увидел, что это был помидор. Странно и удивительно было, что при ударе ракеткой и при падении на землю он не разбился. Я взял его рукой, он был, наверное, ещё не совсем спелый, но красный и круглый, немного меньше теннисного мячика. Я взглянул по ту сторону сетки, — девочки не было, словно ладонью её смахнули с корта. Я пошёл туда и нашёл мой далеко залетевший мячик. В правой руке у меня был маленький помидор, левой я взял мячик, — они были почти одного веса. «Дора-дора-помидора», — только сейчас я заметил и понял, что шепчу эти слова. Девочки не было. Я вдруг вспомнил, что говорили вокруг: тогда, в середине 60-х, распространилось мнение, что помидоры вредоносны, что это чуть ли не ядовитые плоды. Я подумал, знала ли это девочка, бросая случайно в меня отравленный красный мячик — но зачем? — всё это было совершенно непредставимо и нелепо. Я был на кортах совершенно один, «дора-дора» повлекло за собой другое слово «мандрагора», смысл которого я очень смутно представлял, оно было таким же странно прилетевшим, как «палестра». Я медленно собирал свои вещи и вдруг вспомнил о той теннисистке на станции «Динамо», я никогда о ней не вспоминал и, торопясь обычно, никогда не оглядывался там по сторонам, так что не знал, существует ли она вообще. Но мне неожиданно ясно представилась на гипсовом барельефе-медальоне девочка в короткой белой юбочке с теннисной ракеткой в руках, что наносила удар мячиком по смотрящему на неё.

Я подумал, что мог бы найти эту девочку на стене и бросить обратно ей помидор. Мне казалось, что если медальон действительно существует — а не результат моего воображения, — то он должен быть где-то в глухих сторонах станции, рядом с поездами, куда почти никто не заглядывает, иначе я бы увидел его. Так я думал, спускаясь медленно на лестнице эскалатора и держа мячик и помидор — каждый в своей руке. С дальних краев станции я и начал, осмотрев все четыре крыла, но кроме лыжницы, дискоболки и парашютистки я никого не нашёл. Я мимо тяжёлых пилонов-колонн вышел в центральную галерею, почти уверенный, что девочка-теннисистка мне примнилась. Здесь в кратком промежутке между ушедшими поездами было тихо, и — в это дневное время — совершенно безлюдно. Последний раз я скользил взглядом по мраморным стенам, и — не сразу поверив — между барельефами штангиста и боксера я увидел её. Но это была совсем не та девочка, которая виделась мне, когда я спускался сюда. Не гипсовая, но в обливной светло-коричневатой глазури то была фигура отрешенной, а не влекущей к себе взрослой девушки с опущенной вниз теннисной ракеткой. Она не смотрела на меня, а была в движении с ракеткой повёрнута в профиль. В своём складчатом длинном старинном платье для тенниса она была прекрасной. Я смотрел на помидор на правой своей ладони и думал, что не мог бы, конечно, бросить его в эту камею на стене. Но твёрдость плода в руке напомнила яблоко, и я подумал, что я мог бы только подарить его, протянув ей яблоко. Я мог бы здесь у одинокой стены начать играть в теннис, хотя даже не помышляя о том, что она может повернуться и увидеть меня. И вдруг я заметил, что на стене позади её ракетки что-то блеснуло. Я только сейчас разглядел, что это был маленький глазурный теннисный мячик. Но странно, она вся с опущенной вниз ракеткой была устремлена влево, а мячик остался справа. Как будто, отбив ракеткой его, она устремилась куда-то за предел барельефа, но не ко мне и не вглубь стены, а в свою только ей видимую сторону. И в этом её устремлении вперёд я почувствовал и увидел ответ. Она улетала на ракетке-ракете, отбросив мячик и поэтому обретя иное движение, — отбив то яблоко, что я ей подарил.