НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Бойцовский флуд

Анна Немзер. Раунд: Оптический роман. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. — (Роман поколения).

Невольно пытаешься подловить автора на осечке — не оступился ли где, свёл ли концы с концами. «Постсекс, постгендер и много страданий» — так вкратце определил суть «оптического романа» литературный критик Константин Мильчин, и мнение это крайне симптоматично, потому что «Раунд» и впрямь хочется объяснить через приставку «пост-». Уж очень не похож он на всю ту неподъёмную книжную продукцию, что традиционно называют романами поколения.

Журналистка и писательница Анна Немзер называет себя historical memory activist. «Чем бы я ни занималась — пишу ли книгу, редактирую текст, веду ли программу, — мне интересно одно: как работают история и память, как взаимодействуют, каким языком они о себе говорят», — утверждает она.

Если судить по критическим отзывам, складывается впечатление, что Немзер написала экспериментальный роман, о каких нечасто приходится говорить в русскоязычной литературной среде. Критик Галина Юзефович в этой связи вспоминает «Калейдоскоп» Сергея Кузнецова — ещё одну эпопею, вылепленную из малых форм. Также можно упомянуть роман «Аппендикс» Александры Петровой или обласканных со всех сторон «Петровых в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова. Сходство романа Немзер с «Калейдоскопом» очевидно, а вот о его связи с двумя другими произведениями стоит поговорить отдельно.

В «Аппендиксе» Петрова предлагает довольно герметичную модель мира, в которой очень разноплановые герои, носители разных языков и культурных кодов, жмутся друг к другу, как в консервной банке. Благодаря такой тесноте повествовательного ряда её роман разрастается вглубь. Немзер же следует скорее за журналист­ской традицией, чем за филологической, и — как хороший журналист — предлагает читателю панораму мнений: её герои спорят, ругаются, перебивают друг друга, выстраивая свой полилог, несмотря на разделяющие их годы, расстояния и ненадёжность воспоминаний. В то же время, в отличие от Сальникова, у которого удивительным образом получилось перекодировать столь любимый русскоязычной публикой «большой роман» на модернистский лад, экспериментальность прозы Немзер имманентна созданному ею художественному миру. Проще говоря, её роману не требуются подпорки в виде узнаваемых формальных приёмов для того, чтобы казаться (и быть) экспериментальным.

По-хорошему «Раунд» должен стоять на одной полке с «Краткой историей семи убийств» Марлона Джеймса, представляющей собой буйство замогильных монологов, с рэп-ораториями о чёрном коммьюнити Пола Бейти («Чёрный кандидат», «Распродажа») и с остроумными скетчами, переходящими в исповедь, Давида Гроссмана («Заходит лошадь в бар»). Словом, со всеми романами, продолжающими линию, заданную букеровскими лауреатами последних лет, — какого ни возьми, попадёшь в точку.

Во-первых, Немзер удалось создать бойкий, полифоничный текст, открыто демонстрирующий пренебрежение ко всевозможным литературным условностям, который при этом не распадается на горстку самостоятельных эссе, как часто происходит с подобными романами-сборниками. Во-вторых, «Раунд» построен вокруг языка — именно сквозь него проходит важнейший нерв повествования. В романе пересекается множество разнородных потоков сознания, монологи, стилизованные под научную речь, и лютый речитатив, звучащий в финале произведения. Немзер вообще ловко использует систему разговорных жанров, одновременно оставаясь в рамках подчёркнуто отстранённой журналистской традиции и в то же время раскачивая её изнутри. Больше всего это похоже на сценарий документального спектакля — вербатим, лежащий в основе романа, в идеале надо читать вслух. Возможно, даже под музыку.

Сам роман выстроен как сложно организованная сеть диалогов — при желании в нём даже можно увидеть сборник интервью, прикидывающийся цельным произведением. Здесь есть несколько задокументированных бесед между основными героями, допрос, разговор с психоаналитиком, заседание суда и, наконец, рэп-баттл, вокруг которого выстроена центральная сцена романа.

Действие начинается, когда рэпер Дима Грозовский, бывшая телезвезда и филолог, один в один срисованный с Оксимирона, влюбляется в Сашу Лучникову — девушку, которая со дня на день совершит трансгендерный переход и станет мужчиной. Их отношения развиваются как классическая любовная горячка. Довольно скоро она достигает такого масштаба, что никакое несовпадение пола и гендера этот жар между героями уже не в силах потушить. Так что, пережив экзистенциальный кризис в случайных постелях, Дима возвращается к Саше — уже мужчине, талантливому физику из не самой простой и благополучной семьи, отец которого сыграл не последнюю роль в истории чеченских войн.

В связи с этим конфликтом, наверное, только ленивый не вспомнил «Маленькую жизнь» Ханьи Янагихары — роман о посттравматическом синдроме и расковыривании старых ран, которые не удалось залечить ни любовью, ни дружеским участием. «Раунд» действительно отчасти на него похож, но здесь, к счастью, обошлось без сентиментальной кислятины и умывания слезами — того, что не простили Янагихаре противники её книги. Пожалуй, было бы естественным, если бы Немзер, чей дебютный роман «Плен» был посвящён как раз травматическому переживанию военного опыта, выстроила свою новую книгу по тем же лекалам, но нет. Ей глубоко чуждо желание выбить слезу из сухаря-читателя посредством эффектных сцен — в «Раунде» она работает преимущественно с намёками и полутонами.

Далее действие развивается более чем стремительно, затягивая в воронку событий всё новых и новых героев, среди которых — беспросветно влюблённая в Диму журналистка Нина, её близкий друг — израильтянин Арик из известной цирковой династии, его живущая в Тель-Авиве девушка Тами. Все они оказываются замешаны в истории о чеченских геях, лёгшей в основу расследования Димы, результаты которого тот обнародовал во время рэп-баттла. Собственно, его выступление и становится спусковым крючком повествования. Все последующие три сотни страниц роман будет нестись вперёд, не давая читателю сделать вдох. Эта манера сорвавшейся с цепи речи опять же напоминает недавнего букеровского лауреата Пола Бейти, которого, кажется, уже можно объявлять патентованным специалистом по остросоциальному литературному фристайлу. Только вслушайтесь:

«Когда они стали вырезать острые темы (острые!), он даже не смог взорваться, взбеситься, заорать: да вы охренели, что ли, вы тут будете ссать? Вот тут, в этом месте, будете ссать? Но даже ничего не сказал. Ну да, будут. Бритоголовые браточки, хлипкие декаденты, молящиеся (возьмём, допустим, такое слово) на Канье, надменные филоложата вроде него, с толком использующие Ортегу-и-Гассета, если что вдруг. Все они были беспомощные придурки, как бы эскаписты, по сути — лузеры, и он — первый среди них».

Античеченские митинги, споры о творчестве акциониста Пети, в котором с ходу узнаётся художник Павленский, гомофобные настроения — соединение всех этих обстоятельств превращает «Раунд» в произведение донельзя актуальное — вобравшее в себя не только кое-что из новостной повестки, но и такие феномены поп-культуры, как рэп-баттлы, стендап, акционизм. В этой связи хочется задать вопрос: что делает роман Немзер действительно современным, помимо очевидных внешних атрибутов? Только ли рэп-баттлы? Если так, то первым актуальным писателем на деревне до сих пор был бы Пелевин, который в каждом новом романе потешается над публикой из фейсбука и волнующими её проблемами.

Секрет злободневности прозы Немзер заключается, скорее, в её особом зрении. Недаром она называет «Раунд» оптическим романом. Оптика присутствует в книге как буквально (физиологической оптикой занимается Саша Лучников, будущий нобелевский лауреат, оптические термины всплывают в названиях глав и разговорах персонажей), так и на уровне композиции, которая зиждется на постоянной смене ракурса. Такой подход к организации материала позволяет ей в работе со злобой дня продемонстрировать, что наши сегодняшние проблемы растут из неосмысленных вчерашних.

На подтверждение этой мысли работает и определённая социальная герметичность романа. Среди его основных героев фигурируют не только оппозиционная журналистка, физик-трансгендер, рэпер из интеллигентной московской семьи и потомственный циркач, но и их многочисленные родственники — типичные советские интеллигенты, попавшие под колёса истории, благодаря которым в романе раскрывается второй пласт — исторический. И надо сказать, что то, как Немзер обращается с историческим материалом, выглядит куда любопытнее, чем её попытки добавить роману социального звучания.

Можно предположить, что для неё как для соавтора проекта «Музей 90-х» чрезвычайно важно обращение к документу и исследование разных форматов знания о прошлом. Тем удивительнее её решение окрасить посвящённые советскому периоду главы в гротескно-карнавальные тона.

Прошлое вступает в повествование в виде полунамёков, граничащих с абсурдистскими видениями. Немзер изображает его как стихию, иррациональную и репрессивную, высвобождающую тёмную сторону в любом, кто с ней соприкасается. В эту извращённую мистерию оказывается вовлечена практически вся родня главных героев — отец Саши и дед Нины, бабушка Тами и родители Димы. Их путь узнаваем и довольно типичен для тех лет, о которых они рассказывают. Они ссорятся и предают друг друга, доносят на родных, чтобы выжить, пытаются вырваться, эмигрировать и по дороге не растерять себя. С каждого из них могла бы начаться классиче­ская антиутопия, построенная на отношениях гения и тоталитарной власти, но Немзер не даёт хода этому сюжету, всякий раз удерживаясь на краю. В их разговорах сквозит понятная апокалиптичность. И Немзер очень ловко показывает, как истончаются их воспоминания. Возможно, именно по этой причине советские главы книги кажутся самыми запутанными.

Так, например, невинный на первый взгляд сюжет о зарождении советского цирка постепенно перерастает в вывернутую наизнанку арлекинаду («...Петрушка у нас устранял Временное правительство и совершал всякие непотребства, и Родзянко на ослике, и прочая, и прочая»), а праздничное революционное шествие с лубочно-декоративными лозунгами незаметно переходит в похоронный марш.

Чем непрозрачней становится речь героев старшего поколения, тем сильнее возрастает напряжение между советским псевдокарнавалом и основной сюжетной линией, возвращающей в современность. Постепенно мы начинаем замечать, что история в романе Немзер то и дело повторяется — пусть в менее широком масштабе и в других обстоятельствах, но исход её всё так же трагичен: одни герои принимают правила, предложенные людоедской властью, другие пытаются её обыграть — и, увы, погибают.

Выпадает из череды взаимосвязанных диалогов между старшими и младшими лишь один разговор — с режиссёром-документалистом Клодом Ланцманом, который рассказывает журналистке о своём фильме «Последняя несправедливость», посвящённом последнему еврейскому старосте в Терезинском гетто Беньямину Мурмельштейну и проблеме свидетельства как такового («Почему я его выбрал, почему я с ним решил провести целую неделю — потому что он был первый человек, которого я в этой истории увидел»). Эта часть романа во многом парадоксальна. Она единственная толком не пересекается с основной сюжетной линией, касаясь её лишь поверхностно (по сюжету, «Последнюю несправедливость» показывает один из федеральных российских каналов, чтобы отвлечь людей от митингов и удержать их у экранов). При этом именно Ланцман демонстрирует принципиальную неспособность к разговору и подводит Немзер к идее невозможности вынести окончательный приговор истории.

Проблема ракурса и — если брать шире — зрения в контексте разговора о силе свидетельств волнует Немзер, наверное, больше всего, и в этом суть её романа, который даёт читателю возможность взглянуть на советскую историю современными глазами. Ближе к финалу практически слепнет Дима, тот самый рэпер, с которого всё началось, а вместе с ним перестаёт различать оценочные оттенки повествования и читатель. Таким образом, Немзер постепенно размазывает двухмерную картину истории, в рамках которой непременно должны существовать жертвы и угнетатели, герои и злодеи. В конце концов, Немзер показывает, что история любой катастрофы, даже самой, казалось бы, незначительной, — это серая зона, под каким углом её ни рассматривай и какие очки ни примеряй.

Татьяна Сохарева