ПЕРЕУЧЕТ

Ольга Балла

Приключение перехода

Совершенно не сговариваясь с нами (должно быть, что-то такое в воздухе носится — весна? Сопутствующее ей ежегодное обновление мира?), журнал «Иностранная литература» посвятил целый февральский номер текущего года тому же, что и мы — наш мартовский. Ну, почти. Если мы в этом своём тематическом номере говорим о молодёжи и молодости (с существенным смещением взгляда на молодость в литературе, молодое авторство), то у коллег из «Иностранки» разговор шире: в последний месяц зимы они внимательно рассматривали, как в разных культурах, средствами разных литератур осваивается — всякий раз заново, вот ведь что! — начало жизни вообще, включая и детство, и отрочество с юностью, и молодость. Как происходит выработка взрослого состояния из детского, как этому способствуют (а то и — как это затрудняют) разные культуры, предоставляемый ими, так сказать, символический материал. Травма перехода из начала жизни — в её середину, приключение перехода, захватывающая его авантюра.

В ответ этому отошли от своих обыкновений и мы (молодость — это ли не повод ломать стереотипы, пренебрегать условностями, умножать сущности?) и устроили у себя на сей раз целых две рубрики «Переучёт», вторую из которых целиком посвящаем внимательному прочтению «молодого» номера «Иностранной литературы». (Кстати, в этом есть и ещё одно отступление от наших обычаев, согласно которым о переводной словесности мы, как правило, не говорим. Но молодость — даже как тема — расширяет горизонты.)

Номер получился вполне всемирный, с путешествием по разным литературам, с вниманием к тому, что происходит за пределами европейского опыта.

Открывает номер — и занимает почти половину его — роман «Горсть звёзд» немецкого прозаика и драматурга Рафика Шами (р. 1946), — возможно, автобиографический. На эту мысль наводит краткая справка об авторе, в которой внимательный читатель найдёт сведения о том, что в 19 лет Шами, сириец по происхождению, издавал у себя в стране «настенную газету», после закрытия которой вынужден был эмигрировать. Сейчас ему семьдесят три, и он давно уже прославленный немецкий литератор, автор более четырёх десятков книг, увенчанный литературными премиями, переведённый на множество языков. По всей вероятности, в романе он говорит о том, что вытолкнуло его из одной жизни — в совсем другую. Даже не о самой радикальной перемене в его жизни, но о её корнях.

Его герой, юный сириец, занимается тем же, что и автор в своё время, только в куда более нетривиальном формате: он с единомышленниками издаёт «Носочную газету», экземпляры которой распихиваются в продаваемые на базаре дешёвые носки. Издавать её он начинает, правда, лишь примерно во второй половине повествования. Вообще же Шами рассказывает историю взросления этого мальчика с четырнадцати до семнадцати лет, в виде дневника — по замыслу, тайного («Я нашёл для своего дневника хороший тайник. Сам чёрт до него не доберётся. Так что теперь смогу спокойно писать для себя»), на деле же будто нарочно адресованного не просто внешнему, но иностранному читателю: столько здесь (экзотичных для европейца) деталей из сирийского быта, а также фольклора, топографии, психологии, этнографии, антропологии… «Мы живём на довольно узкой улице в восточной части Дамаска, — разъясняет юный повествователь как бы сам себе. — Недалеко от моего дома находится часовня Святого Павла. Туристы ходят туда посмотреть на место, откуда Павел бежал в Европу. Дома здесь глиняные. В каждом живёт по несколько семей, и у каждого дома есть внутренний двор, где соседи встречаются и иногда ссорятся. Жизнь взрослых проходит во дворах. Улица принадлежит нам, детям, а ещё нищим и уличным торговцам. Крыши плоские и почти все одной высоты (все дома двухэтажные), так что можно спокойно ходить с одной крыши на другую». Такой путеводитель по самому себе и своему миру сколько-то-летней давности.

При всей этой насыщенности романа подробностями времени и места читателя, однако, не отпускает чувство подозрительной вынутости происходящего из исторических координат. Неизвестно — и, упорно кажется, не так уж важно, — когда именно это происходит. Да, по множеству примет XX век; по всей видимости — вторая его половина (уже есть радио и копировальные машины; ещё нет мобильных телефонов). Да, современную мальчику Сирию постоянно сотрясают политические события: один государственный переворот следует за другим, некоторых людей из окружения героя затрагивают политические ре­прессии. Он и сам вовлекается в журналистику исключительно из жажды социальной справедливости. Но вот удивительно: ни один из рвущихся к власти и иногда до неё дорывающихся политиков не назван ни по имени (как, к слову, и сам герой-повествователь!), ни по отстаиваемым (хотя бы теоретически) идеалам, — разве что в самом конце, когда внятно обозначено, что к власти приходят военные. Вообще же в кровавой чехарде властей важно только одно: то, что соперники свергают друг друга и подвергают репрессиям несо­гласных. Но главное — они создают стимулирующий фон для перехода героя от детства к юности, от жадного, всеохватывающего интереса к миру вообще — к обретению активной социальной роли. Как только она обретена — всё, детство кончилось. Развёрнутая ладонь сжимается в направленно бьющий кулак. На фразе «Мы покажем военным, сколько Хабибов [арестованный очередной новой властью друг героя, журналист, соиздатель «Носочной газеты». — О.Б.] породил один арестованный журналист», — дневник, а с ним и роман, обрывается.

Далее читательское внимание переносится на другой континент — в Аргентину. Четыре рассказа из сборника Лилианы Бодок (1958–2018) «Друзья по воле ветра» рассказывают подросткам об их ровесниках, а нам — о взрослении по-аргентински. А заодно немного и по-уругвайски: действие одного из рассказов происходит в Монтевидео. Некоторые характерные местные особенности тут, конечно, есть. Так, в «уругвайском» рассказе дружат прямые потомки белого работорговца-голландца и чернокожего раба, бывшего африканского принца, — оба уругвайцы уже и не сосчитать в каком поколении, братья-близнецы по культурной принадлежности. А старший брат героя другого рассказа, Гильо, бежав из дома после ссоры с отцом, всё-таки «не сгинул в Амазонке». Но в остальном населяющие эту прозу ребята имеют дело с теми же крупными вещами жизни, что не минуют никого: с любовью, ревностью, дружбой, разлукой, одиночеством, невозможностью, смертью. Остальное, в общем-то, остаётся на периферии внимания.

В той же не мотивированной внешне вражде с отцом, что и Гильо у Лилианы Бодок, но во вражде почти уже смертельной оказывается и герой рассказа Макса Томпсона (р. 1987) канадец Джей (по слепой случайности, тоже гитарист). Чуть не зарезав отца во время ссоры, он, как и Гильо, убегает из дома. Только уже навсегда.

Впервые публикуемая на русском словенка Катя Горечан (видимо, из поколения, рождённого в 1990-х, — её дебютный сборник вышел в 2012-м) повествует нам в стихах о «Страданиях юной Ханны», своей соотечественницы, ровесницы, а может быть, и альтер-эго. Собственно словенского здесь исчезающе-мало, и даже оно — такое ли уж словенское?

               что же до нашей поэзии в целом — тут хоть криком

               кричи,

               в этой стране возненавидишь и то, что любишь

(…Точно ли это Словения?..)

А вообще же героиня встречается здесь с теми же партнёрами по взаимодействию, что и её сверстники по ту сторону океана: с любовью и влюблённостями, с жаждой самоутверждения и роста, с родными сёстрами — невозможностью и смертью.

               ханне смерть не страшна

               умирание страшно.

               страшно уйти слишком рано,

               так и не узнав тех, кого покинешь.

Есть ли страна, в которой это иначе?

Датчанин Ян Соннергор (1963–2016) рассказывает мучительную историю человека, которого все школьные годы избивали одноклассники, — историю жертвы-чудовища, такой изнанки зла, на которой никакого добра нет — только другое, мало кому известное лицо его же самого. Вновь перенесясь через океан, мы видим глазами бразильца Кристована Тезы (р. 1952) юных влюблённых, любовь которых ушла, как только перестала быть тайной и превратилась во внеш­нюю, формальную обязанность. Лусия Эчебарриа знакомит нас с маленькой испанкой — та, в свою очередь, в изумлении знакомится со своим родным, неизвестным ей прежде отцом (и радостно видит нежданные совпадения с ним во вкусах и пристрастиях) — обнаруживая при этом и то, что родители до сих пор всю жизнь её обманывали.

Глубокое родство взросления и травмы, взросления и утраты — лишь свидетельство родства ещё более глубокого: взросления и смерти. Маленькой англичанке из рассказа Элиот Норт «Эта кожа мне больше не подходит» смерть является в облике мух, выведшихся из личинок в теле мёртвой птицы — и это рассекает жизнь героини надвое, начиная тёмное, тревожное, непонятное ей самой время отрочества. В рассказе Редьярда Киплинга (1865–1936) «Долг» смерть заглядывает, пока совсем ещё издалека, в детство другого маленького англичанина, живущего с родителями в колониальной Индии между двумя мировыми войнами. Взросление же героя страшного, таинственного рассказа шведа Стива Сема-Сандберга (р. 1958) «Накануне зимы» совпадает с угасанием цивилизации вокруг него, с убыванием жизни: в конце концов бывший мальчик остаётся совсем один — может быть, в целом мире — и в полной темноте. Вопрос, не та ли это тьма, что поджидает каждого, видится даже излишним. Конечно, это она. И не в ней ли, не в прибрежной ли области этой тьмы, едва выйдя из детства — и не представляя себе, что с собой делать дальше — томятся, мыкаются, маются подростки из Восточной Польши недавнего рубежа столетий, описанные в репортаже Лидии Осталовской (1954–2018) «Гулянка в трансе»? Внимание Осталовской — одной из важнейших фигур польской журналистики — особенно привлекали «люди с покалеченными жизнями, обездоленные, не могущие найти себе места, представители субкультур, маргиналы», скитальцы. Даже в самой благополучной молодости есть что-то скитальческое и обездоленное. Молодость неблагополучная в этом отношении просто откровеннее.

Тексты этого номера привязаны к подробностям родной для героев жизни в разной степени. Пряно-экзотичный для европейского глаза рассказ Киплинга — даже не самый «этнографичный» из них: в нём в пышных восточных одеждах читателю являются всё те же универсалии человеческого существования. Пожалуй, экзотичнее всех прочих здесь Нодди Хоулдер (р. 1946), вокалист британской группы «Slade», рассказывающий в своих переполненных бытовыми подробностями воспоминаниях «о жизни детей из рабочих семей в сердце индустриальной послевоенной Англии». Вообще же тут, кажется, всё работает на прояснение архетипа начала жизни: детства-юности-молодости, по самому глубокому существу независимого от материала, на котором он осуществляется, от возможностей, которые разные культуры для него предоставляют, от условностей, которыми они его обставляют, от трудностей, которых ни в одной культуре не миновать. То есть многообразие снова и снова заговаривающих о молодости текстов, новых и новых её образов: сколько ни говори, никогда до конца не выговоришь, сколько ни лови, ни за что вполне в руки не дастся, — делает очевидным, что сам ход осуществления, конечно, от всего этого очень зависит. Но молодость как таковая, чистое, жгучее, насквозь прожигающее любую культуру её вещество — нет.