|
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ
Говорят лауреаты «Знамени»
По многолетней традиции в Овальном зале ВГБИЛ имени М.И.Рудомино состоялась ежегодная церемония вручения премий журнала «Знамя».
Орденами «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом награждены Денис Драгунский и Александр Кушнер.
Премий «Знамени» по итогам 2018 года удостоены:
Арина Обух —рассказы «Падали и смеялись» (№ 7). Премия «Дебют в “Знамени”», назначенная Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ.
Владимир Орлов —подготовка к публикации стихов Николая Шатрова и дневников Нины Бялосинской (№ 8), Премия филологического сообщества.
Мария Рыбакова — роман«Если есть рай» (№№ 9–10).Премия «Глобус» памяти Е.Ю. Гениевой, назначенная Всероссийской государственной библиотекой иностранной литературы имени М.И. Рудомино.
Павел Селуков —рассказы «Счастливый Пушкин» (№ 11).Премия «е2е4», назначенная Литературными мастерскими «Creative Writing School».
Алексей Федяров —документальное повествование «Взгляд сквозь» (№ 9). Премия за произведение о жизни и необыкновенных приключениях демократии в России, назначенная издателем «Новой газеты».
Коллектив редакции журнала «Знамя» — специальный выпуск «Памяти Оттепели» (№ 8). Премия «Память, говори», назначенная Российской государственной детской библиотекой.
Специальными призами Литературных мастерских «Creative Writing School» отмечены Анастасия Миронова и Арина Обух.
Сюрприз от клуба-ресторана «Петрович» редакции журнала «Знамя» за деятельность по сбережению культурного наследия вручил Андрей Бильжо.
Публикуем выступления, прозвучавшие на церемонии.
Денис Драгунский
Фермопильские заметки по случаю получения Ордена «Знамени»
Без двух лет двадцать пять веков тому назад, а именно в середине сентября 480 года до нашей эры, произошло знаменитое Фермопильское сражение, в котором небольшая армия греков противостояла огромному полчищу персов. Все помнят подвиг отряда из трёхсот спартанцев под водительством царя Леонида, которые три дня удерживали горный проход, открывавший персидскому владыке Ксерксу путь в Аттику и Беотию, но проиграли этот бой.
Глядя с модной сегодня цинично-мудрой точки зрения, можно сказать, что спартанцы сражались и погибали ну совершенно зря. По двум противоположным, но равно весомым причинам. Во-первых, каким героем бы ты ни был, триста человек против двухсот тысяч — это несерьёзно, это просто смех сквозь слёзы. А во-вторых, армия Ксеркса — громоздкая, многоплеменная, плохо эшелонированная — была обречена на поражение в обозримом будущем. Да и сама Персия была архаичной туповатой империей, никакого сравнения с острой, интеллектуальной, динамичной Грецией. Так оно и случилось — буквально через месяц персы были побеждены при Саламине, а через год — окончательно разгромлены под Платеями. Итак, выходит, что спартанцы при Фермопилах старались напрасно. В перспективе недели персы бы всё равно победили, а в перспективе года — персы бы всё равно проиграли.
Однако человек, слава Богу, устроен не так, как глупая счётная машина. Достоинство личности и сила духа — бывают важнее быстрых расчётов.
Поэтому — «Знамя» несмотря ни на что.
Сейчас всё так, как есть. Через год или два всё может стать этак. Но нельзя опускать руки только потому, что кругом один сплошной интернет и самопечатание, а завтра снова в почёте будут толстые журналы (есть же они в Америке, в конце концов, и у нас будут снова). Нет. Сейчас надо издаваться всё равно.
Достоинство профессии важно, но ещё важнее судьба литературы. Славная, хоть и проигранная, битва под Фермопилами показала грекам, что армия у них есть. Это было самым главным. Да, опять к армейской теме. Поручик Лукаш из «Швейка» говорил: «Армия без дисциплины — трость, ветром колеблемая». Литература без толстого журнала — тоже нечто неприличное. Толстый журнал важен вот чем: там сидят редакторы, которые могут твой рассказ или роман напечатать, а могут и отвергнуть. И в этом главное отличие литературы от свободного блоггинга, от привольной публикации самого себя на собственных или на т.н. «графоманских» ресурсах.
Я сам человек сетевой, интернетный, я пришёл оттуда, из мира блогов, постов, тредов и комментов. Я обожаю этот вольный и легкомысленный дух. Но я твёрдо знаю: литература кончится не тогда, когда исчезнет последний писатель (он-то никогда и никуда не исчезнет, будьте уверены!), — а тогда, когда уйдёт последний редактор. Это как музыка — закройте консерваторию, и музыки не станет. Это как живопись — закройте музей с его отборочно-закупочной комиссией — не станет и живописи. Свобода литературного творчества живёт под строгой обложкой журнала.
Поэтому — «Знамя».
Принимаю Орден «Знамени» с признательностью за честь печататься на этих страницах, на которых… ну, дальше вы и сами знаете.
Спасибо.
Александр Кушнер
Орден «Знамени»
«Стихи никогда не доказывали ничего другого,
кроме большего или меньшего таланта их сочинителя»
Ф. Тютчев
1.
Нобелевской премии
Я не заслужил.
Не было ни времени
На неё, ни сил.
Не было умения
Выдавать себя
За кого? За гения,
Тютчева любя.
И зачем же крупными
Звёздами сорить?
И стихи доступными
Всем не могут быть.
Вообще всё к лучшему,
И за гранью дней
Стыдно было б к Тютчеву
Мне явиться с ней.
2.
То ли дело — «Знамени»
Орден, он — по мне.
В «Знамени», как в храмине
Тютчевской вполне.
Если бы редакцию
Тютчев посетил,
Рифму залихватскую
Он бы оценил.
В «Знамени» печататься,
Жить своим трудом,
От судьбы не прятаться,
Получить диплом.
Ах, на свете лучшего
Нету ничего.
Я, конечно, Тютчеву
Покажу его.
А. Кушнер
Ф. Тютчев
Арина Обух
По профессии я художник, год назад я закончила художественную академию им. А.Л. Штиглица (это бывшее знаменитое училище имени Веры Мухиной, в народе «Муха»).
С рождения моя будущая профессия была предопределена: у меня тяжёлая наследственность — я художник в третьем поколении, а писатель — во втором. Но, честно говоря, я легко говорю, что я художник, а вот сказать о себе, что я писатель, — как-то неловко: это всё равно что сказать, что я гладиолус. Хотя у меня есть, так сказать, «справка» — «Окончательная. Фактическая. Настоящая. Броня»: месяц назад меня приняли в Союз писателей Санкт-Петербурга. Тем не менее я скорее бы сказала о себе, что я человек пишущий и рисующий.
Старшее поколение утверждает, что молодым писателем сейчас быть легко. Потому что раньше писатели засиживались в «молодых» до сорока лет: их не печатали в толстых журналах, не издавали их книги. Сегодня иначе. Меня, например, стали публиковать в «толстяках», когда мне было двадцать лет. А через год издали мою книгу.
А с другой стороны, писателей нынче больше, чем читателей, перепроизводство. Пора, как написано у Генриха Бёлля, брать автографы у читателя. А читателю тоже непросто: в бушующем потоке издаваемых книг можно утонуть.
Тем не менее навигатор всё же есть. И это — толстые журналы. В них печатается только настоящая литература. Она может нравиться или не нравиться, но при этом ты всё равно понимаешь, что это литература.
И журнал «Знамя» в этом плане занимает особое место: это традиционно всеми признанный критерий и знак качества.
И поэтому публикация моих рассказов в журнале «Знамя» и премия в номинации «Дебют» — для меня большая честь. И я благодарна редакции журнала и лично Сергею Чупринину и Елене Холмогоровой, а также председателю Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ Сергею Филатову — за крылья, которые я получаю вместе с этой наградой.
Владимир Орлов
Современная поэзия для меня началась с великой тавтологической рифмы Александра Ерёменко из стихотворения, впервые попавшегося мне на глаза в конце 1980-х:
Последний филин сломан и распилен
и, кнопкой канцелярскою пришпилен
к осенней ветке книзу головой,
висит и размышляет головой,
зачем в него с такой ужасной силой
вмонтирован бинокль полевой?
Не знаю, какой мощности бинокль вмонтирован с тех пор в меня, но по мере сил я вглядываюсь через него в историю поэзии, пытаясь понять, что в ней происходило во второй половине прошлого уже века и как она смогла возродиться на выжженном, казалось, поле. Как ни крути при этом бинокль, в фокусе всегда оказывается первый открыто неподцензурный поэтический журнал 1950-х.
Наверное, поэтому все три героя моих основных публикаций — люди «Синтаксиса»: Александр Гинзбург его выпускал, Сергей Чудаков и Нина Бялосинская в нём были опубликованы. Хотя последнее мало кто помнит — Бялосинскую относят к малому числу погрешностей «Синтаксиса» — к тем авторам, которые не стали поэтами или остались поэтами советскими. Собственно, публикация её дневников — рассказ о том, что такое советская поэзия.
Слово «рассказ» здесь, может быть, и не очень применимо: в дневниках нет сюжета, как нет сюжета у жизни, нет сюжета у истории. Мы можем только угадывать, что и как из прошлого отозвалось в сегодняшнем дне. Фактически мы ищем в истории отзвуков, откликов, эха — то есть рифмы к сегодняшнему дню. Поэтому при отборе материала из дневников для публикации я выбирал не столько интересные историко-литературные факты, но то, что каким-то образом рифмуется в них с сегодняшним днём.
Поэт Дмитрий Авалиани был большим поклонником творчества Хлебникова, включая его «Доски судьбы». На мои недоумённые вопросы по этому поводу он, чтобы не обидеть, отвечал уклончиво, предлагая относиться к хлебниковским терминам о «черте обратности событий» и пр. не слишком серьёзно: «Представьте, что это не “закон времени”, а просто поиск рифм».
Если отсчитать от 1953 года 36 лет назад, получим 1917-й. Еще 36 — 1881-й. А можно и прибавлять, получим 1989-й, перестройку. Августовский номер «Знамени», в котором опубликованы дневники Бялосинской, посвящён поколению, которое формировалось в период «оттепели», закончившейся 1968 годом. Поколение, формировавшееся в перестройку, тоже имеет свой 1968 год. Тавтологичная ли получилась рифма? Не думаю, скорее — ассонансная.
А если прибавить ещё 36 лет? Правда, при этом не следует забывать, что бывает ещё и обман рифменного ожидания.
Несомненно, все мои рассуждения выдают дилетанта — и в смысле истории, и в смысле филологии. Тем приятнее было узнать, что публикация дневников отмечена именно как лучшая филологическая работа столь авторитетным историком и филологом, как Александр Львович Осповат. Значит, не зря я размышляю головой. Спасибо!
Мария Рыбакова
Однажды, бродя по книжному магазину, я увидела на полке книгу венгерского писателя Шандора Мараи «Угольки». На обложке было написано, что автор умер в Сан-Диего, Калифорния, в 1989 году. Я не сразу поняла, что занесло венгерского писателя столь далеко. Но, конечно, ответ напрашивался сам собой: советская оккупация Венгрии. В 1948 году Шандор Мараи навсегда покинул родину, решив, что там, в Венгерской Народной Республике, даже молчание писателя будет формой коллаборации. Позже, в 80-х годах, венгерские издатели просили его разрешения, чтобы, после сорокалетнего молчания, снова опубликовать его книги в родной стране. Он ответил, что не согласится, пока советские войска не будут полностью выведены с территории Венгрии. Он предпочитал забвение, чем даже самую, казалось бы, невинную форму сотрудничества с режимом. Сорок лет в добровольном изгнании он продолжал писать по-венгерски, без надежды быть услышанным. Вернее, надежда появилась один раз — в 1956 году.
Когда я впервые приехала в Будапешт — осенью 2016-го — страна праздновала 60 лет после восстания 1956 года. По городу были развешаны плакаты с фотографиями бойцов и призывами: «Нет, нет, никогда!» и «Русские, уходите». Приводились и слова Мараи, которые он произнёс в 1956 году по радио «Свободная Европа» в поддержку восстания. Мне показалось, что дух Шандора Мараи привёл меня сюда, чтобы показать мне то, что жители его страны думали о солдатах из моей страны. Конечно, дитя перестройки, я знала о преступлениях коммунизма. Но никогда раньше я не задумывалась о том, что для большинства жителей стран так называемого Восточного Блока преступления коммунизма были, по сути, преступлениями русского колониализма и оккупации. Эта мысль — что у преступления есть национальность и что, более того, национальность этого преступления и моя национальность совпадают — во многом определила моё пребывание в Венгрии.
В разговорах с друзьями мы всегда разделяли понятия «русское» и «советское». Любой знак недружелюбия в странах Восточной Европы понимался как досадная ошибка: мол, венгр или поляк ошибочно связывает меня с эрой советского господства лишь по признаку моей национальности, а ведь я к этому режиму не имею никакого отношения.
Мне стоило усилия заставить себя посетить «Дом террора» на проспекте Андраши, бывшую тюрьму и штаб «Управления Безопасности Венгрии», превращённую ныне в музей. Пол одного из залов был застлан ковром с картой СССР и с обозначениями лагерей, где сидели венгерские военнопленные и мирные жители Венгрии, сосланные в лагеря в качестве рабской рабочей силы в конце 40-х — начале 50-х. С экранов по стенам бывшие ссыльные и узники рассказывали о пережитом. Они рассказывали о том, как с ними обращались — и как к ним обращались — тюремщики и лагерные охранники. Для тех, кто вернулся из лагерей, русский навсегда остался языком тех, кто унижал и издевался над ними.
И вот на этом самом русском языке я начала писать книгу, как только вышла из этого музея. Сам город, Будапешт, настаивал на форме романа. Мараи, писатель-буржуа (как он сам себя определял), намекал, что в основе романа о Будапеште должен лежать адюльтер. А в рай я попадала каждый раз, когда окуналась в горячую воду будапештских купален — Рудаш, Кирай, Сеченьи, Геллерт, — чьи названия и сейчас кажутся мне магическим заклинанием вроде «Сезам, откройся!».
Я пользуюсь этим случаем, чтобы сердечно поблагодарить журнал «Знамя» за премию и за замечательную редакторскую работу с моим романом. Я искренне благодарю Всероссийскую государственную библиотеку иностранной литературы за премию «Глобус» памяти Екатерины Юрьевны Гениевой.
Павел Селуков
То, что я стою здесь, для меня равносильно чуду. Пятнадцать лет назад, когда мне было восемнадцать, я жил на улице: бомжевал, пил, питался редкими хот-догами. Вместе со мной бродяжничал журнал «Знамя» за 1995 год. В нем были последние стихи Бродского и «Чапаев и Пустота» Пелевина. Я читал журнал по утрам на лавке у подъезда. Мимо шли на завод пролетарские работяги. Не помню, откуда он у меня взялся. По-моему, я выменял его на капитана Блада в букинистическом магазине возле Центрального рынка. Не скажу, что журнал спас мне жизнь, но он изрядно её скрасил. Cтихи Бродского я до сих пор помню наизусть. Это была моя первая, пусть и затянувшаяся, встреча с журналом.
Второй встречи пришлось ждать четырнадцать лет. Это случилось на форуме молодых писателей в Ульяновске. Я участвовал в семинаре «Знамени», который вели Анатолий Курчаткин и главред журнала Сергей Чупринин. В каком-то смысле, я встретился не с типографской частью «Знамени», а с частью человеческой. В ходе семинара и кроме прочего, Сергей Иванович сказал одну запомнившуюся мне фразу: «Литература — это не жизнь. В литературе можно всё». И задал один убийственный вопрос: «Почему вы хотите быть писателем?». Набивая в телефоне речь, я понял, что первой фразой Сергей Иванович уже ответил на свой вопрос.
Я хочу быть писателем, потому что литература — это не жизнь, и в литературе можно всё. А ещё я хочу поблагодарить председателя Пермской гражданской палаты Игоря Аверкиева, который первым разглядел во мне некоторые литературные способности. Без его ободрения я бы вряд ли писал с такой уверенностью. И, конечно, я хочу поблагодарить Леонида Юзефовича. Именно он надоумил меня отправить свои рассказы в литературные журналы, о существовании которых, как вы понимаете, я знал, но вот отправлять свои творческие поделки всё-таки не решался. Спасибо.
Алексей Федяров
Зачем писать об этом? Ведь всё написано уже давно и не суметь лучше великих, проникновенней не суметь, да и вообще хоть что-то сделать бы смочь.
Но та ли эта тема, чтобы соревноваться в мастерстве литературном, не стоит ли забыть о перфекционизме и рассказать? Простыми словами, а они самые глубокие, только ими и говорят люди, когда им по-настоящему плохо.
Так я решил для себя, выдохнул и попробовал рассказать.
Про то, как человек идет по улице с детьми и вдруг через минуту едет куда-то, зажатый на заднем сиденье старой «Волги», они еще вполне рабочие встречаются, если на них ездил начальник провинциального ФСБ, а потом ему выделили денег на «Лэнд Крузер».
Волгу он отдал операм. Её можно замаскировать под старое такси, а можно съездить на задержание. Человек, зажатый на заднем сиденье чёрной «Волги», — это сакральное, это атмосфера.
И про первые дни, когда вокруг сыплется краска с вековых стен древнего централа, и это пока непривычно, хочется отколупать всё и закрасить, а люди в камере уже перестали обращать на это внимание, многие давно перестали, они смотрят на тебя и не удивляются — сами были такими.
Ты тоже будешь таким. Скоро.
Тогда ты начнешь ловко отвечать бывалым арестантам с худыми руками и наглым вертухаям с вялыми глазами. Ты научишься спать в любое время и при любом шуме — была бы минута. Свидание с женой перестанет пугать ожиданием стыда и боли, и вот ты уже в голос смеешься тюремным шуткам.
Я привык, подумаешь ты, я стал опытным и готов.
Потом тебя вызывают с вещами, пришёл день твоего этапа, и приходит понимание — ты ничего ещё не видел и ни к чему не готов.
Автозак едет по знакомому городу, заезжает на знакомый тебе с юности вокзал, но какой-то малоприметной дорожкой. Вот идёшь к «Столыпину», а вокруг город, но тебя для него уже нет, тебя увозит вагон с закрашенными наглухо окнами и на несколько дней тебе — стук колёс и дым дешёвых сигарет вокруг.
Потом пересыльные тюрьмы, Казань и Екатеринбург, я рассказал и о них.
Карантин и зона. Тягучие дни, что не кончаются, но ты видишь, что с ними улетает самое ценное — время.
И люди, разные. О них рассказывать сложнее всего, хорошим не хочется сделать больно, а мерзость противно вспоминать.
Спортсмены и неходящие, толстые и тонкие, цитирующие Бродского и не умеющие написать заявление на выдачу положенного белья.
Люди болеют или не болеют, выздоравливают или не выздоравливают, умирают или освобождаются. Так живет зона. Так она будет жить.
Пусть кто может говорит о ней.
И я попробовал. Как смог. Был вами услышан.
Благодарен за это.
|
