|
Об авторе | Ирина Евгеньевна Любельская родилась в 1986 году. Инженер-химик. Училась также в Институте философии, теологии и истории святого Фомы (Москва) и Русской христианской гуманитарной академии (Санкт-Петербург). Автор книги стихотворений «Ключ» (Екатеринбург, «Евдокия», 2015). Участница 18 Международного Форума молодых писателей в Ульяновске 2018 (семинар отдела поэзии журнала «Знамя»). Живёт в Красногорске, Московской области. Дебют в «Знамени».
Ирина Любельская
Свет был лёгким
* * *
Мать на могиле бабушки: запарившись, как на бегу,
окрашивала размашисто чернозёмный чугун.
Выпалывала лебеду.
Потные белые локти. Сныти свечные зги.
Краска блистала, как дёготь, и обнимали ноги резиновые сапоги.
И всхлипывали сапоги,
Когда с молодою силой крушила вокруг дичка
стебли нарядной крапивы и венерина башмачка.
Как убежать ни пытайся — камаринская канитель,
и, одуревши, трясся (обмирая от краски)
возле неё тёплый шмель.
Скользкие слёзы — как надо,
на шее тяжель янтаря.
Красные, как помада.
Чёрные, как земля.
* * *
Дальше от платформы, ближе чуть к казарме:
Щебня скрип зубовный, два бредущих парня.
Режется пластами хлеб, балык заначенный —
Мальчики устали, сели в мать-и-мачехи.
Шпарило по гравию солнце и по щавелю;
Обойдя наградою, обошло пощадой.
Сигарета плавилась, и звала тех мальчиков —
Аина и Кавеля — Мать-земля-и-мачеха.
* * *
Дачи обживали с диким визгом пил,
Землю свежевали, будто для могил,
К жарким дням готовясь, жители квартир.
Травяному войску — летняя мартирия.
Палача подначив, над ямой выгребной
Режут одуванчики — и разит — травой?..
* * *
Жгучей крапивы орды, рядом — толь и гудрон.
Но леса монашеский орден выстоял за окном.
В холодной воде умыты влекомые из пещер
картофели палеолита с крутыми боками венер.
Смотри же в печное жерло, обхаживай грядицы... —
на осени прелую жертву сквозь сетку рабицу.
* * *
В вётлах и глинах промельк воды,
топких следов мрак.
В спицах осинных всплеск горловых —
утиц скрипящий верстак.
Ввысь вырастающий — тень, серебро —
облетающий клин.
В вётлах когда бы ещё собралось
трое: Отец, Дух, Сын.
В Судаке
У моря легко разденешься, когда вернёшься на юг.
У ног голубиные дервиши семечки бойко клюют.
Проспишь дневную растерянность и оглушающий гам.
...Чей-то фонарик за деревом робко скользнёт по ногам
застуканному, как вору. В пыльном чадном Судаке
луна бросает на воду первый медяк цдаки.
Как метка, с берега спорот, не знаешь, во что одет:
ступени приводят на воду.
И в свет.
* * *
Где ветер хлопками, узлами,
прямолинеен, спесив,
как мы красивы, узнает —
и станет о нас просить.
Гор треугольные холки,
тощие ветры теснин —
оставит свои находки
затем, чтобы быть не Один.
Звук тонет, скользит и тонет,
плывёт, и кадит, и чадит,
обрывы песчаные клонит,
глыбы гранит.
Где водные твари крылаты
и выпуклы в мутной груди,
разуйся, как акробат,
в воду войди.
И будут темнее, чем сливы,
киты и дельфины вблизи.
А голос плывёт по заливу,
по раковине скользит.
жертва
кислый вина вкус
солнечная жара
зажмуриться на укус
медузы и комара
священно гудит базар
мычаньем и воем толп
не слышно что мне сказал
гудит как новый потоп
у чаек отнята жердь
качается сверху дно
красные полосы чертит
ты скатишься всё равно
черна водяная соль
мазута брызги в порту
ей очищали лицо —
простую камней наготу
вот птичий клюв и напев
торгуют пшёнкой вином
и сверху вниз поредев —
акации с жёлтых крон
белого — чёрен предел
солью на хлеб и на сыр
когда я отвечу тебе
гласом бычка и козы
Поезд, снег
Снегов просвет и просев — проседь. И шум в ушах.
Равнину в раствор продев, разломил, отряхнув с ножа.
Снега просев и просвет. Снег, уходящий в шум.
Свет. Померкший в тепле ум.
Уголь. Железный дым. Угольные следы — поездом.
Поезд-дом. Вдоволь и вдоль равнин — в снег:
поравнявшись
с ним.
Новогодний снег
Слезами белыми — во ж! —
залепляет Москву.
Город
«весёлым Роджером»
курсом идёт к Рождеству.
Апельсинов ангелы — ап!
Над ларцом дуют груди львы.
Зимней пылью с лап
облака
запаха халвы.
Хвойным духом обмылки слов.
Гололёд, гололёд — напасть!
Бедный пьяненький — что
нов
Златоуст! Экклезиаст!
И легко касается губ
неугаданных букв
шифр,
шарф:
синий керуб,
красный сераф.
(Кружится,)
жив.)
Слух
Голова на подушке лежит. Ласточка крикнет едва.
Чтобы вещь пережить, надобно знать слова:
точную тень, точный вес... Ласточкин крик нитью сшит.
По осторожной траве клиньями ветер бежит,
солнечной вялой водой, щербатым каштанчиком дня —
в калейдоскопе земном, где ищете вы меня.
В стыках цветных полей бесцветная сбита пыльца.
…В царской ли водке смелей, в царстве ли Божьем овца?
— Или не надо знать, выгрести, как из пещер…
Улыбнись бессловесностью сна —
не имея для ласточки мер.
— Где даже она не видна.
о любви и воскресении
от стылых полей, прогорклой коры,
мимо ума промелькнувшего времени —
от этой пустой и сладкой поры —
какое смятение.
безместного дыма и влажных садов,
от «Ста стихотворений...» —
какая здесь путаница, переполох —
смятение.
где растёт одно слово — вырастить сад,
сад, пригоршню и россыпь.
птицы трещат и трепещут, спешат —
и качается воздух.
ветер мял и чернил и валил облака,
и от ветра сухого горения
воспалённо и нежно касалась рука —
в день воскресения.
и не медля и не торопясь убежать
между веток мелких и частых, —
всё дрожит на земле — и чернее стрижа
солнце,
облако,
обещание счастья.
крона абрикоса
Вспышкою фотоснимка
шелест листвы — и локоть
в пыли, в смуглом суглинке,
в солнечной копоти.
Фосфором вкруг окоёма,
пылью мягкой разносит,
сиреневою и тёмной
кроною абрикоса.
Тень её только тронуть,
белой ступнёй осязать.
воздух был синий, огромный —
так,
что слезились глаза.
Свет был лёгким
Запах яблок пенисто-спелых в темноте налетал, как испуг.
Он касался рук моих бело, трепетал у опущенных рук.
Ересь яблок кислых порубленных в темноте, где ни ветерка, —
возле оборок юбки, тяжелеющей к сумеркам.
Из травы тёмной мягкой не вырыть, не стереть, не побороть:
он въедался в земную сырость, он въедался в мою плоть.
В темноте по локоть, как в торфе, — и свечой замираешь в нём —
трепыхался в белых оборках, и горели зелёным огнём
эти яблоки в сумерках поздних, оседающих на лице.
Свет был лёгким — как жизнь, как воздух —
и уходил в конце.
| 
