Об авторе | Павел Селуков живёт в Перми, ему тридцать один год. Дебютировал в журнале «Знамя» с подборкой рассказов «Счастливый Пушкин» (№ 11 за 2018 год), за которую был удостоен ежегодной премии журнала.

Павел Селуков

В поисках «таракана»

рассказы

Подкова

Был сентябрь. Я сидел за столом и смотрел на подкову. Так сидят в лесу и глядят в костёр. Обычная подкова. От лошади. Ничего особенного. Она у меня с четырнадцати лет. Вместо кастета держу. Давно из шкафа не доставал, а тут достал. В Питер летал. К сестре. Она летом в Пермь приезжала. К отцу ездила. Он в Гамово живёт, в своём доме. С баней. Я к отцу неоднозначно отношусь. Он сварщик, бывший алкаш, каратист и морпех. Додзё Сётокан. Где и нашёл его в семидесятых? В подвале, наверное. Он хоккеем так-то занимался. За «Молот-Прикамье» играл. Когда в армию забирали, клюшку сломал и во Владик служить уехал. Оттуда — в Кандагар. Перекрытым вернулся. Подопьёт под супец и Лёньку Цаплина видит. А Лёнька давно в земле. Задраили его моджахеды. Отец когда дебрил, я сестру к бабушке отводил. Она боялась. Мы все боялись. Страх, как радиация.

Если отец не пил — нормально. Ятаган мне из лыжи сделал. В секцию водил. Пахал на трёх работах в девяностые, чтобы семью прокормить. На рыбалку гоняли. Окунь, жерех, судачок. Спиннинговали. Я однажды чайку поймал. А блесну жалко — кастмастер. Подмотал. Чайка орёт, клювом щёлкает. Страшновато. А батя её цап за клюв и освободил. Лети, говорит, обжора. Улетела. Другой раз лося видели. Он Каму под Оханском переплывал. В горах змею наблюдали. Гадюка на камушке пригрелась, а батя палку взял, подошёл к ней и давай играть. Я офигел. А он поиграл-поиграл, да как даст ей палкой по башке. Наповал. Не люблю, говорит, змей. Здесь маршрут туристический, вдруг укусит кого. Жаль, фотика не было. Закат, гадюка, отец палкой забавляется, а в воздухе смертью пахнет.

Я сразу понял, что он её убьёт. У него накануне жёстких событий взгляд меняется. И походка. Он весь каким-то другим становится. Легко так начинает ступать, как бы сдерживая силу. И улыбается. Он усы носит, сколько себя помню. Чтобы шрамы на губе скрыть. Он не падает. Ему однажды мужик здоровенный у ларька засветил, а батя кровь сплюнул и всю макитру ему оттоптал. Отец всегда топчет. Чтобы без иллюзий. Два года условно наскрёб. А в 2010-м он из семьи ушёл. С одной стороны — скатертью дорога, с другой — батя всё-таки, рукастый, мать одна осталась, деньги в дом приносил. Ушёл и ушёл, короче. Не будем об этом.

Теперь мы с сестрой к нему в гости наезжаем. Отец свой домик «фазендой» называет. Сестра, когда из Питера нагрянет, так и говорит: «На фазенду надо, отца навестить». Я к нему реже езжу. Не знаю. Сложнее мне себя уговорить. Сестра младше меня на семь лет, плохо помнит. А я на память не жалуюсь. Стоит лишь закрыть глаза... Но я их не закрываю. Я не сентиментален. Не люблю я переживать по поводу прошлого. Последний раз сестра ездила на фазенду пятнадцатого июня. Я это запомнил, потому что португальцы с испанцами на чемпионате мира 3:3 скатали. Вернулась пришибленной. Чё, спрашиваю, случилось? Да снова, говорит, подбухивает. И глаза отводит. На следующий день в Питер уехала.

А в сентябре уже я к ней в гости пожаловал. Музеи, конечно. Ночью по Нев­скому гуляли. Сблизились, как в детстве. На разведение мостов ходили. Назад идём, а сестра говорит:

— Помнишь, я к отцу ездила?

— Помню. И чё?

— Он меня из парилки не отпускал.

— Это как?

— Пошли с ним париться. Мне жарко стало. Я захотела уйти. А он с полки встать не даёт. Никуда, говорит, ты не пойдёшь. Сейчас отец из тебя веничком всю дурь выбьет. И поддал. Я там чуть не умерла, Коля. Плакала.

— А он чё?

— Не хнычь, говорит. Неженкой обозвал. Я уже сознание терять начала, когда он меня выпнул. Надышаться не могла.

— Не езди больше к нему без меня.

— Не поеду.

Я улыбнулся. Я сразу завёлся, но виду не подал. Зачем? Наше это дело, мужское. У отца психологическая доминанта надо мной. Когда с детства привык бояться, сложно перестать бояться, даже если вырос лошадинушкой.

В Пермь вернулся — засел думать. А потом думаю — чё тут думать? Приехать, предъявить, да и стакнуться один на один. Там уж как бог даст. Только на машине надо ехать. До Гамово пока «скорая» доедет — два раза помрёшь. Подкову вот достал. Я ей старшака в пятнадцать лет на эспланаде ухайдакал. Первомай был. Тогда пивалдер ещё везде продавали. Киряли в дым. Я подпивший стоял, а ко мне двое старшаков подошли. Пока я одного слушал, второй в глаз щёлк­нул. Сотку хотели отжать. Не дал. Они свалили уже, когда я подкову в заднем кармане джинсов нащупал. Забыл совсем про неё. Нашёл своих, побежали старшаков искать. Кругом палатки, шашлыком торгуют, фонтан, детишки сладкую вату едят, тёлки нарядные ходят. Ментов не видно. Смотрю — стоит мой обидчик, «Красный Восток» из горла сосёт. Достал подкову. С разбегу прямо в башку ему въехал. Кровищи — мама родная!

Старшака как поездом сбило. А я озверел — давай на башке двумя ногами прыгать. Мужики скрутили. Убьёшь, орут, ты чё? А я им по наитию — он меня при девушке ударил! Про девушку мужики поняли. Тут сирены ментовские. Пацаны в ахуе стоят. А мужики меня отпустили и говорят — беги! Побежал. Все наши побежали. Мишаня об рельсу споткнулся и мордой по щебню пробороздил. Ушли. Я ветровку тёмную в урну скинул. В белой футболке остался. На набережную выбежали и шагом двинули. С Перми Первой домой уехали. Потом стрелка со старшаками была. Мой терпила с Водников оказался. Наши старшаки их старшаков на базарге вывезли. Фартовая подкова. Много раз меня выручала. Я её у приятеля в деревне нашёл. Там и лошадей никаких нет, а подкова завалялась.

Короче, позвонил я отцу. В гости, говорю, хочу. Попроведать. На воскресенье забились. Банька, шашлычок, по-семейному. Андрюха, приятель мой, согласился свозить.

— Чё будет-то?

— Кеч будет. Я с места начну, а ты не лезь. Там быстро всё пойдет. Если не справлюсь, в травму на Никулина отвезёшь.

— А если справишься?

— Тогда отца повезём.

Андрюха усмехнулся.

— А если ничья?

— Если ничья, обоих и отвезёшь.

— Знал бы, хрен бы согласился.

— Чё так?

— А нахрена мне ваши семейные разборки?

— Поздно.

В воскресенье утром поехали в Гамово. За полчаса долетели по пустынной трассе. Подкову всю дорогу в руках вертел. Из заднего кармана сразу не достать. Из внутреннего тоже. А в боковой не лезет. Не лезет и всё, сука такая! Хоть выбрасывай. Не выбросил, конечно. Так за сестру отрихтую, через трубочку будет жрать. Папа — ума палата. Накручивал себя. Хотел вспомнить всё дерьмо, которое он мне сделал. А вспомнил ятаган и чайку отпущенную. Хороший был ятаган. Головы у подсолнухов так и летели. Вжих-вжих!

Приехали. У калитки, говорю, Андрюха постой. Я щас отца наберу, он во двор встречать выйдет. Там и зарубимся. Позвонил. Подъехал, говорю. Выходи на свежий воздух. А вокруг красиво — берёзы не до конца опали, небо синее. Зашёл во двор. Огляделся. Встал спиной к сортиру. Андрюха у калитки к бревну прислонился. Отец вышел. Смотрю — без усов и с причёской модельной. Я офигел. Он за расчёску-то не знает с какого конца браться. Подошёл.

— Привет, сын.

— Привет. Ты чё усы сбрил?

— Сбрил вот.

— А чё сбрил-то?

— Закодировался, вот и сбрил.

— А стрижка? В Думу собираешься?

— Никуда я не собираюсь, не мороси. Просто решил новую жизнь начать.

— Когда кодирнулся?

— 18 июня. Бельгийцы Панаму 3:0 раскатали.

— Помню-помню. Это через три дня после того, как испанцы с португалами 3:3 зарубились?

— Я не смотрел.

— Как это?

— Так это. Бухой был. Тебе сестра ничего не рассказывала? Она ко мне приезжала.

Я «завис». Смотрел на усы, которых нет, на стрижку эту. Чё тут скажешь? Руку в карман сунул. Подкова. Или делай или не делай.

— Язык проглотил?

— Не, вспоминал. Ничё не рассказывала.

Я вытащил подкову. Отец удивился.

— Нахрена тебе подкова?

— Мне-то...

Я посмотрел на Андрюху. Берёзы ещё эти! Небо, блин, синее. Солнышко.

— А я тебе её привёз. На счастье. Над дверью щас приколотим. Есть у тебя молоток?

— Есть. Ты с кентом приехал. Зазнакомь хоть.

— Андрюха это. Успеется. Иди за молотком. И гвозди возьми. Иди-иди!
Ушёл. Смута такая. Я Андрюху домой отправил. На такси, говорю, уеду. Чё-то непонятно пока. Отец молоток с гвоздями приволок. Приколотили подкову. Я, говорит, на шашлык, а ты на баню. Переоделся. Пошёл топить. То ли очко жим-жим, то ли правильно поступил. Сестра ведь. До сих пор не знаю.

Заячья кровь

Понимаешь, говорила Ангелина, проводя шпателем по стене, я родилась для праздника и больше ни для чего. Понимаю, отвечал я, склоняясь над ведром раствора, чтобы промешать его перфоратором. Мы с Ангелиной шабашили на стройке в бригаде отделочников на Куфонина — херачили под чистовую пятнадцатый этаж «панельки». Я попал сюда через баптистского пастора Игоря. Ангелина месяц назад приехала из реабилитационного центра. Она красивая, но своенравная. Мы с ней ровесники. В двадцать девять лет мантулить разнорабочими как-то стрёмно. Нет, сама по себе работа нормальная, просто пока руки заняты, всё время думаешь — а что дальше? Ничего, понятное дело. Вроде короткое слово, а такое глубокое, что в нём запросто утонуть можно.

Я стараюсь от этого омутка держаться подальше. Если не получается, я начинаю перечислять, чего именно не будет: своей квартиры, больших денег, крепкого здоровья, новой любви, неодиночества, красивой смерти за правое дело, некрасивой жизни за правое дело, автомобиля. Обычно я перечисляю этот список монотонно, а слово «автомобиль» выкрикиваю голосом Якубовича. В детстве я смотрел «Поле чудес». Мы всей семьёй смотрели, за чаем и пряниками. Типа — семейная традиция. Думал, вырасту, поеду к Якубовичу и выиграю суперприз. Сейчас бы я предпочёл квартиру, а тогда хотел автомобиль. А когда вырос, мне эта передача страшно глупой показалась. Фальшивой сверху донизу. Я её до конца даже досмотреть не смог. Она консервирует консерватизм. Этакая карикатура на русский народ. Не удивлюсь, если наши политики составляют мнение о народе, просматривая «Поле чудес». У них есть соленья, какая нефть, о чём вы?!

Я намешал два ведра раствора и взял широкий шпатель. Я люблю мешать раствор. С большими вещами, вроде любви, веры, судьбы никогда не понятно — они идеальные или нет? А с раствором всё ясно. Если нет комочков — он идеальный, если есть — не очень. У меня очень. Очень. Забавное слово, если вдуматься. Одну букву всего поменяй, и получится «осень». Осень, осень, ну давай у листьев спросим, где он, май, вечный май! Я иногда напеваю, когда работаю. Всех это бесит, потому что у меня нету слуха и голоса и потому что песни мир­ские. А Ангелину не бесит. Она говорит — лучше ты, чем «Господь Саваоф». Не знаю. Если честно, я запал на Ангелину, но нам этого нельзя. «Нам» — это баптистам. Мы с Ангелиной не специально баптистами стали. У них реабилитация бесплатная, вот мы и стали.

Я полгода назад из центра вернулся. С братьями живу на квартирном детоксе. А она с сёстрами. Это такая программа религиозного сопровождения в мирскую жизнь. Чтобы сразу в соблазны не уйти. Ну, то есть, чтобы вообще не уйти. С моей стороны это подло. Ну, какой из меня баптист, когда я на вечерней молитве не Христа вижу, а голую Ангелину? А самое паршивое — я с Христом согласен. Он ведь обычные вещи говорит. Как в «Осторожно, модерн!», помните? «Правда! Живите по правде!» А как по ней жить? Правда однообразна и бела. А хочется разнообразного, серо-буро-малинового в крапинку. В этом вся проблема. «Вы умерли для греха, как же вам жить в нём?» Благословение, благодать, благонадёжность. Бла-бла-бла. Целая библия бла-бла-бла, а я хочу за Ангелиной пойти и всё лицо ей зацеловать, как сумасшедший. И ничегошеньки не могу с этим поделать.

Шпателем я справа налево вожу, мне так сподручнее. Мы с Ангелиной рядом штукатурим. Я очень нежно шпателем вожу, если на неё засматриваюсь. А она, когда заметит, говорит шёпотом — Паша, блин, у тебя раствор отваливается. Я, конечно, спохватываюсь и нормально начинаю работать. А потом снова нежно. И так всю смену. Выласкиваю стену. Вообще-то братьям и сёстрам нельзя пересекаться. Только на служении в воскресенье можно. Но для работы пастор сделал исключение. Правда, за нами бригадир Антон Петров смотрит. Он уже давно баптист, лет шесть. Если, например, мы с Ангелиной сильно разговоримся или, не дай бог, за руки возьмёмся или обнимемся, нас сразу в разные концы этажа сошлют. Но бригадир иногда уходит. Когда цемент придёт, или краска, или ещё чего. В первый день мы с Ангелиной познакомились коротко, а потом три раза руками соприкоснулись: я ей перфоратор передал, она мне шпатель дала и цемент из лифта вместе выгружали.

Ну, как из лифта. Он с внешней стороны дома ходит. Вдоль рядка балконов без стенок. Такой поддон на палках, который по высоченной железной фигне ездит. Чтобы стройматериалы выгрузить, надо на этот балкон выйти и переступить с него на поддон. Там зазор между ними полметра где-то. А пятнадцатый этаж. Ветродуй. Ни поручней, ничего. Страшно и шатко. Я высоты боюсь, но не сильно, а Ангелина сильно. Она на балкон вышла и прямо обмерла. Я смотрю — бледная-бледная стоит и глаза зажмурила. Ты чего, спрашиваю. Ангелина молчит. Губу прикусила. А потом шагнула ко мне, вцепилась и обняла. Бригадиру нас из комнаты не видно, мы за стенкой. Хотя Ангелина, наверное, об этом не думала. Опору просто искала. Я её тоже обнял. Как-то совершенно естественно. А я дурак. Я такие приливы чего-то настоящего не умею молча переживать. Зашептал — хватит, не бойся, я тебя не брошу, я тебя крепко держу. А она шепчет, как маленькая — крепко-крепко? Крепко-крепко, говорю. Ни ветру не отдам, ни высоте, никому. Больше я Ангелину на балкон не пускал. Не демонстративно не пускал, чтобы бригадир уши полоскал, а просто быстренько шёл и выгружал строймат в одну каску.

У нас чудные диалоги произносились. Тогда они мне чудными не казались, а сейчас кажутся. Это не как с «Полем чудес», по-хорошему. После объятий на балконе мы с Ангелиной очень хотели поговорить. Меня прямо перехлёстывало от этой потребности. И её, видимо, тоже. А бригадир пасёт. Вот мы и говорили вглубь себя. А когда бригадир уходил, начинали говорить вслух с того момента, на котором остановились внутри. А ещё я думал, что вот не привезут её завтра на работу и всё. Сотовых телефонов нет, жилья нет, номерами, адресами не обменяться. Нет, я думал, конечно, уйти от баптистов. И Ангелину увести. Но куда уходить? Ладно бы деньги были. Или кости куда бросить. По нулям. Снова бомжевать? Жратву в «Магнитах» тырить? Спать на трубах? Надолго нас не хватит. В сентябре ещё туда-сюда, а в декабре? «Синька» попрёт. А от «синьки» и до «солей» недалеко. Разве что к Якубовичу на «Поле чудес» двинуть. Автомобиль!

— Паша, я работала проституткой.

— Ангел, я был разбойником.

— Паша, я барыжила наркотой.

— Ангел, я хлопал барыг.

— Паша, у меня ВИЧ.

— Ангел, у меня гепатит С.

— Паша, я не верю в Бога.

— Ангел, а я верю. Но в какого-то другого, не в ихнего.

— Паша, я делала аборты.

— Ангел, я пытал людей.

На четвёртый день работы у нас появилась маленькая мечта. С нашего пятнадцатого этажа открывался красивый вид на Мулянку. Мулянка не бог весть какая речка, но это бог весть какая речка, если смотреть на неё с высоты. Хотя дело тут не в Мулянке. Нам хотелось сходить туда на пикник только вдвоём. Сосиски, хлеб, чай, без вина. Да вообще безо всего, лишь бы лежать на покрывале, смотреть в небо, на воду и ничего не делать. Я даже думал подойти к бригадиру и сказать ему, что хочу взять Ангелину в жёны, но не подошёл. Глупо подходить, если знаешь ответ. «Вот пройдёшь детокс, примешь водное крещение, тогда и будешь думать о женитьбе. Царство Божие ищи, а не женщину вожделей». Целибат, разумеется. Или живи по нашим правилам или скатертью дорога. Отчасти справедливо, но отчасти.

Был пятый день отделочных работ. Я мешал раствор у розетки, когда услышал крик Ангелины. Побежал. Мы работали в большой комнате посередине этажа. Заканчивали уже. Если честно, я решил от баптистов уйти. Вместе с Ангелиной. На улицу. По вере. Типа, если любовь, значит, как-нибудь сложится. Авось, конечно, но куда в таких делах без авося? Ангелина стояла на балконе. У входа на балкон замерли два здоровенных мужика. Бригадир бледнел в углу. Я растолкал мужиков и шагнул к Ангелине. Меня попытались ухватить за локоть, но я стряхнул руку. Подошёл. Обнял. Ангелина вцепилась в меня, как тогда, в первый раз. Один из мужиков заговорил мне в спину. Что-то про наркоту, на которую их кинула Ангелина. Пусть, типа, щелью отрабатывает. Или пастью. С ними этот катет не прокатит. Бог-шмог, похер дым. Иди сюда и всё такое.

Я напрягся. Вот оно как бывает. В шаге от заветного бережка. Если уж понеслась житуха в овраг, видно, туда ей и дорога. У меня отвёртка в кармане была. А лифта нет, чтобы уехать. Достал отвёртку. Ноги напружинил. Думал, скакну и всеку в горло. И второму всеку. Затыкаю, как зверьков. В голове красиво выходило, а на деле срать захотел и промедлил. Заочковал, не ожидал, заячья кровь. Не знаю. Ангелина меня поцеловала. Нащупала губы и поцеловала. Я обалдел. И отвёртку из руки забрала. И ушла. Я обалдел. Стоял и смотрел, как она с мужиками уходит. Внутри кто-то верещал: «Гаси их, Паша! Догоняй и гаси!». А я слушал и не догонял. И не гасил. Какая-то отстранённость на меня напала. Оцепенение. Вышел с балкона. Курить резко захотел, как в детстве. Тут бригадир чё-то понес. Бог, там, не Бог, дороги, не дороги. Так мне он противен стал, что я к нему шагнул и всёк в нос. Тот упал. Я ногой всёк. И ещё раз. Замесил, как зверька. Нехел мне тут, бляха муха!

Ушел со стройки. С перфоратором. Продал на металлке. Забухал. На Мулянку ходил. Всё лето ходил. Думал — придёт. Не пришла. Четвёртый год хожу. Всю жизнь буду ходить. Жена спрашивает — чё ты туда ходишь? А чё я? Пока хожу — ништяк, а как перестаю — херово. Что там дальше будет? А хоть бы и ничего! Полешек щас в костерок подкину и нормально.

Самый-самый

1999 год. Пермь. Кирилл был тринадцатилетним подростком с причёской «под горшочек». Он переехал на Пролетарку летом, а осенью пошёл в новую школу. Класс встретил его любопытными взглядами. Кирилл боялся, что на него «наедут», но никто не «наехал». Историчка посадила его к мальчику в малиновом пиджаке. На перемене Кирилл и «малиновый» познакомились.

— Я — Кирилл. Я с Краснова переехал.

— Лёха. Ты дерёшься?

— Что?

— Умеешь драться? Бокс? Дзюдо? Карате?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Самый-самый заболел. Вдруг вовремя не поправится, что тогда?

Кирилл «завис».

— Эээ...

— Чё замычал?

— А самый-самый — это кто?

— У вас на Краснова нет самых-самых?

— Нет.

— Ну вы даёте! Самый-самый — это самый сильный в классе.

— И что?

— А то, что у нас в параллели шесть классов, понял?

— Что — понял?

— Кирюха, не тупи. Каждый год шесть самых-самых выясняют между собой, кто из них самый-самый.

— Зачем?

— Чтобы определить самого-самого параллели. В том году наш победил. Я на всех драках был. Даже когда болел, из дома пришёл.

— Понятно.

На самом деле Кириллу было не очень понятно. Чтобы поддержать разговор, он спросил:

— А где они дерутся?

— На футбольном поле. Пошли покажу. Покурю заодно.

Футбольное поле было песчаным и каменистым. Его огибала асфальтная беговая дорожка. На поле выходили окна школьного спортзала. С другой стороны его подпирал бетонный забор. Справа поле обрывалось баскетбольной площадкой. Слева — сеткой-рабицей, чтобы не улетал мяч.

Лёха закурил и сел на корточки.

— Послезавтра драка. «Бэшку» надо отделать. Если самый-самый не выздоровеет, придётся мне идти.

Кирилл пригляделся. Переспектива драться с «бэшкой» Леху не радовала.

— А если в этом не участвовать?

— В чём не участвовать?

— Ну, в драках.

— Мы чё, «олени», что ли? «Дэшки» всегда участвуют! Наш самый-самый, он знаешь какой?

— Какой?

— Всех в том году победил! Сначала «ашку» отметелил, потом «бэшку», потом «вэшку», потом «гэшку», потом «ешку», потом «зэшку». А сейчас заболел. Гриппует, вроде.

— А нельзя драку перенести?

— Можно, только засмеют. Это как заднюю сдать.

— Заднюю сдать?

— Ну, отступить. Отступать нельзя. У нас щас чё?

— Труды.

— Пошли. Савелич байки будет травить. Нормальный мужик.

Лёха щелчком отбросил окурок, и они пошли. Весь вечер Кирилл думал о драке и как чудно у них тут всё устроено. На следующий день в школу не пришёл Лёха. Он заболел. Класс галдел и волновался. Завтра одного из них ждали после уроков на футбольном поле. На каждой перемене парни собирались в кучу, чтобы решить, кому идти драться. Желающих не было. Проигрыш подрывал репутацию, да и получать по лицу никому не хотелось. Плюс — ответственность. Плюс — «бэшка» самый-самый, а они все обычные.

В день драки, то есть в среду, 8-й Д выдохнул с облегчением. В кабинет английского вошёл самый-самый и молча сел за парту. Кирилл понял, что это он, из шёпота, который ветерком пронёсся по классу. Среднего роста, коренастый, с открытым загорелым лицом, где господствовал нос, самый-самый носил серый пиджак, брюки и блестящие туфли. Ничего особенного Кирилл в нём не разглядел. На географии они оказались за одной партой. Это не специально произошло, просто оба предпочитали задние парты, а у географички кабинет маленький. В присутствии самого-самого Кирилл оробел. Он не был трусом. Если б на него напали, он бы дрался. Но вот так вот, когда заранее знаешь день драки, когда все будут смотреть, когда весь класс расстроится твоему поражению, когда страдает репутация... Жить в таком ожидании Кирилл бы не смог. А самый-самый жил и даже ходил на уроки.

Сев за парту, самый-самый спросил:

— Новенький, ты откуда?

— С Краснова.

— Централ. Норм. Ко мне Лёха заходил. Говорит, у вас нет самых-самых?

— Нету.

— А драки бывают?

— Редко. Ну, не редко, а случайно.

Самый-самый недоверчиво усмехнулся и неожиданно спросил:

— У тебя телевизор есть?

— Есть. А что?

— Ничего. Сегодня я буду драться. Со мной пойдёшь. Рюкзак подержишь. После уроков на футбольном поле.

Кирилл смешался. Почему он?

— Хорошо. Я пойду.

— Молодчага. А потом пойдём к тебе.

— Зачем это?

Кирилл напрягся. Самый-самый наклонился к его уху и зашептал:

— Мне в телике кое-что надо посмотреть. У меня сломался. Выручи по-братски, как друга прошу.

Никакой проблемы в том, чтобы привести одноклассника в гости, Кирилл не видел. Дома может быть мама, но она к таким вещам хорошо относится. Просто он не ожидал, что самый-самый попросится в гости, вот и молчал неприлично долго.

— Я ничего не украду, если ты за это гонишь. Я вообще не краду, я дерусь.

Кирилл вскинулся:

— Я за это не гоню. Я удивился, что ты... ну... попросился. Пошли, короче. После драки.

— Кирюха, ты братан! От души душевно в душу.

Самый-самый на глазах переменился. Заулыбался, расслабился. Будто это не ему предстояло драться с самым-самым из «бэшек» сразу после географии.

За окном было пасмурно и сухо. На футбольном поле собралась вся восьмая параллель. Ну, не вся, но человек пятьдесят точно. Ребята образовали круг. В центре круга стоял высокий русоволосый парень и вращал кистями. Сунув порт­фель Кириллу, в круг вышел самый-самый «дэшек». Противники встали в стойки. Все замерли. Кирилл наблюдал за самым-самым во все глаза. Вдруг самый-самый вышел из стойки и стал снимать пиджак. Противник этим воспользовался. Когда пиджак оказался на локтях, он подлетел к самому-самому, ударил его в живот, схватил за волосы и стал бить коленом в лицо. Раз-два-три. Кирилл подумал, что это конец, но самый-самый оттолкнул «бэшку» и доснял пиджак. Его лицо было целым. Видимо, это поразило не только Кирилла, но и «бэшку», потому что он тут же пропустил правый прямой в нос. И сразу левый. И подсечку. А когда упал, ещё два раза ногой в живот. Самый-самый громко сказал:

— Дерись или сдавайся!

«Бэшка» сдался. Замотал головой, типа — не надо, готовченко. Ему в «солнышко» прилетело, и он не мог вздохнуть. Восьмой «Д» ликовал. Кирилл думал, что после победы самый-самый к нему не пойдёт, но он пошёл, да ещё как. Подлетел к нему и говорит:

— Сколько время?

— 13.25.

— Пошли. Через пять минут начнётся.

— Что начнётся?

— Пошли!

Кирилл жил недалеко от школы в новом тридцать восьмом доме. Мама куда-то ушла. В квартире самый-самый сразу бросился к телевизору.

— Где пульт?

— На диване.

Самый-самый схватил пульт и включил РТР. По комнате поплыла французская песня. Кирилл увидел заставку сериала «Элен и ребята». Девчачьего сериала. Сопливого. Про любовь. Самый-самый сел на пол перед телевизором и буквально исчез с радаров, так поглотило его происходящее на экране. Кирилл смотрел на него, открыв рот. «Элен и ребята», серьёзно? Когда серия закончилась, самый-самый сказал:

— Меня Олег зовут.

— Я знаю.

— Не говори никому, что я «Элен и ребята» смотрю. Если скажешь, я тебе в школе ад устрою.

— Не скажу.

— У меня батя по бухаре телик сломал. А к друзьям я не могу пойти. Не поймут они. Западло это, понимаешь?

— Понимаю.

Кирилл не то чтобы понимал, просто на Краснова всем пофиг, кто и что смотрит по телику.

— Я спецом стал пиджак снимать, чтобы он бросился. Быстрей хотел закончить. Не подрассчитал малость. Кри-кри на наркотики подсел. Джоан жалко. Надеюсь, они справятся.

Целый месяц Олег ходил к новенькому в гости. За год Кирилл увидел ещё пять его драк. Все они были скоротечными и жестокими. Кругом таили дыхание, восклицали и били в ладони. К лету Кирилл возненавидел эту толпу. Ему хотелось крикнуть: «Он на Элен и ребята опаздывает, уроды! Отпустите его! Он не хочет драться!» Но, конечно, Кирилл ничего такого не крикнул. И про сериал тоже никому не рассказал.

В поисках «таракана»

Начала я встречаться с Борей. Ну, ты знаешь, мне на парней не везёт. А тут Боря. Высокий, подкаченный, руки сильные. Короче, всё как я люблю. Брюнет. Ну, это не важно. Не сидел, ничего, не то, что Стас. И не алкаш. Помнишь Женю? Он ещё мой ноутбук нечаянно продал. А Боря не пьёт. Я тоже сказала, что не пью. Девушка не должна каждую пятницу нажираться, если её парень не пьёт. Ну, то есть она, то есть я, вообще ничего никому не должна, но как-то неудобно просто. Ну, вот. Я не пью, он не пьёт, мы такие оба не пьём, зато спим. Спать с Борей — это как в порнофильме сниматься. Я ему, кстати, про порнофильмы ничего не говорила, так что не проболтайся. Вначале мы, конечно, встречались. Ну, кино, там, ресторанчики, один раз в боулинг играли. Конфетно-букетный период. Я не очень люблю этот период, потому больно много надо прикидываться. Я прямо такая губки бантиком в этот период. Ни рюмки в рот... Ну, ты понимаешь. И Боря такой же. Про книги всё, в трусики не лезет, фильмы умные пересказывает. Не нудно, интересно, я смеялась два раза. Даже фамилию одного режиссёра запомнила — Таракановский. Или Твардовский. Какая-то такая, короче. Ну, вот. А потом мы, наконец, переспали, и так у нас это хорошо получилось, что вообще!

Я, если честно, не думала жить с Борей, а он думал, прикинь? Говорит такой — Тома, давай жить вместе. Я сначала хотела отказать, потому что посрёмся ведь. А потом согласилась, и вот почему. За четыре месяца я у Бори ни одного «таракана» не нашла. НИ ОД-НО-ГО! Вот как такое возможно, скажи? Не пьёт, матом не ругается, водит аккуратно, сладкого не ест, не курит, ходит в спортзал, прилично зарабатывает (у него бизнес какой-то). Он даже эту сучью бороду, которую сейчас все отрастили, и то не отрастил. И это я молчу про наркотики, торговлю оружием (помнишь Олега?) или БДСМ (Славик, гнида такая, до сих пор шрамы от него не сошли). Короче, идеальный мужчина. Но я-то знаю, что идеальных не бывает. И тут мне страшно стало. Что это, думаю, за «тараканы» такие, если Боря их так прячет? Неужели, думаю, маньяк? Но это я не всерьёз, конечно. Чтобы нервы пощекотать. Но мысль, знаешь, засела. Я с этой мыслью и тремя чемоданами к нему переехала. В сентябре того года. Пермская осень. Хочется трахаться и спать. Больше ничего не хочется. Первую неделю я за Борей почти следила. Может, он зубную пасту не закрывает, может, стульчак не опускает, может, носки раскидывает, может, посуду плохо моет, может, приборку не любит, может, гвоздя вбить не может, может, ну... смывает нетщательно. Тщательно. И всё остальное тоже. Не человек, а набор достоинств.

Точно, думаю, маньяк. Потом я вот что вспомнила. Все люди пукают. Если я проживу с Борей достаточно долго, ему придётся пукнуть в моём присутствии. А я на него прозрачно так, как матушка, посмотрю, он смутится, и я пойму, что он живой человек. Я сама давно могла бы пукнуть в его присутствии, но он должен это первым сделать, он же мужчина. Нет, я понимаю, гендер-шмендер, бла-бла-бла, но, сука, у него вообще человеческая физиология? Три месяца, прикинь? Три месяца я прожила с Борей, а заветного пука всё нет и нет. Тут ноябрь. Ночь. Я сплю. Боренька меня ублажил, и я буквально в отключке. И вдруг просыпаюсь оттого, что его рядом нет. Он обычно ногу на меня закидывает. Я сначала думала — что за фигня, парень? А сейчас без этой тяжести и не спится уже. Короче, проснулась я и вышла в коридор. Смотрю, из гостиной свет доносится. А на часах пять утра. Вот что можно делать в пять утра в гостиной тайком от подруги? Если честно, я сразу Декстера вспомнила. Ну, маньяка из морга, я тебе про него рассказывала. Думаю, войду сейчас в комнату, а там везде клеёнка, стол, на столе голый мужик, а рядом Боренька стоит с тесаком. Согласись, не такого ждёшь от бойфренда?

Тут я на себя прикрикнула — не загоняйся, типа, чё как маленькая! Тапочки сняла и тихонько подошла к двери. Толкнула. Шагнула за порог. Замерла. Боря сидел в кресле. Не в халате сидел. Не в трусах и футболке. Не голым. В костюме, прикинь? В клеточку такую, как такси. Рядом журнальный столик. На столике кофе и шашки расставлены. А у нас «плазма». За сорок тысяч взяли. Восемьдесят первая диагональ. Самсунг. Боря хотел ЭлДжи, но я настояла на Самсунге. Всё-таки качество есть качество, я считаю. Ну, вот. По этой «плазме» шла трансляция. В центре монитора шашки и два парня сидят. Я когда вошла, Боря меня даже не заметил. Я у стеночки встала и смотрю то на него, то на «плазму». Десять минут стояла. За эти десять минут вообще ничего не произошло, прикинь? Те двое как сидели за шашками, так и сидят. И Боренька сидит. И все трое молчат. Тишина такая, что прямо мурашки. Я не выдержала. Боренька, говорю, что здесь происходит? Почему ты не спишь? Кто эти люди? Ты можешь мне всё-всё рассказать, я пойму.

Боря встрепенулся. Привет, говорит, Тома. Ничего не происходит. Монарх играет. Какой, говорю, монарх? Свен Магнус Карлсен. Понятно, говорю. А самой ничего не понятно. Шашки, спрашиваю, любишь? Боренька побледнел. Что, говорит, ты сказала? А я поняла, что что-то не то сказала, а что не то, не поняла. В таких ситуациях надо молчать и мило улыбаться. Лучше с ямочками. А Боря завёлся и понёс белиберду. Какие, говорит, шашки, когда это ШАХМАТЫ! Магнус Карлсен с Фабианой Каруаной играют за звание чемпиона мира. Третья титульная защита норвежского монарха! Я костюм шахматный специально купил! Классический контроль! Одна битва до семи часов! Фланги, видишь, фланги! На f4 слабость! Гибкая пешечная структура. Челябинский вариант Сицилианской защиты! Острота! Король не искренний! Весь мир сейчас жертву на c3 считает! И я считаю. Хочешь, вот у меня тут... Что у него тут, я слушать не стала. Я очень обрадовалась. Камень прямо с души. Наконец-то Боренькин «таракан» нашёлся. Не маньяк он, а просто любит шашки. То есть — шахматы. Ну, любит и любит, с кем не бывает? Я вот «Секс на пляже» люблю — и чего теперь? Короче, чмокнула я Борю в губы и ушла спать. Надо будет ему карту мира подарить. Челябинск находится не в Сицилии, это русский город, географию всё-таки надо знать.

«Смерть суперматизма»

Я увлекался просвещением. Был такой период в моей биографии. Я раздавал неподготовленным людям серьёзные книжки. Читал Бродского на пятаке пролетарским босякам. Надеялся разжечь дремлющие города разума. Попрать социальный детерминизм. Меня, конечно, лупили, но не так часто, как вы могли подумать. На моё просвещение не откликался никто. Пашка-поэтка — называли меня. Опять докопается, говорили они. Хватит нас лечить, возмущались третьи. Я сдулся. Я понял, что мир трагически непоправим. Я смирил свою гордыню. Тут ко мне зашёл маляр Дима, которому я давал книжку о мировой живописи. С двумя рисунками. Не книжка с двумя рисунками — Дима. На одном была изображена низкохудожественная зебра. Второй он прятал за спиной. Дима почерпнул из книжки много новых слов и теперь охотно ими пользовался. Вчера на пятаке, когда мимо нас прошла крутобёдрая девушка, он сказал:

— Кубизм, однако.

Потом мимо проехала дорогая синяя машина. Дима отреагировал:

— Чтоб я так жил! Чистый сурик.

На той неделе бригадир не дал Диме отгул, и он обозвал его «киноварью». Бригадир на всякий случай обиделся. И вот Дима пришёл ко мне с рисунками. Он отобрал у дочки краски и альбом, чтобы писать. Дима не имел представления, где находится магазин канцтоваров.

— Привет, Паша.

— Привет, Дима.

— Я пишу.

— Я вижу.

— Мне кажется, это моё призвание. Я должен уйти с завода и заниматься живописью.

Я посмотрел на зебру. В каждой её черте сквозила рука маляра. Я представил шеренги пролетарцев, неумолимо идущих ко мне. Поэтов, прозаиков, композиторов, историков, музыкантов, изобретателей, философов. Мне стало страшно. Меня обуяла горькая ирония жизни.

— Дима, послушай...

— На зебру не обращай внимания. Это из раннего. Тут я подражаю прерафаэлитам. Это не самостоятельная вещь. Вот...

Дима извлёк второй альбомный лист из-за спины.

— Приготовься. Готов?

— Вроде бы.

— Смотри!

Дима ловко перевернул лист. Я посмотрел. На листе был нарисован большой красный круг. С чёрной кляксой не посередине. И всё.

— Хмм...

— Ты понял?

— Что понял?

— Ладно. Картина называется: «Смерть суперматизма».

— Супрематизма. Почему?

— Потому что Малевич написал «Чёрный квадрат» — и в дамки. А вот шиш ему, а не дамки! У меня, видишь, круг. А квадрат Малевича, вон он. Незначительная часть, как бы тонущая в мареве. Он, понимаешь, с квадратом в люди шагнул, а я шагну с кругом.

Я вздохнул. Ещё месяц назад Дима был добрым цельным маляром, а тут превратился... Не знаю даже в кого.

— Жене показывал?

— Она ничего не понимает в живописи.

— Маме?

— Она тоже не понимает.

— Отцу?

— Паша, ну какой отец! Я тебе показываю. Что скажешь?

Я вытер губы и решил быть с ним пожёстче.

— Дима, ёкарный бабай! В чём писечка квадрата Малевича, ты как считаешь?

Дима завис.

— Он квадратный. И чёрный.

— Нет. В природе не существует абсолютно чёрного цвета. В основном встречается чёрно-синий. Бывают и другие примеси. А Малевич, путем смешения красок и алхимических опытов, сумел получить абсолютно чёрный цвет. Ты видел квадрат Малевича? Был в Эрмитаже?

— Нет. Я фотки смотрел.

— Фотки не способны передать подлинную суть картины. Когда смотришь в «Черный квадрат», ты смотришь в чёрную дыру, в бездну, заглядываешь в другой уголок Вселенной. Мурашки по коже. Непередаваемые ощущения. Мельчайшими штрихами Малевичу удалось создать чуть ли не портал в другое измерение. А у тебя просто красный круг. Он хороший, в нём чувствуется рука опытного маляра, но...

— Но я всего лишь маляр. Так, да?

— Да. Извини.

— Нормалёк. Зато по чесноку. Как думаешь, мне дальше писать?

— Не знаю. Попробуй изо всех сил не писать. Если получится, значит, писать не надо.

— Лады.

Дима ушёл грустным, как собственная зебра. А я дверь закрыл и подумал: Малевич, сука, сколько людей сгинуло из-за твоей кажущейся простоты! Третий раз вру про абсолютно чёрный цвет и портал в другое измерение.