НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Судьба семьи и логика террора

Михаил Рыклин. Обречённый Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе. — М.: Новое литературное обозрение, 2017.

Если не знать работ Михаила Рыклина, только что отпраздновавшего семидесятилетие, «Обречённый Икар» может показаться его итоговой книгой, к которой известный философ-бахтинист-постструктуралист шёл всю жизнь. Во-первых, здесь запечатлена история его семьи, тесно переплетённой с историей России, — та самая «одна книга о своей жизни», которую способен написать каждый. Во-вторых, для выпуклого изображения трагической связи семьи и страны Рыклин задействует весь свой опыт, многолетние писательские, культурологические и философские (структуралистские, постструктуралистские) наработки и инструменты. Труды и дни его делают перо и зрение изощрённее, глубже, и если бы не десятилетия исследований «террорологики» и «пространств ликования» (так назывались первые книги Рыклина, принесшие ему известность), «Обречённый Икар» вышел бы у автора совсем иным.

Но если следить за работой философа регулярно и читать его книги по мере выхода, все они оказываются предельно личными, так как всегда базируются на описании повседневного (подчас телесного) опыта, служащего основой для углу­блённых теоретических выкладок. Даже если Рыклин рассматривает и анализирует чужие тексты — французских философов или актуальных российских художников, почти буквально пропуская их через себя. Темы у его сборников разные, а вот степень искренности неизменна, попросту приобретая каждый раз иные инструментальные обличия — что соответствует, с одной стороны, «общественному запросу» текущего культурного момента, а с другой — эволюционному периоду творчества самого Михаила Кузьмича.

Так, рассказ мамы философа о дне, когда был арестован её отец, перекочевал в «Обречённого Икара» из книги «Пространства ликования. Тоталитаризм и различия» (2002), где открывал главу «Смерть во множественном числе». Важно, что тогда Рыклин густо комментировал этот текст как прикладную штудию для исследования репрессивных механизмов в академическом, чуть ли не абстрактном виде. Теперь этот, некогда академический интерес, казалось бы, окончательно выходящий из моды и попадающий под внимание едва ли не по инерции, как хороший повод для теоретических выкладок, выглядит актуальным вопросом политического и культурного выживания.

Что же произошло за эти годы? Новая реальность вызревала на глазах, и в дни, когда «Пространства ликования» редактировались и читались корректором, готовились политические и общественные события, определившие последующие десятилетия жизни не только Рыклина, но и всей России.

И всё же, если держать перед глазами всю стопку написанных философом сборников, окажется: особенно личными у Рыклина вышли две предыдущие книги — «Свастика, крест, звезда: Произведение искусства в эпоху управляемой демократии» (2006) и более всего — «Пристань Диониса» (2014), где под разными углами показана ситуация с разгромом выставки «Осторожно, религия» в правозащитном центре Андрея Сахарова (2003), сокуратором которой была жена Михаила Рыклина, поэтесса и художник Анна Альчук. Нападение православных фундаменталистов прихода храма св. Николая в Пыжах, поддержанное государством, было одной из первых явных карательных акций наступления на свободу слова и права человека в современной российской истории, выразившееся в двухлетнем судебном преследовании организаторов арт-экспозиции.

Дело это давнее и, увы, коллективной памятью почти забытое. В отличие от коллег-сокураторов, Альчук была оправдана судом, но непрерывное истерическое давление «следствия» и ряженой «общественности» подорвало её психику и вогнало в депрессию. Анна из неё уже не выбралась, покончив с собой в марте 2008 года.

Рыклин и Альчук поженились в 1975-м, вместе прожили более тридцати лет, поэтому понятно, что страницы книги «Свастика, крест, звезда», посвящённые, казалось бы, драме общественной жизни, вышли особенно пронзительными. Описывая эту книгу, искусствовед Фаина Балаховская говорит о «дыхании истории», которое Рыклин «ощутил практически на себе».

Памяти жены Михаил посвятил и книгу «Пристань Диониса» (2014), напрямую обращённую к «друзьям, хорошо знавшим Анну Альчук. Я понял, почему автор “Колымских рассказов”, записав пережитое аllа fresca, затем принципиально не переделывал, не переписывал их. Прямая работа памяти в корне отличается от выстраивания литературного произведения; она даёт о себе знать короткими выплесками, каждый из которых потом не поддаётся воспроизведению. Обычно книги пишутся о внешнем их автору предмете — но у этой книги такого объекта нет: им стала собственная жизнь…».

Это ощущение от «прямой работы памяти», работающей внутри «собственной жизни» с минимальной литературной правкой (но и с обширным культурологиче­ским бэкграундом), лежит и в основе «Обречённого Икара», имеющего, правда, более протяжённую историческую перспективу.

В нём Рыклин тоже вспоминает Шаламова и «Колымские рассказы», так как главными героями книги становятся двоюродные братья Чаплины, Николай и Сергей, погибшие в жерновах сталинских репрессий.

Один из основателей ВЛКСМ, Николай Чаплин, двоюродный дед Рыклина, расстрелянный рядом с Лубянкой в Варсонофьевском переулке, стал жертвой Большого террора 1937–1938 годов, дед философа, разведчик из ОГПУ Сергей Чаплин, арестованный в Ленинграде и поначалу сидевший в «Крестах» (где познакомился с актёром Георгием Жжёновым, оставившим о нём беспрецедентные свидетельства), сгинул на Колыме.

Зато многочисленные следы оставили палачи. Рыклин констатирует, что благодаря кропотливой работе «Мемориала» установлено: Николая Чаплина лично расстрелял Василий Блохин, чей парадный мраморный памятник стоит на Донском кладбище, недалеко от общих могил с прахом жертв репрессий.

Сергея Чаплина, скорее всего, застрелил «Ворон», описанный в нескольких рассказах Георгия Жжёнова «высокий худощавый офицер (лейтенант МГБ) с внимательным взглядом тёмных недоброжелательных глаз…».

Возможно, написать «Обречённого Икара» Рыклина подтолкнули свидетельства актёра, случайно встретившегося с его дедом уже на урановых рудниках в районе Оротукана, где один из заключённых начал бунтовать против издевательств надзирателей. Рыклин уверен: Жжёнов описал «действенное самоубийство», на которое пошёл его отчаявшийся дед, понимая, что даже такой «бунт на коленях» должен быть подавлен немедленно и жестоко. По свидетельствам выживших, собранных Жжёновым в рассказе «Убийство», «Ворон» увёз бунтовщика в тайгу, а вернулся уже один. «На следующее утро Ворон, сидя верхом на лошади и размахивая нагайкой, на глазах всего лагеря угнал Сергея Чаплина с Верхнего на 17-й. Больше его никто не видел».

Расшифровать имя Ворона пока не удалось — Рыклину так и не дали ознакомиться с делом деда, оно хранится в Центральном архиве ФСБ России за № Р-2200, но всё ещё засекречено.

Важны два направления, в которых развивается исследование в «Обречённом Икаре», делающее его событием не только литературной, но и социальной жизни (конечно же, самые важные адресаты Рыклина — не в прошлом, но в настоящем). Одно из них, интровертное, связано с исследованием обстоятельств судьбы Николая и Сергея Чаплиных и базируется на свидетельствах и текстах Шаламова и Жжёнова.

Но в книге есть и тяжёлая экстравертная рама, состоящая из описания общественных процессов, связанных с разными этапами сначала революционного, а затем государственного строительства, явлений как политических, так и психологических — с преобладанием анализа бессознательных и алогичных процессов. Эта «рама»¹  позволяет Рыклину развернуться во всей полноте его знаний и умений. Ведь они и делают интересной и важной для читателя историю, казалось бы, чужой ему семьи. Весь свой научный опыт и творческий пыл Рыклин прикладывает к попытке понять непостижимые закономерности советского геноцида собственного народа.

Рыклин постоянно говорит об иррациональной «логике» большевиков и коммунистов, их запредельной и ничем не оправданной жестокости, словно иллюстрируя свои слова из эссе «Сознание и власть: советская модель» в главе «Сознание в речевой культуре» монографии «Террорологики» (1992), открывавшей серию «Философия по краям» издательства «Ad marginem»:²  «Впечатление нестабильности возникает у всех “разумных” людей в силу того, что данный тип рациональности позволяет себе (причём довольно открыто) не считаться с интересами разума и его носителей, “автономных” производителей мыслей, интеллигенции, активно приписывает этим интересам частный характер, используя носителей высшей способно­сти в целях откровенной легитимации наличного, не ими созданного, положения дел».

Многотысячные сталинские кровопускания Рыклин выводит как из логики внутрипартийной борьбы, требовавшей уничтожения соперников и членов их кланов, так и из провала идеи всемирной революции. Вторая причина кажется ему определяющей. Из-за невозможности распространить террор на другие страны большевики стали третировать собственное население.

По важнейшей интуиции автора, это переключение с внешнего на внутреннее совпало со смертью Ленина и аппаратным возвышением Сталина.³

От особенностей речевой культуры, рассматриваемой под структуралистским и психоаналитическим микроскопом, Рыклин от книги к книге дрейфует к описанию социальных макроконструкций, приводящих к совсем неутешительным выводам.

«В постреволюционном, переходном обществе всё противоречит заявленным — в “Коммунистическом манифесте”, в “Государстве и революции” Ленина — целям: хотели уничтожить государство, а имеем гигантскую бюрократию и всесильную политическую полицию; хотели братства, но доносительство стало нормой; проповедовали равенство, а поклоняемся вождю как богу; думали править от имени народа — и вот гоним обессилевшие массы под дулами винтовок к цели, которой кроме нас никто не видит».

Одной из важнейших тем «Террорологик» было освобождение искусства от тоталитарного прошлого (как один из важнейших способов его преодоления) и вызревание современной культуры в недрах советской общности, навсегда искажённой государственным давлением, которое хочется называть беспрецедентным. Поэтому к логике террора Рыклин иной раз относится с позиции методолога искусства: «Возможно, перед нами доселе невиданная форма декадентства, не имеющая никакого отношения к личности, декаданс коллективных тел, усиливающийся по мере их энергетического истощения».

В том, что из арт-критика Рыклин переквалифицировался в пламенного публициста, есть важнейшее веянье времени. Попытки казаться беспристрастным учёным оставлены, изучение форм коллективного уничтожения и постоянного, ничем не объяснимого самооговора требует от философа чутья поэта.

Впрочем, поэты, погружающиеся во тьму собственной семейной истории вне такого мощного философского бэкграунда, как у Рыклина, обречены на поражение. Сотворение нового дискурса — «проблема языка» лишь в малой части: опыт концептуальной архитектуры оказывается намного важнее событийных совпадений и рифм, основанных на пересечениях внешних и почти всегда случайных.

Дмитрий Бавильский

1 «РАМА» — так называли свой концептуальный арт-дуэт Михаил Рыклин и Анна Альчук, соединив в названии группы первые буквы своих имён и фамилий.

2 Тогда издательство ещё называлось «Эйдос» и базировалось, если верить выходным данным, не только в Москве, но и в Тарту.

3 И здесь идея Рыклина парадоксальным образом пересекается с концепцией внутренней колонизации Александра Эткинда, согласно которой Россия, не имеющая колоний вне своей территории, занималась систематической колонизацией собственного населения.