|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
«Качнулся мир и по-иному замер…»
Геннадий Калашников. В центре циклона. М.: Воймега, 2018.
Читая новый сборник Геннадия Калашникова, испытываешь, с одной стороны, радость от новой встречи с самобытным автором, с другой — досаду на его неторопливость в осуществлении своей поэтической судьбы: предыдущая книга, «Звукоряд»1 , вышла одиннадцать лет назад! В промежутке, правда, была небольшая симпатичная книжечка «Каво люблю…»2 , куда наряду с замечательными рассказами вошли семь стихотворений из «Звукоряда» и лишь одно новое стихотворение «Кузнечик». Но и эта книжечка не может изменить общего убеждения в том, что Калашников огорчительно неплодовит.
Видимо, критики не балуют поэта публикациями в периодике. Между тем отклики на его стихи то и дело появляются в Фейсбуке, исследованием его творчества много лет занимается литературовед и философ Иосиф Фридман, труд которого, к сожалению, пока не опубликован.
Вот один из основных тезисов его исследования:
«Погружаясь в атмосферу стихотворного сборника “В центре циклона”, испытываешь непривычное (или давно забытое) ощущение первозданности: на каком-то этапе с изумлением обнаруживаешь, что подлинными протагонистами этого поэтического действа являются не столько персонажи или ипостаси “лирического субъекта” (хотя и им отведена подобающая роль), сколько природные стихии. Те самые, которые отвечали за обустройство мира в учениях досократиков:
Вода и воздух, земля, огонь
не спят, не смыкают глаз,
и нам неизвестно, чья ладонь
снова вылепит нас.3
Ну да, конечно: это та самая четверица первозданных стихий — вода, воздух, земля, огонь, — которые питали воображение древнегреческих натурфилософов от Фалеса до Гераклита (выступающего в роли собеседника поэта: «А река под горой и вода в подземелье колодца // всё течёт, Гераклит, и течёт, и течёт, и течёт»4 ). Словом, перед нами редкий по нынешним временам образец натурфилософской поэзии. А Калашников, стало быть, — поэт-натурфилософ. Ужели слово найдено?»5
Мысль плодотворная, и мы собираемся не оспаривать её, а обозреть творчество поэта с иной исходной позиции.
Да, четыре первозданные стихии постоянно упоминаются в книге, но с разной частотой: «земля» — всего несколько раз, «огонь» — 19 раз, при этом в одном только стихотворении «Последний трамвай, золотой вагон…» — 11, «воздух» — 10 раз, но к нему, видимо, можно причислить и «ветер», также встречающийся 10 раз.
Совсем иная картина с «водой». Она присутствует в книге чуть ли не во всех состояниях (облака, дождь, снег, лёд) и разновидностях сосредоточения на земле: река, озеро, пруд, водоём, море, океан. В сочетании с неотделимыми от воды глаголами и существительными (течь, биться, переливаться, плыть, течение, плеск…) мы встречаем её едва ли не в каждом стихотворении:
Это лёгкой волны ледяной перелив,
это ржавая жадность глин…
Пусть запомнит вода
рыбака невода…
блеск плотвы...
Муравьиный Крит,
волны бьют упрямо…
и так далее.
Само творчество ассоциируется у поэта с водой и преодолением её сопротивления:
Ремесло — это лодка. Весло —
переводчик воды на движенье.
Наилучшее, ибо без слов,
в небе движется стихотворенье.
Исследуя соседствующие с Землёй планеты Солнечной системы, учёные ищут на них прежде всего воду в разных состояниях (лёд, пар), что может послужить для них безусловным свидетельством существования там жизни в очень отдалённом прошлом. В их исследованиях вода — это жизнь и громадные временные пространства.
Это мы и видим у Калашникова. Кроме «воды», у него постоянно встречаются слова «жизнь», «мир», «время» со всеми производными:
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля и вода у дна
не такая, как не у дна.
Ты всю жизнь играешь в нечет и чёт,
твоё время идёт на слом,
океанской волною о берег бьёт
подмосковный твой водоём…
Из другого стихотворения:
В суровом августе огромный звездопад.
Качнулся мир и по-иному замер.
Никто не спит, нигде вообще не спят,
лишь облака с закрытыми глазами.
Эти поэтические ощущения — свидетельство крупномасштабного видения автора.
В самых важных для нас стихотворениях поэт вырывается из пределов сегодняшнего времени (с датами на календарях и часовыми механизмами устройств, отмеряющими течение сегодняшней жизни) в надвременное, космическое пространство, где мир предстаёт совершенно иным, первозданным, таким, каким он, возможно, был тысячелетия назад. Как в стихотворении «Мыс Меганом»:
О Меганом, каким огнём
опалены крутые плечи?
Сухих пространств, пустых времён
ты памятник или предтеча?
Луна восходит, вечер тих,
о камни волны бьются глуше,
глаза чудовищ водяных
глядят на выжженную сушу.
Заметим: часы в книге упоминаются только песочные:
На тяжёлой оси повернулся день, повернулся век,
и в стеклянных часах пересыпался сухой
осторожный порох.
Циферблат же — не тот, по которому бегают стрелки, показывая земное время, а космический, предстающий в виде неба над планетой:
Циферблат небосвода всегда педантично точен,
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.
А в финале этого стихотворения подтверждается то, что сообщено в процитированной строфе: этот циферблат ничего не показывает, потому что там времени нет:
Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснётся...
Точнее, там другое время, которое принято называть Большим.
Вывод из всех приведённых примеров напрашивается такой: Калашников — наш современник, но, когда он пишет философские стихотворения, он живёт в Большом времени, отличном от нашего, в нём сосуществуют древнегреческий философ Гераклит с гоголевским Акакием Акакиевичем и лермонтовский Демон с учёными Цельсием и Реомюром, а мир выглядит первозданным и на выжженную солнцем сушу мыса Меганом смотрят глаза давно исчезнувших водяных чудовищ.
Наиболее полно выражает авторскую философию стихотворение «В центре циклона», давшее название всей книге.
В нём Цельсий и Реомюр «греют ладони свои у костра», «президент или генсек» «желают вернуть билет», и тут же библейские двенадцать апостолов и «свеча погасла в пещере и / трижды пропел петух», автор же едет на метро до улицы Янгеля, где вот-вот «веки поднимет ночь» — всё это происходит сразу, в Большом времени стихотворения.
Циклон неумолимо надвигается с Севера:
…Его лёд
плавником шевелит впотьмах,
и у его ледяных ворот
вздымается снежный прах.
Оттуда пурги подступает гул,
мелькают проблески белых крыл,
и там ты увидишь и мгу, и згу,
и этот, как его… дыр бул щыл.
…зазубренная волна
подходит к берегу налегке,
по фене ботая или на
медвежье-мамонтовом языке.
Она прихлынет и в наш предел
меж мёрзлых колод и шершавых плах,
неся в костях мезозойский мел,
поскрипывающий на зубах…
Здесь же — аллюзия на книгу Ходасевича «Путём зерна», и сам автор оказывается в центре фантасмагорического циклона:
и я здесь тоже на миг возник
в правом нижнем углу.
Последнее сообщение отсылает к распространённому приёму знаменитых европейских живописцев XVI–XVIII веков, изображавших себя в жанровой картине где-нибудь сбоку или в углу.
«В центре циклона» можно назвать программным стихотворением, но оно возникло не на пустом месте, ему предшествовали другие стихи, вдохновлённые той же философией: «На земле, на воде не оставишь следа…», «Никогда не пора…», «День начинается…», «Дно колодца мерцает, дробится — то ли…», «Я сослан в немоту, туда….», «В притихшем парке вдалеке…», «Как рыбы вплываем в пятно зари», «Прощай, прощай… Я не вернусь назад…», «Последний трамвай, золотой вагон…», «Дождь переходит в снег, а снег…», «Сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты…», «Друзьям», «Вот он, вот он край…», «Звезда», «Как жука из коробки…», «Мыс Меганом», «Millennium», «У тебя ничего нет…», «Что-то вдруг промелькнёт в суете….».
В целом стоит отметить чрезвычайную требовательность поэта к себе: ни одной фальшивой ноты, ни одного необязательного слова или словесного выражения. Метафоры изысканны и неожиданны и свидетельствуют о его способности видеть невидимое:
Дальний выстрел в лесу
постоит на весу
и рассыплется в чащах и кущах…
А река всё течёт, передёргивая озябшей кожей…
…дробится луна на беззвучной покатой волне,
И рыбы плывут и луну задевают боками…
Входящие в книгу стихи ритмически разнообразны, некоторые представляют собой редкие вариации тонических размеров. Таких размеров в «Поэтическом корпусе русского языка» — не более сотни за период с середины XVIII века.
Виктор Есипов
1 М.: Эксмо, 2007.
2 М.: Союз российских писателей, 2016.
3 Из стихотворения «В центре циклона».
4 Из стихотворения «Дно колодца мерцает, дробится — то ли…».
5 Фридман И. «И стал я телом огня» (Натурфилософия в ситуации постмодерна), неопубликованное произведение, которое было любезно предоставлено автором нам для прочтения.
| 
