Об авторе | Константин Комаров (1988, Свердловск), филфак Уральского университета, кандидат филологических наук. Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премий «Урала» (2010), «Невы» (2016), «Вопросов литературы» (2017). Финалист (2013, 2014) премии «Дебют» в номинации «эссеистика», премии «Лицей» в номинации «поэзия» (2018). Участник Форума Фонда СЭИП (2018), семинара отдела поэзии журнала «Знамя». Живёт в Екатеринбурге. Поэтический дебют в «Знамени».

Константин Комаров

Неспящий в Е-бурге

* * *

Сон — это лёгкая вода;

её утяжелять

мне было некогда всегда,

и тем утешен я.

А пробуждение —  затон,

его зыбучий ил

грозит расплатою за то,

что злую воду пил.

Лишь рыбья утренняя прыть

да скользкая кровать

пророчат тонущему плыть

и брюхом вверх всплывать.

И только сизый водный мрак

мне виден сквозь окно,

пустой и непреложный, как

бутылочное дно.

Весёлым грифельным веслом

он не преодолим,

и молчалив, и невесом,

как сом или налим.

Да будет твой нарядный сон

вовек неопалим.

Да будет Твой нарядный сон

вовек неопалим!..

* * *

Снежинка — слог,

а снег — строфа большая,

что шепчет бог,

уснувшим не мешая.

Но бог уснул,

уснуло неба море,

сутулый стул

в усталом коридоре.

Не от ума

и даже не от мира —

во сне туман

и тёмный запах тмина.

Так в улей мёд

берёт себе и льётся,

так пулемёт

палит бесшумно в солнце.

Укрывшись, будь,

чтобы, не сгинув в хламе,

сновала суть

меж спящими телами.

Я не решён.

Я не продолжен болью.

Мне хорошо,

когда я сплю с тобою.

* * *

Подвешена на красный крюк

последняя лихая песня.

Такая тишина вокруг,

что хоть упейся, хоть убейся.

Но мне парадоксально мил,

как шар, обтянутый резиной —

весь сей товарный тварный мир

в его бессмысленности зимней.

И розы пыли по углам

(хоть дело в общем-то не в розах),

и звуков лёгких тарарам,

увековеченный в неврозах —

всё здесь лишь дружеский намёк,

что по весне посадит печень

кулик, завёрнутый в кулёк

и более уже не певчий.

* * *

   А.Л.

Из дверей социального лифта

я не вышел, похоже, вообще.

Только кровь, только слёзы и лимфа

мной вещают ещё средь вещей.

Только боль. Только радость и ужас.

Кто поймёт? — Только ты или я.

Я устал, но, ещё поднатужась,

я смогу быть с тобой, Алия

(если я тебе чуточку нужен

на глухих пустырях бытия).

* * *

  Горнову

Далеко до хороших манер,

если вверен сомнительной страсти.

Срифмовались курьер и карьер

на твоей жизнетворческой масти.

Ну а рифма —  такая фирма,

испарится, как здание в центре —

ты в долгах, и съезжаешь с ума

и рычишь на людей, словно Цербер.

И гоняешь туда и сюда,

натирая кэмэшки на ляжки.

Как просторно пусты поезда,

как конечные станции тяжки!

Вот тогда и поверишь вотще,

что блаженны лишь нищие духом,

становясь всё тощей и тощей

от густого хожденья по мухам.

Так, с историей каждой старей

ты становишься и неприкаян,

пастырь ржавых ночных пустырей,

окормитель московских окраин.

Но сольются вода и руда

в эпицентре нервозного брасса.

Вот он —  способ добраться туда,

где обнимут и скажут: «Добрался».

* * *

Пусть дыхание подспудное

жарит сердце, как в степи,

рифма  — дело неподсудное,

выпей пепси и поспи.

Пусть свеченье нитевидное

фонарей двух за окном

отразит неочевидное

и пропущенное днём.

Пусть врачуется, вручается

ночи смертная душа.

Зренье пусть не опечалится,

сновидения верша.

Пусть ненастье ненасытное

вымрет в ледяном аду…

Снег кружится ненасыпанный,

по нему к тебе иду…

* * *

                                                  С.Б.

«Любимая, спи» —  написал Евтушенко.

Возможно, так мог написать бы и я.

Но мы-то ведь знаем, что это лишь пенка

на кофе растрёпанного бытия.

Когда ты к другому подходишь с опаской,

гоняя в мозгах только «мать-перемать», —

найти ту, с которой легко просыпаться,

не проще, чем ту, с кем легко засыпать.

Что должно сказать —  говорится невнятно

и сыплется в уши сердечной трухой…

А всё-таки это — легко и приятно.

Легко и приятно.

                   Легко и приятно.

                                        Легко и приятно.

                                                           Легко и приятно.

                                                                                     ИМХО.

* * *

Где цвела лоза —

там лежит зола.

Кто мне рассказал

о природе зла?

Вместо деревца

прорастает трость.

Тройственность лица

видит здешний гость.

Словно серый серп

над пустой межой,

здесь ты страстотерп-

ец, всему чужой.

Заводи скорей

пыльное бла-бла

и пили хорей

о культуре зла.

* * *

В дыму сигаретном, как в доме,

устроясь, — молчи напролом.

Чего тебе надобно, кроме

табачной тоски о былом?

Да нет, ничего мне не надо,

и я ничего не хочу,

из этого райского ада

мне выбраться не по плечу.

Из этого серого праха

я создан. Кого мне дурить?

Курить и не плакать, не плакать.

Курить и не плакать. Курить.

* * *

Я всё ещё пытаюсь, но

не в силах разгадать

то грифельное таинство,

что спрятано в тетрадь,

те префиксы и суффиксы

и каждый мелкий йот —

их не раскроют суфии

и самый йожный йог.

Но что бы ни повесили

на них сейчас и впредь —

они — уже в поэзии.

Оттуда не стереть.

* * *

Время течёт, как смола,

по циферблату ствола.

Всё, что рука не смогла, —

впитано в плоскость стола.

Сколько бы я ни кивал

в такт молодой тишине —

утра бряцает кимвал,

кажется, только по мне.

Сколько бы вечер ни мерк

над пропотевшим бюро —

бисерных строчек берсерк

в ночи войдёт серебро.

Кликаю ламповых слуг

высветлить гулкую мглу

и, подточив белый слух,

слышу печали пчелу.

Всё происходит подряд,

плоти повелено плыть,

и шелестит звукоряд

пламенем газовых плит.

Бродит душа по луне,

ищет всё ножичек тот,

что в вороном полусне

горло моё полоснёт.

После — проснуться и быть,

не изменившись в лице,

мылом хозяйственным мыть

пальцы в графитной пыльце…

* * *

Безветрие. Подайте бури мне,

ведь скоро мне не надо будет бури.

Мы с зеркалом играем в буриме,

оно со смертью жизнь мою рифмует.

Придуманные пляски на ноже

кончаются нелепей с каждой строчкой;

из знаков препинания уже

я всё дружней не с запятой, а с точкой.

Не те слова, мелодия не та,

что мне играла в беззаботном детстве:

в мои, кажись бы, скромные лета

почил уж Веневитинов чудесный.

Ещё чуток — и Лермонтова я

переживу, живучая скотина.

Мне скажут, что я жизнью провонял,

что стих мой — обезвреженная мина.

А далее Есенин там попрёт,

а дальше — Пушкин, Байрон, Маяковский,

и, не дай бог, вперёд меня помрёт

какой-то нежный верлибрист московский.

Но бог не даст. Он сдачи не даёт,

а стихотворство — вовсе не от бога.

Зажился я... на лестничный пролёт

пойду курну — убью себя немного.

Екатеринбург