Тогда (в начале 60-х) последняя строчка звучала почти крамольно. Говорить о Древней Руси можно было только в державно-патриотическом тоне, но никак не в святоотеческом. Теперь (конец 90-х) ситуация кардинально изменилась. “Крамолой” считается, пожалуй, недостаток религиозного акцента в упоминаниях о древнерусской истории, не слишком щедрые ссылки на святых отцов, их подвиги, запечатленные в многочисленных житиях. Конъюнктура делает свое дело. Но еще неизвестно, что хуже: тотальный запрет или безграничное суесловие. Тем более важно, что появился труд, в котором запретная в прошлом тема ставится глубоко и не всуе. Автор рецензируемой работы начал ее в ту пору, когда никаких надежд на опубликование такого исследования на родине не было. Разделы, составившие нынешний первый том, печатались отдельными выпусками в Голландии. Ныне они собраны и дополнены, а в продолжение к ним написаны новые, вошедшие во вторую книгу. Журнальная рецензия не тот жанр, который позволил бы говорить подробно о подвижнической деятельности В. Н. Топорова, ее масштабах, научной добротности, выверенности, риторическом блеске и одновременно уважительности, даже благоговении, требуемых самим предметом изучения. Слово историка культуры не может быть бесстрастным, аналитичность — безразличной, ведь он обращается к тому, что составляет часть нашей души, которая, как известно, бессмертна. А потому вопрос времени перед ней не стоит: XI век не менее дорог историку, чем век ХХ.
Но если тема святости бесконечна, труд автора огромен, а рецензия коротка, то как быть?
Один поэт в ответ на посланную ему книжку стихов хитроумно телеграфировал: “Получил. Поздравляю. Читаю”. Боюсь, что и мне придется ограничиться подобной “телеграммой”.
Получил. Два года назад первый, а сейчас и второй тома — два желтых слитка, отменно изготовленных, заставляющих изгибаться стрелку воображаемых весов — материальное воплощение духовных деяний новейшего исследователя русской святости: подвиг этот буквально тяжел.
Поздравляю. Автора с тем, что его труд увидел свет. Издательство “Школа “Языки русской культуры” с тем, что свет увиден “в нем”. Читателей с тем, что свет увиден и для них.
Читаю. “Канонизация не абсолютное и единственно возможное определение тех, кто подлинно свят, но выбор, совершаемый Церковью здесь, на земле, и ограничиваемый человеческими возможностями, тем разумением, которому не дано полностью открыть небесную иерархию святых”. Значит, земная иерархия относительна, поскольку не абсолютно наше понимание того особого вида “духовно благодатного возрастания”, что “являет собою святой”. Но задача выбора стоит и перед исследователем: кому из причисленных к лику отдать предпочтение? Чью жизнь и делания изучать в первую очередь, ведь в наличии “огромная литература о лучших людях, просветленных верою и избравших себе образцом для подражания жизнь Христа”? Автор придерживался двух принципов — хронологии и очередности “осваиваемых и выдвигаемых в русской духовной традиции и религиозной жизни ключевых идей”. Внимание исследователя привлекли фигуры всего нескольких подвижников, зато всякий раз подробнейшим образом рассматривается личность святого, тип святости, им явленный, идея духовного подвига и текст, соотносимый с этим святым. Фоном для рассмотрения служит историческая панорама эпохи, а иногда и ее бытовой контекст.
Первый том посвящен первому веку христианства на Руси — XI столетию. Равный ему по объему второй том опирается на материалы следующих трех веков. Наряду с разработкой тем “Вольная жертва как подражание Христу (“Сказание о Борисе и Глебе”)” — тип святых страстотерпцев, “Преподобный Авраамий Смоленский” — тип “святого еретика” или “Проповеди Серапиона Владимирского” — тип святого проповедника, особое внимание автор уделяет двум великим святым. Центральной фигурой первого тома становится преподобный Феодосий Печерский и его “Житие”, составленное Нестором. Главный герой второго тома — преподобный Сергий Радонежский и его “Житие”, составленное Епифанием Премудрым. Обоих святителей объединяет явленный ими тип святости. Это — “труженичество во Христе, понимаемое как творческое собирание души, духовное трезвение, забота о мире, чтобы он не остался вне света Христова, христианизация жизни, быта и самого “мирского” человека, “ветхого Адама”. Эти святые прежде всего работники, труженики, а те обители, с которыми они связали свою жизнь, — Киево-Печерский и Троице-Сергиев монастыри — благодаря Феодосию (XI в.) и Сергию (XIV в.) на многие столетия стали символами православного благочестия, христианской культуры. По мнению В. Н. Топорова, личность Сергия Радонежского вообще занимает исключительное место в отечественной культуре как духовной, так и светской. “Вглядываясь в русскую историю, — пишет исследователь, — в самую ткань русской культуры, мы не найдем ни одной нити, которая не приводила бы к этому первоузлу: нравственная идея, государственность, живопись, зодчество, литература, русская школа, русская наука — все эти линии русской культуры сходятся к Преподобному. В лице его русский народ сознал себя...”
Ответственность и бездонность темы русской святости, обширность связанной с ней литературы, наконец, собственная энциклопедичность и “дотошность” автора, вызванная желанием не упустить ничего существенного, хоть до некоторой степени объять необъятное, хоть сколько-нибудь исчерпать неисчерпаемое, неизбежно привели к тому, что основной корпус работы, и без того насыщенный отрывками из житий, цитатами из церковных и светских авторитетов, авторскими рефлексиями как “попытками уяснения психологии святого подвижника, вскрытия “невидимой” части религиозного подвига” — все это обросло внушительными приложениями, мощными — в сотни пунктов — примечаниями, обширными списками литературы. “Тесто” текста, поднятое на таких “дрожжах”, действительно, не в силах удержать ни на каких “вожжах” ни автор, ни издатель. Так, например, в части, относящейся к подвигу преподобного Феодосия Печерского, на 148 страниц текста как такового приходится 44 страницы приложений, 76 страниц примечаний и 10 — цитированной литературы, т.е. по своему объему вспомогательный аппарат соизмерим с основным текстом. Мало того. Одно сопоставимо с другим и по актуальности, богатству фактического материала, его живописности, стилистической щедрости. Не всегда легко оценить, почему тот или иной фрагмент находится в примечаниях, а не в приложениях; в приложениях, а не в основном корпусе.
Два тома — это почти 1800 страниц текста. Между тем автор не раз подчеркивает, что сообщает читателям лишь самый минимум сведений, что вынужден быть предельно краток. Не исключено, что в сознании автора этот беспримерный труд, начатый, вероятно, как специальная книга для чтения, постепенно трансформировался в справочник, потом в сжатый конспект и, наконец, в телеграмму — срочную телеграмму о неисчерпаемом. Возможно. Ну, а нам — адресатам, тем, кто ее получил и получит, прочитал и прочтет, хочется, “как минимум”, выразить отправителю свою благодарность, но выразить ее не по-светски срощенно и сокращенно, а во всей изначальной полноте: спаси Бог!
