НАБЛЮДАТЕЛЬ

выставка

Поле для сохранения истинного света

Художественный проект Виктора Качалина «Песня песней»

В апреле этого года в Музее-квартире А.Н. Толстого прошла выставка «Художественный проект Виктора Качалина “Песня песней”¹ » (куратор — Кристина Кретова-Даждь). «Художественный проект» — словосочетание, единственно верно отражающее это событие, поскольку экспозиция не ограничивается представлением графики на библейские темы: она создает собственное метафизическое и художественное пространство, собственную систему, в которой стихи — векторная шкала. Некоторые из них автор читал на вернисаже; некоторые были представлены в небольших книгах ручной работы в стеклянном шкафу на протяжении всей выставки.

Основные экспонаты — рисунки, выполненные тушью и гуашью на листах формата А4. Большинство работ построено на сочетании черного и белого, где черный — краска, белый — цвет листа, представляющий собой нейтральную основу для заполнения фигурами пророков и персонификаций. Изредка встречаются вкрапления красных чернил.

Название проекта — «Песня песней» — обозначает главную тему выставки. Но в экспонируемом цикле не стоит видеть иллюстративный материал для текста. Напротив, это — импровизация как по технике исполнения (автор придерживается быстрого письма), так и по смыслу, впервые сформулированному Василием Кандинским, видевшим в импровизации «свободную переработку определенной темы» («О духовном в искусстве»). Цикл Качалина — свободная переработка «Песни песней», зарисовка ее вездесущего животворящего начала. Свободу интерпретации, однако, художник черпает из жестких художественных принципов и рамок, выставленных уже его собственной системой координат (ею ограничивается цветовая палитра или выбор цитат — например, из коптской иконописи, восточной графики). Но черпание свободы из существующих художественных канонов не означает прямого им следования. Так, принципов графики: обязательной вписанности в формат листа, наличия однозначной границы рисунка, плоскостности — художник намеренно не учитывает: их отсутствие переносит работы в область анализа, отличного от искусствоведческого.

Стихи же предлагают зрителю направление, по которому возможно проникнуть в мир выставки. Они — не поводыри, поскольку слово, нулевой километр Творения, здесь перестает быть основой системы, а лишь предлагает один из ключей к ее пониманию. «Обычно у меня идет впереди движение, в нем угадывается взаимоотношение “первоначал” — вещи, линии, слова приходят в поле согласия, тогда я рисую и пишу. Показать это таинственное поле невозможно. Оно присутствует, и все. В его свете и темноте проявляются линии и слова», — пишет Качалин. Действительно, художественным проектом создается именно «поле», проекция «Песни песней», ее заряда и интонаций, которые художник преломляет через физический импульс. Образы и формулировки здесь вторичны, а первичны — генерирование света и его распространение.

И в стихах Качалина, и в представленной им на выставке графике веское значение придается паузам и тишине. Таково изображение «Сна» одного из двух героев, где считывается и возможность безмерного единения с Мирозданием человека, посвященного в тайны Бытия, и любовь, о которой говорит апостол Павел в Первом послании к Коринфянам, без которой нет «никакой пользы» в посвящении и инициации, и строчка из царя Соломона «волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской». Таковы же изображения «Рождество», «Взятие Иерусалима», «Северная песнь» — несмотря на большую или меньшую заполненность поля листа цветом, именно пустоты обеспечивают возможность для сложного ассоциативного ряда. Герои не повисают в воздухе, а пребывают в том самом метафизическом «поле», обозначенном Качалиным, — общем для работы, стиха и зрителя. Белый начинает распознаваться, с одной стороны, как своего рода левкас — грунт, используемый в иконописи. Возникает ощущение плотности «поля» и его зримого присутствия. C другой стороны, белизна листа вступает в диалог с недосказанностью стихов, где каждая строчка может трактоваться и как прозрение, и как умалчивание. (Неслучайно эти стихи сложно разобрать на цитаты — действие строчек усиливает ощущение нераздробляемого течения формулировок сквозь все произведение).

В контексте творчества Качалина уместно говорить не только об иконописи (ассоциация неизбежна благодаря выбранной тематике и форме донесения сюжетов, их восприятия, где главное — средоточие невизуализируемого «образа и подобия» в художественной форме). Возможно обратиться к искусству XX столетия: к примитивизму, вообще — к интересу к наивным формам. Ведь и намеренное упрощение, и словотворчество, фиксирующее изначальную сущность звуков, и внимание к детскому рисунку, и создание книг ручной работы относят нас к поискам авангардистов.

Ключевое различие между экспериментами авангарда и путем Качалина: для его искусства миф и библейские тексты — это точки отсчета, и его поиск, происходящий одновременно на территории слова и зрительного образа, отвечает не столько за формальные художественные достижения в литературной или изобразительной области, сколько за организацию «поля», среды, способной обеспечить соприкосновение мира горнего с миром земным.

В поэзии и в графике Качалина (взаимно необходимых частях одного процесса) угадываются мотивы сказаний, легенд. Создается обволакивающий кокон былины, в проживании которой участвует сам зритель: он — соучастник ее соотнесения с текстовыми источниками и прототипами из истории изобразительного искусства. Вспоминается «Девий Бог» Велимира Хлебникова (манифест футуристов «Пощечина общественному вкусу»). Однако творчеству Качалина чужд эпатаж, столь любимый мастерами XX века. Его сущность противится стилизации, покуда ратует за собственное переживание — и художником, и зрителем — евангельских и ветхозаветных истоков.

Ирина Полянская

1  Именно так: «Песнь песней» — в Библии, а у поэта, который, конечно, не дерзает с ней соревноваться, — «Песня…». — Прим. ред.