НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Умные — они же хорошие

Леонид Фризман. В кругах литературоведов. Мемуарные очерки. — Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2017.

Харьковский историк русской литературы Леонид Генрихович Фризман (1935–2018) пообещал написать только о хороших людях, хотя на своем большом и непростом жизненном пути встречал множество мерзавцев. Часть этих последних он обычно лишь упоминает будто бы без фамилий — на самом деле не удержался, не столь уж мало (пусть и меньшинство для него) все же назвал. Правильно: наука должна знать как своих героев, так и антигероев. В принципе, автору были дороги слова Д.С. Лихачева: «Плохой человек не может быть хорошим ученым». А все-таки исключения встречаются. В книге приводятся примеры недобрых поступков академиков В.В. Виноградова (который, кстати, помог Сталину «познать толк» в языкознании) и М.П. Алексеева. Первый не дал стать академиком Д.Д. Благому (терпеть его не мог), из-за чего тот тяжело переживал, второй некрасиво себя повел во время докторской защиты А.Л. Гришунина, поскольку считал его «лихачевцем», перенеся отношения двоих на третьего. И хотя для Фризмана оба не поладивших литературоведа, Алексеев и Лихачев, — «вершины, возвышающиеся над всеми», кого он знал («Сейчас таких нет»), его мемуары в целом более критичны, чем тоже замечательные воспоминания осторожного В.Е. Хализева с похожим названием — «В кругу филологов» (2011), и написаны более раскованно. Правда, сочувственно цитируется высказывание старшего коллеги А.В. Чичерина: «Я убежден в том, что серьезного читателя раздражают неопределенно-поэтические заглавия». Но среди названий очерков Фризмана — и конкретно-«научные» («Молодой Баткин», «Пигарев и Двинянинов», «В кругу пушкинистов», «Вторая защита»), и раскованно-«литературные» («Влюбленность», «Б.Ф. глазами Л.Г.», «Поэт фактов», «Рыцарь литературной науки»). В «Слове о Марке Теплинском» отмечено: «Марк становился нетерпимым, сталкиваясь с натужным наукообразием, когда скудость мысли пряталась в зарослях новомодных словечек, всяких «концептов», «дискурсов», «хронотопов», того, что Бенедикт Сарнов язвительно и метко назвал “птичьим языком”». Правда, распространенное среди москвичей выражение гражданину Украины не стоило считать свежим изобретением одного Сарнова. В принципе же термины «дискурс», «концепт», «стратегия» и т.п. в России, как и в Украине, чаще всего неудачно маскируют безнадежную провинциальность мышления, которая отнюдь не была присуща провинциалам Теплинскому (жил сначала в Южно-Сахалинске, потом в Ивано-Франковске) и Фризману.

Первый очерк книги посвящен даже не литературоведам, а отношениям автора с «Новым миром» Твардовского в пору, когда мы «стали самым читающим между строк народом», попытке напечатать статью «Ирония истории» с явным намеком на то, что эти слова Гегеля, примененные Энгельсом к печальным последствиям свершившихся революций, применимы и к социалистической революции, а также переписке с вдовой Твардовского и активным «новомирцем» 1960-х Юрием Буртиным, впоследствии заметно проявившим себя во время перестройки (впрочем, о временах Горбачева и последующих автор отзывается весьма резко). Говорится, между прочим, про советскую цензуру, которой сильно мешало «то обстоятельство, что значительную часть своих “вылазок” публицисты “Нового мира” совершали в невиннейшем жанре рецензии, пересказывая и цитируя какую-то недавно вышедшую и, следовательно, должным образом “залитованную” книгу. Ведь не запрещать же одобрительное изложение того, что сами только что разрешили!»

Ценит Фризман и рецензии строго научные. В очерке «Кандидат, превзошедший академиков» цитируется письмо абсолютно нечестолюбивого Вадима Вацуро о том, что «у нас рецензия обычно — либо реклама, либо фельетон. Настоящая научная работа требует обсуждения, — и обсуждение вскрывает новации лучше, чем анонс». Там же речь идет об объеме докладов. Так, участники конференции, посвященной 150-летию поездки Пушкина по пугачевским местам (в другом месте опечатка: «130-летию»), страстно выторговывали себе побольше времени. Но Фризман был убежден, что «чем ярче и крупнее идея, тем короче она может быть выражена. Если докладчик говорит: «Я в двадцать минут не уложусь, мне дайте сорок», будьте уверены: в его докладе будут красоты композиции, умело подобранные иллюстрации, но яркой идеи там нет. А Вацуро сказал: “Вот я сейчас рассержусь и все расскажу за две минуты”. И рассказал бы, потому что в его докладе было настоящее открытие: он разыскал неведомого уральского знакомого Пушкина ». Важно и место в книге, где будет подана идея или приведен факт. В монографии Фризмана о Баратынском «впервые было привлечено специальное внимание к анализу эволюции отношения Белинского к Баратынскому. Я придавал ему такое значение, — пишет автор, — что вынес этот анализ в заключение книги. Никто, кроме Вацуро, не обратил на это внимания, он один услышал биение моего сердца». Всякий ли запомнит такую внимательность? Притом в сочетании с нравственной требовательностью? «Как-то в застольной беседе я передал ему слова Г.М. Фридлендера, что сотрудники Пушкинского Дома делятся на две категории: старые зубры и молодые карьеристы. Реакция Вадима была мгновенной: «Он забыл третью категорию: старые карьеристы». В другом разговоре я поделился с ним своим мнением о поведении В.С. Непомнящего. Тот же беспощадный взгляд — и выстрел: “Это он непомнящий. А мы кое-что помним”».

К счастью, некарьеристы тоже иногда попадают в Академию наук, если есть кому их выдвинуть. М.Л. Гаспаров писал Фризману про «реприманд неожиданный: по инициативе Лихачева меня выбрали в член-коры, и я чувствую себя, как старый сановник, за совершенной бесперспективностью назначенный в члены Государственного совета. Принимаю соболезнования. Не подумайте, что рисуюсь: этот год по разным неуважительным причинам был у меня трудным и бесплодным , а наступающий, говорят, будет для всех трудным, если не хуже». Прогноз оправдался: заканчивался 1990 год…

В книге немного говорится о Гаспарове как античнике и стиховеде, зато показано, что в объеме и разносторонности его эрудиции «было что-то мистическое». Дома у автора за чаем «было упомянуто имя Бориса Пильняка. И вдруг он заговорил о Пильняке так, как будто он только им и занимался всю жизнь. Он цитировал его, по памяти сравнивал журнальные редакции его произведений с напечатанными в отдельных изданиях». Когда вышли «Литературно-критические работы декабристов» с комментариями Фризмана, Михаил Леонович прислал ему такие, в частности, замечания: «Прим. 55 на “Ванлоо” не объяснено самое темное — “пестрядинные картины” (гобелены??). Прим. 77: Черные клобуки — “тюркское племя, жившее у границ Киевского княжества” (слово “каракалпаки” неминуемо уведет мысль современного читателя к Аральскому морю). Прим. 79: “Трильби” Нодье — не пьеса, а повесть. Стр. 333. Прим. 5: предположенный здесь безвестный Говард очень маловероятен, скорее это все же знаменитый филантроп, названный рядом с Аттилой ради контраста. Мелкие опечатки: стр. 343, ст. 2 св. (“гл.”, вероятно, вместо “песнь”) и 345, ст. 13 сн. (в инициале Кардано). Именной указатель, кажется, неполон: например Флегона (стр. 259) в нем нет». Автор письма еще и оговорил, что, во-первых, никто ничего этого не заметит и что адресат по доброму отношению к нему на него не обидится. Как истинный ученый, Леонид Генрихович не только не обиделся, но и опубликовал эти указания на свои недосмотры, как в очерке о В.Э. Вацуро опубликовал письмо с указанием на то, что в издании «Дум» Рылеева он перепутал двух братьев Мухановых (этот недосмотр уже начал «гулять по солидным изданиям»), и письмо с замечанием относительно самой концепции книги о Баратынском: «Мне показалось, что Вы взяли две, условно говоря, точки отсчета: декабристы и Пушкин. И заставляете Баратынского двигаться в этих пределах, что иногда производит впечатление некоторой искусственности, быть может, уступки традиционным точкам зрения». Вместо обиды, которую в таких случаях часто превращают в месть самовлюбленные карьеристы, — вывод о том, что Вацуро, «гордо оставшись кандидатом наук, превзошел академиков». Впрочем, некоторых членов академии, особенно «методологов» по части литературоведения, превзойти было нетрудно и менее талантливым людям. Б.С. Мейлах писал тому же адресату после его докторской защиты об общей «девальвации ученых степеней (которая проявилась и в том, что в Пушкинском Доме, имевшем такую высокую репутацию, большая группа кандидатов и докторов вообще не является учеными) ». С другой стороны, советские идеологи принудили к эмиграции Е.Г. Эткинда, про безумную занятость которого «говорили: его беда в том, что он берет на себя в десять раз больше, чем он может, а может он только в пять раз больше».

Не столь крупные фигуры тоже не забыты. Солидный список имен разного веса, но безусловно так или иначе достойных внимания приведен в очерке «О Мише Гиршмане, ученом, человеке, друге», где говорится, что создатель донецкой литературоведческой школы собрал на конференцию по проблемам целостности художественного произведения (1977) настоящий Съезд советских литературоведов. «Какое там было созвездие имен! М. Гаспаров, Б. Корман, З. Паперный, Л. Гинзбург, М. Поляков, Г. Белая, В. Сапогов, Л. Цилевич, Г. Краснов, Р. Громяк, В. Котельников, В. Курилов, В. Хализев, Д. Медриш, В. Тюпа, Р. Назарьян, И. Альми, М. Гольберг, К. Пахарева, С. Бройтман, В. Баевский, А. Кошелев, М. Соколянский, Л. Бельская, Л. Левитан, Ю. Чумаков, И. Волисон, Р. Поддубная, А. Слюсарь, С. Бройтман. Я называю только тех, с кем я был лично близок, кто тогда или позднее входил в мой дружеский круг». Бройтман в список даже два раза попал. Вот у В.А. Кошелева остался один лишь второй инициал, хотя у него есть сын Анатолий, теперь тоже доктор филологических наук. В очерке о Вацуро Фризман пишет, что они оба стремились «в меру сил» перенять у С.А. Рейсера и И.Г. Ямпольского «заботу о точности деталей и цитат, присущую литературоведам “старой школы” куда более, чем их нынешним последователям». Рассказывая о пушкинистах, автор пишет про Н.Л. Степанова: «Он расспрашивал меня о целях моей поездки (в Ленинград. — С.К.) и когда узнал, что главная из них — выверить все цитаты по библиографическим и архивным источникам сказал: “Ну и дотошный же вы человек!”». К сожалению, с годами дотошность может утрачиваться. Максим Рыльский при первом упоминании получил инициал Т., А.И. Белецкий оказался директором Института литературы АН СССР, а не УССР, Б.Ф. Егоров (1926 года рождения) будто бы возглавил кафедру русской литературы Тартуского университета двадцати восьми лет в 1964 году — действительно таким молодым, но на целых десять лет раньше.

Встречаются буквальные повторения текста. Дважды сказано про завет Д.С. Лихачева: «Ученый должен не писать отдельные статьи или книги, а строить свой творческий путь» — с самокритикой: «Список моих работ — это такая мешанина тем, такое беспорядочное метание по разным именам, проблемам и эпохам, что я сам себе не раз казался подобием повесы, который старается перецеловать всех красоток, попадающихся на его пути». Также дважды приведены слова Фридлендера, отговаривавшего молодого Фризмана защищаться в Пушкинском Доме, несмотря на поддержку Лихачева: «Против вас будут Ковалев, Выходцев, Пруцков, Тимофеева, а то, что за вас буду я, Мейлах, Лидия Михайловна Лотман, так это ведь очень плохо…».

Автор не считал важным, писать ли «Боратынский» или «Баратынский»: «Важно то, что написание “Бар” прижилось, стало преобладающим, а разнобой порождает только неудобства. Мои друзья — В.Э. Вацуро, А.Л. Гришунин, Г.П. Макогоненко, С.А. Рейсер, Г.М. Фридлендер, А.В. Чичерин — смеялись над теми, кто возводил эту ерунду на уровень принципиальной проблемы». Среди не названных «ерундистов» был В.В. Кожинов, но упомянут он лишь в очерках «Полвека в “Воплях”» и «…Об уме Юры Фридлендера». В последнем говорится, что в начале 1980-х годов Фридлендер «подвергся своего рода обструкции со стороны организаций типа “Памяти” и “патриотов” кожиновско-распутинско-беловского толка. Однажды, придя на хорошо знакомую мне квартиру на 2-й линии Васильевского острова, я увидел следы поджога: дверь, выходящая на лестничную площадку, была сплошь обуглена». Да, к сожалению, бывает, что талантливые писатели позволяют себе неприемлемые выражения, но даже лукавый публицист Кожинов в отличие от иных деятелей «Памяти» дверей поджигать не стал бы.

Разумеется, не отдельные крайности и недосмотры определяют лицо этой очень ценной книги. Из нее можно узнать немало такого, что отходит или уже отошло в область прошлого. Вот Лихачев, провожая молодого посетителя, подал ему пальто. Гость, «понятно, попытался уклониться от этой чести. Тогда он сказал: “В царской армии был такой обычай. Старший по званию мог подавать шинель младшему: это считалось знаком уважения, а младший старшему — нет: это был подхалимаж”. Я это хорошо запомнил, — добавляет Фризман, — но не очень-то воспринял к исполнению». Его оппонентом по кандидатской диссертации был А.В. Чичерин, который жил и работал во Львове. «Хотя Чичерин приезжал в Харьков на два дня, для выступления он привез второй костюм. Его наследственный аристократизм не позволял ему выступать в том же костюме, в котором он ехал в поезде.»

Кроме выделенных здесь основными героями книги являются также Ю.М. Лотман, Е.А. Маймин, норвежский русист Гейр Хьетсо, К.В. Пигарев, Я.С. Билинкис, А.А. Аникст, С.А. Рейсер, Г.В. Краснов, Н.Н. Скатов, В.И. и В.А. Коровины («Валик и Верочка»), М.В. Черняков, А.М. Финкель, Л.И. Лазарев, В.П. Казарин, Л.Я. Лившиц.

Заканчивается это издание публицистической статьей «Наука и нравы» с примерами издевательств над замечательными учеными в СССР и торжества чиновников над учеными вообще в современной Украине, где, по опубликованным данным, «наплодили больше докторов педагогических наук, чем их было во всем Советском Союзе. А докторов экономических наук стало больше, чем во всех странах Европы вместе взятых». Притом каково состояние украинской экономики? Зато у нас обнаружился член-корреспондент РАН с шестью публикациями. Да и докторов всяких тоже напекли. Требования Высших аттестационных комиссий обеих стран практически одинаковы. Диссертант сам должен в автореферате определять актуальность его темы и новизну полученных результатов, хотя это дело экспертов, оппонентов, специализированных советов. Должен писать о методах своего исследования, что «нужно не во всех диссертациях, а лишь в тех, где эти методы в чем-то необычны, обновлены, являются результатом творческой работы автора». Но кого интересует творческая работа? В научной сфере «порядки, инструкции, направление деятельности — все это перешло от ученых в руки бюрократическо-чиновничьего аппарата».

За свою жизнь Л.Г. Фризман многое претерпел, однако мог сказать о плохом и весело, с помощью анекдота. «Портной обещал заказчику сшить ему костюм за две недели. Заказчик заметил с упреком: “Господь Бог весь мир создал за одну неделю” — “Но что это за мир!”» И заканчивает мемуарист цитатой из Твардовского:

               «“С великой охотой, с звериною злобой

               Едят меня всякие серые волки…”, но

               “Отнюдь не сказать, чтобы все-таки съели”.

Пусть подтверждением этих слов послужит прочитанная вами книга».

Тем же 2017 годом датировано ее значительно дополненное издание, вышедшее уже в Москве. Но писать про него тот же рецензент не имеет права: там и о нем нашлись теплые слова. Остается теперь добрым словом поминать самого автора мемуаров.

Сергей Кормилов