НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Есть ли жизнь после «смерти автора», или Постапокалипсис Эдуарда Веркина

Эдуард Веркин. Остров Сахалин. — М.: ЭКСМО, 2018.

У Веркина — свое место в литературе. Прежде всего, несмотря на жанровое разнообразие, его герой — принципиально новая фигура, привлекательная своим сумрачным обаянием — узнаваем в любой среде. В реалистической повести, популярных «страшилках», детективе, фэнтези... У них много общего: у Аксена («Друг-апрель»), Сени («Чудовище с улицы Розы»), Феликса Куропяткина, Безымянного и Перца-Парсифаля. Без труда продолжим этот ряд. Типичный его герой, несмотря ни на что, остается рыцарем, Дон Кихотом. Да, этот герой — современный подросток, он не скован излишними нормами и правилами. Он все знает и может отыскать доступ к любой информации. Как человек постмодерна, он ироничен и полон цинизма. Но главное — не это. Главное — то, что он готов в одиночку бороться со злом. Даже если погибнет бесславно.

Затем — язык. Можно сколько угодно препарировать авторский стиль, выбирать характерные приемы: гротеск, диалоги, выдуманные словечки, замешанные на масскультуре образы. Но ничто из этого не способно в полной мере объяснить умение писателя создавать атмосферу. Она может быть далека от реальности — и почти всегда так и бывает, даже в самых серьезных веркинских текстах реальность выступает с приставкой «гипер-». Это мир, где мы живем, но без поправки на щадящий угол зрения. Чувство атмосферы позволяет автору создавать все эти смешные сцены, после которых почему-то остается жуть жуткая. Или звенящее чувство одиночества. Или тоска.

Веркин владеет приемами, на которых строится его авторская индивидуальность. Определение писательской эволюции здесь можно использовать весьма условно, поскольку речь идет, скорее, о модификации приемов в зависимости от жанра. К примеру, сцена игры в прятки в «Чудовище с улицы Розы» — это предчувствие ужаса, неотъемлемая составляющая хоррор-повести. Однако описание жилища деревенского колдуна в «Гиде по неприятностям», все эти необъяснимые и жутковатые детали вроде ножек кровати, зачем-то стоящих в стеклянных банках, способствуют не меньшему искривлению реальности, хотя и присутствуют вполне «по-настоящему». Или, если обратиться к характерам, Никита Слащев (реалистическая повесть «Мертвец») — это мальчик, подавленный безысходностью семейного быта; безымянный юноша-клон (фэнтези-цикл «Хроника Страны Мечты») — результат и жертва жестокого научного эксперимента, а Пашка-Парсифаль — вообще тот самый ребенок, на слезинке которого… А ведь это герои одного типа!

Помимо названных произведений, у Веркина есть еще тексты, значимые для нашей проблемы, объединенные в цикл «Инферно» (2010–2011) и изданные под псевдонимом Макс Острогин. Это пять романов, написанных в жанре классического постапокалипсиса. Четыре из них представляют собой единую историю с продолжением, пятый обособлен. В «Инферно» Веркин набивает руку в создании убедительных и мрачных картин грядущего, а также отрабатывает мысль о сложной взаимосвязи будущего и настоящего.

В какой-то момент авторское открытие становится отработанной технологией. Как правило, это и оказывается началом творческого кризиса.

Веркин больше не играет привычными личинами. В романе «Через сто лет» (2014) герой-рассказчик позволяет себе сдвинуть маску иронии и показывает скрывающийся за ней трагический образ. Эта обнаженность характера — свидетельство важного процесса. Герой повзрослел вместе с автором, утратил подростковую демонстративность и дорос до того, чтобы не казаться, а быть.

Точками экстремума становятся романы 2016 года — «ЧЯП» и «Пролог». В одном из них главный герой окончательно сбрасывает броню, обнажая истинную суть брошенного и напуганного ребенка. Во втором все человечество оказывается таким ребенком. Правда, оно — не без вины. В «Прологе» Веркин пробует новую почву, осваивает реальность после «конца света», и причинно-следственная связь прошлого-будущего предстает в его мировоззрении не столько логической, сколько фатальной: мысль, которую он подхватит и разовьет в романе «Остров Сахалин». И «ЧЯП», и «Пролог» бьют по сердцу воплем богооставленности, который собирает воедино звучание каждой веркинской книги, все они — отдельные ноты в мелодии тоски и одиночества.

Создание романа «Остров Сахалин» (2018), кажется, — решительный выход Веркина из зоны писательского комфорта. Потому что налаженный процесс — это хорошо, но художнику это уже неинтересно. Художник должен эволюционировать. Именно этим можно объяснить то, что порой так возмущает поклонников веркинского творчества: незавершенность любимых циклов. Или завершение логическое, но обманывающее ожидания. Как понять выход из привычного пространства постапокалиптической Москвы и отречение от полюбившихся героев в заключительном «инфернальном» романе «Здравствуй, брат, умри» (2011)? И что есть «Краткая история Тьмы» (2013), как не ответ писателя на вопрос о том, почему он больше не хочет продолжать летопись «Страны Мечты»?

Так вот, «Остров Сахалин» — это переход автора на иной уровень.

Меняется интонация рассказчика, становится взрослее и взвешеннее. «Показания» героев отличаются подробностью и, за исключением отдельных сцен, некоторой отстраненностью. Частично это можно объяснить ролью Сирени, которая позиционирует себя в качестве независимого наблюдателя. Она — практикующий футуролог, и созерцание «земного ада», отражение постапокалиптического мира во всех подробностях и без поспешных оценок — в числе ее основных задач.

Артем, правда, не футуролог, он — Прикованный к багру (что-то вроде импровизированной службы безопасности на Острове). Но он вырос в этом аду и оружием владеет лучше, чем словом. Невозмутимость рассказчиков вводит в заблуждение, так что почти до самого конца тайна описанных событий остается неразгаданной. Тут, впрочем, Веркин себе не изменяет: смысловая интрига и финал, сбивающий с ног, — это его почерк. Пара фраз в заключительных строках романа заставляет весь текст играть по-другому и сообщает о том, что это не только хроника событий, но и история любви на краю гибели. Да еще и с продолжением.

Бесстрастная интонация способствует тому, что оба героя работают на эффект хрестоматийного остранения. Эмоции — привилегия и роскошь читателя. В романе много крови, смрада, грязи и смерти, которая воспринимается уже не как таинство и переход, а как что-то жутко-обыденное. Таков мир после Третьей мировой.

Ну и наконец, Антон Павлович Чехов с его знаменитой переписью, с голыми цифрами и подробностями сахалинского житья. По форме «Остров Сахалин» Веркина — парафраз чеховского произведения. По мессиджу — альтернатива.

Связь Веркина с Чеховым глубже, чем заимствование функций рассказчика и повторение маршрута. Эта параллель не лежит на поверхности. Дело в понимании взаимосвязи жизни и ее перспектив. Быта как шифра бытия. Отсюда и склонность к деталям, внимание к этому самому ружью, которое рано или поздно стреляет. Все равно, лаконичность этому сопутствует или, наоборот, изобилие мелочей.

Вот почему тот, кто сегодня упрекает Веркина в многословности, свойственной его «взрослому» роману («Остров Сахалин» промаркирован ограничением 18+), и скрупулезно подсчитывает количество страниц, которые писатель посвятил описанию еды или одежды, не улавливает мысли, понятной каждому футурологу. Или археологу, в отличие от футуролога, изучающему прошлое, а не будущее. Или просто чуткому художнику. Суть в том, что именно в бытовых, повседневных вещах сосредоточена истинная жизнь. Повседневность лишена притворства. В приготовлении пищи и наслаждении едой нет пафоса, а в починке одежды или описании обычаев трудно усмотреть демонстративность.

Впрочем, описание макинтоша в первом эпизоде веркинского «Сахалина» — отсылка к бессмертному щиту Ахилла, разве нет? Эпическая доминанта, которая в процессе повествования обрастает вариациями.

Чехова отличает необыкновенная нравственная чуткость. Мало кто столь убедительно показал опасность незаметного духовного вырождения. И в то же время мало кто проявлял столько сочувствия ко всем своим маленьким, жалким, падшим… Не осуждая и не допуская этического компромисса. Чехов — прекрасный диагност, не дающий рецептов.

Это и наследует Веркин. Он тоже убежден, что внутри у человека есть орган нравственного равновесия. Если равновесие нарушается, человека ведет в сторону. Он может приспособиться к тому, чтобы ходить со свернутой набок шеей, как заключенный тюрьмы «Легкий воздух», но это неправильно, и он знает, что это неправильно, но как правильно — тоже не знает. И общая трагедия, причина тотальной катастрофы и неизбежного конца не в том, что человечество поменяло тон, а в том, что изменило верному звучанию.

Кроме того, Веркин уловил то, что, может быть, до сих пор не столь очевидно и, во всяком случае, не столь популярно у рядового читателя. Чехов по-особому восприимчив к изменениям: социальным, эстетическим, философским, мировоззренческим. Классику удается успешно отразить неповторимое и трудноуловимое состояние «накануне». Отсюда движущиеся пейзажи его повестей, неудачливые и трогательные персонажи его пьес, все эти Раневские, дяди Вани, Треплевы и прочие, которые завтра останутся на обочине истории. «Здесь звенит будущее», — сказал бы веркинский профессор Ода, гений футурологии. И у Чехова оно действительно звенит: лопнувшей струной в «Вишневом саде».

Веркин намеренно гасит мысль многословностью. В результате эстетический эффект входит в противофазу с замыслом, затрудняет его восприятие. Это в какой-то мере щадит читателя, готовит к мощному потрясению, ведет к точке невозврата окольными путями. Потому что вообще-то Веркин оспаривает парадигму мироустройства.

Он меняет полюса фундаментальных понятий: «жизнь — смерть», например. В «Острове…» мертвецы ценятся больше, чем живые. Живые топят друг друга в стремлении найти место под солнцем и вызывают отвращение, тогда как трупами можно топить электростанцию или использовать их в мыловарении.

В романе другая пространственная структура. В результате деформации Земля вернулась в плоское состояние. Теперь она — блин, подвешенный в пространстве на нитях. В художественном мире Веркина (Острогина) такое происходит не в первый раз. Ситуация, когда будущее — возврат к прошлому, откат, регресс, характерна для его постапокалиптической фантастики. Вспомним хотя бы ветхозаветный слог «Инферно», сверкающий сквозь рваную речь героев, обученных больше действовать, чем рассуждать.

Возврат к плоскому миру неслучаен, как и исчезновение птиц и ощущения полета. Мы недостойны объемного мира, человечество не заслужило выхода в другие измерения, не доросло до расширения пределов сознания и совершенствования физических возможностей.

По мысли Веркина, прошлое определяется будущим, а не наоборот. Будущее, как маяк, светит и дает ориентир, а сегодняшние события строятся под него — но не все. В настоящем много лишнего, и, чтобы распознать значимые события, сделать нужный выбор и построить дорогу в Новое Царство, нужно идеальное чувство равновесия. Как у Артема, который строит высокие башни из камней. Окружающие поражаются этому умению. Камни неровные, но у Артема получаются столбы высотой в три метра и больше. Чтобы построить такую башню из ровного материала, большого искусства не требуется. Точно так же, чтобы шагнуть в будущее из благополучной реальности, не требуется особенной чуткости: жизнь сама влечет обывателя вперед. Но истинный голос будущего звучит в моменты безнадежности. Вот почему Сирень выбирает остров Сахалин, земной ад, пограничную зону.

Сирень, Артем и увечный мальчик Ерш — именно они наследуют Царство будущего. Особенно Ерш, который самим своим обликом олицетворяет жертвенность и приближается к образу Спасителя. Да, религия тоже, в числе жизнеполагающих понятий, дискредитирована в романе Веркина. О традиционной вере предков Сирень имеет смутное представление, само имя Иисуса звучит из ее уст иначе. Но в личности мальчика-альбиноса есть что-то такое, из-за чего они не могут его бросить. Никакой пользы он не приносит, разве что в самом конце путешествия, когда лечит изуродованные ноги Сирени. И тем не менее вся его жизнь — служение и жертва. Не исключено, что герои спасаются, «зацепившись за праведника», спасаются именно через него.

Оказывается, что в опрокинутом мире тоже можно существовать. Во всяком случае, не это — причина гибели. Наоборот: старая матрица достигла крайней степени износа, и нам предлагают новую. Смена полярности закономерна, если фундаментальные понятия утратили сакральность. Когда запакощено пространство, которое нам доверили. Когда жизнь перестала считаться священной. Когда за райскими вратами убит единорог — если уж заимствовать поэтический образ веркинского персонажа, поэта Сиро Синкая.

«Остров Сахалин», созданный Веркиным, — роман о человечестве на краю гибели. Выстраданный. Больной. Отрезвляющий. В какой-то мере его можно считать обобщением существенной части предыдущего творчества писателя. Разумеется, Остров — аллегория. Но аллегория, лишенная эстетики. Это не рядовой прогноз, не ослепляющее предсказание, а спокойная и взвешенная реплика, которую не стоит оставлять без внимания.

Елена Борода