НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Тайный орден думающих о хрупкости

Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь: Роман. М.: ЭКСМО, 2017.

«Пэчворк» читается в состоянии дискомфорта, которым читателя заражает его главная героиня со стеклянными внутренностями. Метафора о стеклянном пищеварительном тракте, не нуждающемся в еде и питье, буквализуется Ингой Кузнецовой, известным московским поэтом «поколения сорокалетних», автором многих сборников стихов, заслуживших престижные литературные премии (в прозе это ее дебют), в сюжете и накладывается на события одного дня.

Некий литературный редактор (в интервью автор просит не путать ее героиню с собой), спасающий еще и депрессивных детей-аутистов (в «Пэчворке» описывается история мальчика Васи и девочки Кати, которым непоименованная героиня служит скорой помощью) едет из небольшого районного центра, где живет, до мегаполиса, в котором узнается Москва.

Здесь, в поисках возлюбленного Неандертальца, уже встречающегося с новой девушкой, она попадает в интеллектуальное кафе, где ведутся оппозиционные дебаты. Неожиданно для себя она выступает с радикальными заявлениями, однако ее прерывают омоновцы, оцепившие этот подвал.

Героине удается бежать вместе с кудрявым Д. и очнуться у него дома, чтобы вновь стать собой — стеклянным человеком, способным иногда читать чужие мысли…

Внешних событий в «Пэчворке» не так много — на небольшой рассказ или новеллу, зато в книге масса рефлексии и изысканных, на грани поэзии, описаний: каждую секунду героиня Кузнецовой реагирует и резонирует с тем, что ее окружает, высекая из действительности (мало, впрочем, походящей на «сырую» реальность и близкую к снам — их в «Пэчворке» тоже пересказывается немало) емкие и остроумные метафоры.

Некоторые из них автор дает под отдельными заголовками.

Поток сознания существа уязвимого, маятного, мающегося и регулярно бьющегося о реальность (еще чуть-чуть — и героиня «Пэчворка», кажется, пойдет трещинами) вызывает у читателя дополнительный неуют.

И потому, что за симпатичную героиню переживаешь (в воображении мне так и не удалось лишить ее черт Инги Кузнецовой, хотя обложка и вышла без ее фотографии, но изображение автора легко гуглится), и оттого, что в особенно удачных эпизодах романистке удается манипулировать читательскими эмоциями особенно виртуозно. Но еще из-за того, что текст этот своеобычен, и сложно подобрать ему однозначный жанровый прототип, определить, таким образом, на ту или иную умозрительную полочку. Дабы далее «успокоиться и начать жить» с книгой уже в режиме энергосбережения — обычного, комфортного потребления, которому, впрочем, «Пэчворк» активно сопротивляется.

Больше всего роман Кузнецовой напомнил мне дневник. Не буквальный, но «художественно оформленный», что-то вроде записной книжки для красивых метафор или же оригинальных мыслей, которые хочется сохранить. Совсем как «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон, поэтически обобщавшей реалии своей средневековой придворной жизни.

Подобные текстуальные сгустки — жанр изысканный и вполне самодостаточный (вспомним книги афоризмов Паскаля, Ницше, Розанова или все эти «камушки на ладони», разбросанные по современным книгам и блогам). Правда, работает он не так, как роман: ведь подобные коллекции замет и наблюдений обычно читают в ином режиме внимания и сосредоточенности.

Такие занятия свойственны немногим (действует это примерно так же, как выставки рисунков, экспонирующихся только при слабом свете и восхищенном шуршании отдельных эстетов и знатоков), из-за чего возник и активно практикуется и рецепт создания романов на основе блога или дневника: сквозь периоды остроумных записей (эпиграфом к книге Кузнецова взяла фразу «самые интересные новости — повседневная жизнь образов…») прокладывается тропинка необязательного сюжета.

Зиновий Зиник когда-то говорил мне, что улица, изображенная в романе, должна напоминать твою собственную, ну, примерно, как соседская — вроде, все то же самое, только акценты слегка изменены.

А есть еще «правило Стругацких», сообразно которому для написания фантастического текста достаточно всего одной небывальщины. Даже единичное допущение вызывает такое количество последствий, что распутывать их (тоже ведь, в свою очередь, порождающих следствия) следует долгие-долгие страницы.

Понятно же, что, начиная роман со стеклянной нутрянки, Кузнецова говорит о хрупкости человека, пытающегося стать прозрачным, но не способного слиться с окружающей средой, в том числе и социальной.

Где тонко — там и рвется, точнее, бьется, — и, в принципе, можно повернуть «Пэчворк» именно этой, общественно-политической стороной сюжетного спектра. Что, кстати, и сделали многие рецензенты, превращая восприимчивого литературного редактора в тайного агента абсолютной свободы.

Кузнецова не бунтует, но констатирует, фиксирует симптомы антропологических изменений — записочки и фрагменты ее должны отмечать мутации, вызванные постоянным социальным давлением, крайняя степень которых — аутизм и суицидальные склонности.

Мир ловит героиню «Пэчворка», ускоряясь через события, и тогда стиль романа переходит на скороговорку, а метафоры становятся второстепенными и сырыми.

По тексту хорошо видно, когда Кузнецова интонирует изнутри экзистенции, а когда записывает куски так, как это необходимо ей для скрепления обломков и конструирования наррации, — такие отрывки хотелось бы назвать менее убедительными на фоне медленного начала, развивающего скорость нехотя и как бы исподволь.

«Все описания катастрофы — ложь. Описанию доступны только следы.»

Где-то в середине текста я стал понимать, что «Пэчворк» напоминает мне сборник стихотворений, расправленных во весь смысловой потенциал, и в нем 36 глав-уровней, искрящих самодостаточностью.

Считается же, что каждый поэтический текст — конспект, даже концентрат незримой, подводной части, вот Кузнецова и проводит такой эксперимент, расправляя мятые простыни внутреннего нарратива.

Сразу после текста романа идет «справка об авторе», из которой можно узнать, что Инга Кузнецова — поэт и важная фигура своего поэтического поколения. Критика много говорит о сюрреализме ее поэзии, влиянии французов, умеющих совмещать бытовое и иррациональное в пределах одной строки.

«Пэчворк» сублимирует «прозу поэта» в отдельных своих составляющих, например, в обилии смысловых и фонетических каламбуров, вызывающих ощущение фантомных рифм.

Однако, как целое, «Пэчворк», несмотря на всю их демонстративную фрагментарность («пэчворк» и есть технология «лоскутного одеяла») сделан на иных, уже не лирических, но четких фабульных основаниях. Хотя бы и экспериментально особых — в духе «нового романа» Натали Саррот и Алена Роб-Грийе.

«Пэчворк» вообще хочется назвать хрестоматией модернизма и модернистских приемов, начиная уже с самых первых слов, стихийно отсылающих, например, к «Трилогии» Самюэля Беккета.

«Я — человек-письмо. Я — человек-письмо. Когда мне становится слишком беспокойно, я вспоминаю и повторяю эту фразу. Твержу ее себе до полного обмякания лицевых мышц. До обмякания внутренних мышц условного лица. Я — человек-письмо-в-бутылке. Письмо в бутылке. Не человек-копилка. Я — человек-письмо».

Далее Кузнецова время от времени демонстрирует возможности этого самого своего человека-письма, выдерживая отдельные фрагменты то в стилистике последних глав джойсовского «Улисса» (текст аутичного Васи или течение мыслей старичка на соседней скамейке), реконструирует кафкианскую клаустрофобию внутри своих снов или прокуренного интеллектуального подвала. Сартр и Хайдеггер и вовсе упоминаются напрямую и всуе, а вот Харуки Мураками, переходящее звание русского аналога которого Инга Кузнецова может теперь оспаривать, к сожалению, не упоминается.

Впрочем, с Мураками все как раз понятно: он доживает и дожевывает залежи модернистской суггестии, будучи чем-то вроде выхолощенного эпилога огромной, длиной больше века, нарративной традиции, тогда как Кузнецова еще только-только нащупывает дискурсы и жанры для передачи «новых сведений о человеке» посттравматической эпохи.

«У меня нет никакого языка в кармане. Я тычусь, и все — не то. Найти его, изобрести его, адекватный феноменам — такая невозможная, обреченная задача! Но я должна это сделать, и у меня нет выбора — мне нужно высказаться…»

Мураками — писатель отчетливо мужской, даже если и пишет, подчас, о девочках и для девочек. «Пэчворк» развивает новые возможности женского дискурса, которому, для того, чтобы быть честным и актуальным, необязательно казаться феминистским.

Роль женщины в городе и в мире радикально меняется, экзистенциальные вопросы и метафизические запросы ее растут. и необходимо переставать пользоваться достижениями фаллоцентризма (в «Пэчворке» нет ни одного симпатичного мужского персонажа, за исключением, разве что, аутичного Васи), но выращивать собственных Хайдеггеров и Сартров в юбках.

Роман Инги Кузнецовой похож на содержание дамской сумочки (или же упоминаемых в книге «ангельских рюкзаков»): он правильно хаотичен, избыточен в деталях и условен в сюжете. Он завис между жанрами, дискурсами и разномастными подходами, составленными из разнозаряженных деталей, на которых автор, как правильная девочка, постоянно фиксируется — именно из них и выстраивая новую какую-то цельность.

И разве не символично, что «Ш», серия книг забытых писательниц двух предыдущих веков, издаваемых «Common place», открылась модернистским романом Любови Копыловой с названием «Одеяло из лоскутьев» (1934)?

Дмитрий Бавильский