Все тот же русский человек на rendez-vous, или?..
Анатолий Ким. Стена. Повесть невидимок. — “Новый мир”, 1998, № 10.
Всем известна стандартная формула, применяемая, дабы объяснить или оправдать разнообразные художнические причуды и фантазмы: “Он так видит”; обыкновенно я испытываю желание возразить: “Да не видит он так — только делает вид”... В случае с Кимом возражений не возникает, напротив: имеется явственное ощущение, что писатель действительно видит, слышит, чувствует и, возможно, даже осязает нечто кроме всем видимой, грубой и плотной (плотской) действительности. Как назвать это “нечто”, не знаю — может быть, воспользоваться загадочным словосочетанием “тонкая материя”. Выпущенным в обиход современными магами-экстрасенсами? Впрочем, дело не в названии, разумеется.
В давней “Белке” эта неочевидная реальность являлась как некое обобщенное “МЫ” — безличное коллективное сознание, вмещающее в себя все прошлые и будущие индивидуальности. В “Стене”, наоборот, действуют персонажи, наделенные и именами — Валентин и Анна, — и яркими личными приметами, характерами, судьбой; и единственное их отличие от нормальных живых людей состоит в том, что они умерли: стали “невидимками”. Но, утратив тела, сохранили свои прежние чувства. И, как прежде, выясняют отношения, спорят, ссорятся, лгут... А почему нет, собственно? Какие мы имеем основания думать, “что, переходя из жизни в инобытие, душа Анны (рассуждает Валентин) претерпела полное изменение и отказалась от прежних лукавых свойств и пристрастий? И если она вдохновенно врала, сообразуясь с какой-то сиюминутной жизненной необходимостью, а не с истиной, — то могло ли быть такое, чтобы, освобожденная от всех лукавых человеческих истин, эта веселая душа не захотела бы опять соврать — по всякому поводу или даже без повода?”
Читателю, чьи интересы не выходят за рамки наличной реальности, подобный подход может показаться весьма странным: ведь покойники на то и покойники, чтобы не беспокоиться об оставленном мире. Но Анатолий Ким знает, о чем говорит: среди множества метафизических концепций, накопленных человечеством, есть и такая, по которой разрыв души с земной жизнью происходит лишь тогда, когда умирают одушевлявшие человека страсти; если же он умер неуспокоенным, то и не будет ему покоя — во всяком случае, до тех пор, пока эти самые страсти не прогорят дотла... И таким образом получается, что на самом деле повесть рассказывает не о посмертном “инобытии”, но о земной любви.
И сюжет ее предельно прост: двое познакомились, полюбили друг друга, поженились, некоторое время были счастливы, но вскоре наступил разлад — то ли из-за беспочвенной ревности Валентина, то ли оттого, что Анна действительно давала основания для ревности; а может, одно перемножилось на другое? Автор намеренно не проясняет ситуацию: понимайте как хотите, но как бы то ни было, между любящими воздвигается стена. Не только символическая, но и материальная: устав от выяснения отношений, обид, скандалов с битьем и таской, они в какой-то момент выстраивают кирпичную стенку, делящую дом пополам. Это — их последнее совместное в этой жизни действие; а действие повести начинается уже после того, как они стали “невидимками” — и в этом качестве снова проживают-вспоминают свою историю, пытаясь уяснить, могла ли она сложиться по-другому.
То есть за причудливой формой скрывается вполне банальное содержание: речь идет о пресловутой некоммуникабельности, невозможности взаимопонимания и прочного счастья — даже в том случае, когда люди по-настоящему любят друг друга и когда нет никаких внешних помех, преград и препятствий. А на заднем плане этого расхожего сюжета двадцатого столетия просматривается привычная (для России) картинка родом из девятнадцатого: слабый мужчина, вместо того чтоб отстаивать свою любовь, предается рефлексии — и теряет самое ценное, что у него в жизни было, получая взамен лишь бесплодные сожаления; “русский человек на rendez-vous”, в общем... Но, поместив свою историю за грань смертной жизни, Анатолий Ким придал ей некий новый интерес.
Положим, иной читатель может счесть новизну мнимой и, убедившись наконец, что необычность повествования сведена к необычности повествовательной точки зрения, даже и обидеться — как если б его завлекли обманом; однако этот гипотетический читатель будет не прав. Во-первых, просто потому, что прием в искусстве важнее сюжета — факт известный. А во-вторых, потому, что данный конкретный прием действительно очень способствует обновлению содержания: когда диалог ведут голоса из “инобытия”, то обыкновенные слова обыкновенного выяснения отношений приобретают необычные обертоны. Поскольку же Анатолий Ким реально видит, слышит и см. выше невидимую реальность, то и художественная реальность его “невидимок” сомнений не вызывает. Таким образом, продолжающаяся после смерти любовь получает право называться (извините) бессмертной: затасканное и уже неприличное определение становится совершенно нормальным и буквальным.
...Правда, в самом конце повести обнаруживается вдруг, что герой вовсе даже жив — умерла только героиня: она была зверски убита почти сразу после их разрыва, когда, поняв, что жить без него не может, металась по Москве в бесплодных поисках. А он, хоть и тосковал, но благополучно отправился в заграницы работать по контрактам, жил там с какими-то ненужными иностранками и лишь годы спустя узнал о ее смерти. И в тот самый момент — “в то разлетающееся расколотое мгновение” — он “обрел новое зрение”; “с того дня” стал “свободно говорить с Аней”. Потому что “каждый из живших на земле” может достичь “в своей жизни полной свободы”: “соединить свою душу с душою любимого человека в некоем эпическом дуэте невидимок”... Не знаю: разочаровывает ли меня этот финал, превращающий реальность “тонкой материи” в банальную игру воображения, или, напротив, заставляет восхититься силой воображения, способного так отчетливо материализовать свои заморочки? Впрочем, литературная ткань в любом случае нематериальна. И, может быть, мы ничего не потеряем, даже если будем рассматривать текст Кима просто как очередной художественный эксперимент по “воплощению” бесплотных образов. Как игру приемов, позволяющих варьировать степень плотности словесной материи.
Алена Злобина
