|
Об авторе | Иван Сергеевич Купреянов — (29.07.1986, Жуковский). Окончил МГТУ им. Баумана, факультет специального машиностроения (кафедра «Стартовые ракетные комплексы»), пять лет преподавал теоретическую механику в МГТУ им. Баумана. Работал ведущим инженером в «РемГазДиагностике»; соучредитель в дизайнерской компании «Бюро Смирнова и Полищука». Сборники стихов: «Априори» (2010), «Перед грозой» (2014). Дебют в «Знамени».
Иван Купреянов
Постмодернизм не должен быть угрюмым
* * *
Знаю твою трамвайную зиму,
вязаную шапочку с кистью,
острые джинсовые колени,
острые журфаковские шутки.
И весну твою промозглую знаю,
пахнущую мужскими духами,
быстрые голодные поцелуи
втайне от лысеющего еврея.
Знаю и красивую осень
в домике, из которого
разъехались дети,
с долгими беседами о модерне
с мужем младше старшего сына.
Многое о тебе мне известно —
только лета твоего я не знаю,
в наказание за осень и зиму,
и особенно за весну, конечно.
* * *
Хороша, как бунинский рассказ.
Нужно ли ещё чего-то кроме?
Вечер — бесконечное сейчас,
утром беспокойное боржоми.
Ангелы поют на небеси,
смотрят на обнявшуюся пару.
Жёлтое условное такси
едет по условному бульвару.
Господи, да это же про нас!
Господи, как сладко и как странно!
Простенький коротенький рассказ
выгодно отличен от романа.
* * *
Капелью полон двор — то гендельной, то шниткой.
Под крышей пробежишь, хватаясь за бока.
Холщовый снег пришит к земле суровой ниткой —
не может улететь и держится пока.
Очередной роман под рёбра дрожью воткнут.
Гори и холодей. Гори — и холодей.
Я не люблю совсем породистых животных,
за это мне любить породистых людей.
Бог сталкивает нас, а дальше — только сами.
Служение любви не терпит простоты.
И снова засыпать под утро в птичьем гаме...
Я не желаю снов — скорей бы снова ты.
* * *
В детстве лето придёт обязательно —
дом бревенчатый, громоотвод.
Заживёт до деревни царапина?
До деревни-то всё заживёт.
Побежишь погулять, за сараями
окрапивишься, после найдёшь
нержавеющий, неубиваемый
мельхиоровый кухонный нож.
Кто судьбой, кто змеёй укушенный,
мёрли в Савинском алкаши.
Заскрипят на воротах проушины,
за воротами — ни души.
Занавески на дверцах белые,
корвалолом пропах буфет.
Толком смерти-то в детстве не было,
а теперь толком жизни нет.
Не боишься пока — опасаешься —
лето новое не пересечь.
До сих пор где-то там за сараями
воткнут в стену сияющий меч.
* * *
Девятый класс — такой девятый класс.
Написан «Лужин». Ха! Написан. «Лужин».
Раз-раз пивас Фоблас и Ловелас,
но Пушкин им для этого не нужен.
Тогда за школой, а чего сейчас?
Опрятнее, ухоженнее, злее.
Девятый класс — такой девятый класс.
До старости они не повзрослеют.
Страдают и живут — и вкривь, и вкось,
Аврааам рожает Исаака.
Аврааам рожает на авось,
но Сарой всё просчитано, однако.
Туда-сюда — и моська кирпичом.
Потом опять. Потом зажили дружно.
А дело в том, что дела нет ни в чём.
Да, видимо, не очень-то и нужно.
И что с того, что это грустно, брат?
Девятый класс торчит в тебе занозой.
Окно, чердак, прозрачный виноград,
Эммануэль Арсан в обложке с розой.
* * *
Не думай о плохом, не надо, —
оно не стоит наших мыслей.
Купи бутылку лимонада
и заедай рябиной кислой.
Представь — на загородной даче
живёт Сиддхартха Гаутама,
он слушает, как сосны плачут
почти стихами Мандельштама.
Представь советское Быково,
как мы туда поедем летом —
и много всякого такого.
Подумай обо всём об этом.
Таблички злее, чем собаки:
те рады людям и животным.
Вода уже нагрелась в баке —
сигаровидном, самолётном.
Под лампочкой сорокаваттной
отец в сарае что-то красит.
Мы все приехали обратно,
и пахнет хвоей на террасе.
* * *
Осознавши себя траекторией,
перестанешь бояться окончиться.
Мы бы век на своём тараторили,
но однажды придёт переводчица.
Пусть она переводит про главное,
где каштаны и страшные пьяницы.
И столицы сотрутся, и гавани,
а посёлок Быково останется.
Был там храм, аварийный фактически,
но достойный отдельного очерка.
Я любил его, псевдоготический,
а другой, деревянный, — не очень-то.
Там, бывало, звонят по покойничку,
ну а мы, накупившие сникерсов,
проскользнули домой потихонечку
и хотим от родителей сныкаться.
Всё что хошь прекращает быть лакомым,
если это четвёртая порция.
Звёзды плотно обёрнуты вакуумом,
и поэтому долго не портятся.
* * *
В музыкальной коробочке — осень, шестнадцатый век.
Мастерские, детишки, коза, кренделя, сапоги,
остроухие крыши, бессмертная версия нас
(мы бежим на коньках по непрочному первому льду).
На твоих волосах электрический иней звенит.
Обещание вечера — в точных движениях ног.
Подмастерья собачатся, глупые дети поют
(про охоту на белую лань в леденцовом лесу).
Пахнет яблоком, тыквой, горячим имбирным вином,
гармоническим ладом, пенькой, сапогами, козой.
У тебя на запястье ожог, и кармин на губах,
а в серёжках серебряных ветер — тон-тон-полутон.
Я тебя догоняю, потом обнимаю поверх
электрической шубки, поверх повседневных забот.
Ты отрывисто дышишь в меня, и узор на стекле
расступается, и ? можно видеть, что там, за стеклом.
Остроухие крыши впиваются в ляпис-лазурь,
в мастерских молоточки гнусавят — тон-тон-полутон.
Я тебя обнимаю, а ты — всё глядишь и глядишь,
словно белая лань на охотника в сладком лесу.
* * *
Автомобиль, состарившийся в профиль,
профыркался — и как бы тишина.
Картонка, надпись маркером: «КАРТОФЕЛЬ»
И осень — а похоже, что весна.
И яблоки, громадный штрифель детства,
к хрустальным небесам прикреплены…
Принюхаться, прислушаться, вглядеться —
со стороны. Уже со стороны.
Уходит в землю ножка табуретки,
и ты летишь, но в этом-то и соль…
И яблоко, сорвавшееся с ветки,
о плитку чмокает — и лопается вдоль.
* * *
Узбек, похожий на Первого из «Вавилона-5»,
честно везёт меня по ночному МКАДу.
Чтобы остаться счастливыми, надо спать,
пытаться увидеть подлинный мир не надо.
Узбек улыбается. Путь впереди ища,
делает всё за окном то размытей, то резче.
Хочется расспросить о важных вещах,
будто остались какие-то важные вещи.
Нет у него для меня ни корон, ни дев,
нет подходящих слов и садов висячих.
Старый узбек, роговые очки надев,
деньги возьмёт — и потом отсчитает сдачу.
* * *
Если долго лететь по степи,
всё ненужное просто сотрётся.
Вместо ярких заправок «ВР»
земляные цилиндры колодцев.
Ты один (а на эти дела
не пойдёт ни один провожатый) —
вдалеке от добра и от зла,
между почвой и небом зажатый.
Ни канав, ни озёр, ни бахчи,
только суслик торчит одиноко.
Низами, Саади, Помолчи
и другие поэты Востока.
Проклиная немаленький рост,
раз четыреста высох и вымок.
Безразличное равенство звёзд,
беспокойное братство пылинок...
Помоги! Сохрани! Укрепи
эту точку на этом просторе.
Если долго лететь по степи,
то однажды покажется море.
* * *
Иосиф живёт в двадцать первом году,
тяжёлую трубку подносит ко рту,
в России, в дыму, в соловьином саду,
где чёрные яблони в белом цвету.
Пока что никто ни отвык, ни привык.
Поэты стреляются в грудь и в висок.
Великий, могучий, цепучий язык.
Зелёная комната, клюквенный сок.
В бездонной степи удалой атаман,
и взгорья уже безопасней долин.
По озеру стелется низкий туман,
по озеру бегает будущий сын.
Разруха, война, Городецкий и Блок.
Ацтекские профили русских поэм.
И там, где воздушный чего-то не смог,
подземный успешно пройдётся по всем.
Россия, когда выбирает из двух,
проходит меж ними, почти не задев.
Когда над водами проносится дух,
на берег выходят ребёнок и лев.
* * *
Постмодернизм не должен быть угрюмым,
иначе на фига нам он нужон?
Поможем же смотаться толстосумам
из плена двадцатиэтажных жён!
Пусть финансисты бьются на татами,
холестерин и простатит кляня,
а женщины — они пойдут за нами,
творцами послезавтрашнего дня.
В камине Бога затрещат поленья,
бульдозер слов пройдёт по целине.
И наш роман размером в поколенье
с «Войной и миром» встанет наравне.
Великим стеклодувом стеклотара
для будущего мира создана.
Однажды на пиру у Валтасара
светиться будут наши имена.
| 
