|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков — лауреат национальной премии «Поэт», давний автор журнала. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 3, 2018.
Геннадий Русаков
Шпана, кадет, Литинститут...
1. От стужи задеревянело лицо:
мороз, и со снежным нахлыстом.
То быт заедает, то время дрянцо,
с каким-то оттенком нечистым.
Но, может, и зря я телегу качу
на частные перипетии?
Пишу, как могу, и живу, как хочу,
при этом не метя в витии.
Пророков хватает на всякий сезон —
в России без них не бывает:
большая страна, но сплошной Черкизон...
И ветер в трубе завывает.
Большая страна и большие дела,
порой неподъёмного роста.
...Родная, зачем ты меня отдала,
сняла и с прибытка и с ГОСТа?
2. Боже, видишь, я пьян и спасибо Тебе за вино!
За канадскую стынь и проулки Святой Катерины:
что-то с ней приключилось, но вроде не здесь и давно...
И спасибо Тебе за приокские кислые глины.
Снова трубы горят — мне б перцовки, но здесь и не жди.
Потащусь в свой отельчик, цепляясь за каждую кочку.
Минимальное сердце стучит и буксует в груди,
не давая услышать какую-то важную строчку.
Неуютно мне нынче под этим развалом небес —
непросчитанной бездны роящихся звёзд и столетий.
Не судьба ли моя им кидается наперерез
с неразумной отвагой, которую знают лишь дети?
Да, я стар и беспутен, и только случайно не лыс.
Ты мне Сам разрешил иногда забывать мои годы...
Позже будет инсульт, и какой-нибудь пакостный криз,
слюни, бред идиота в халате клинической моды.
3. Проедены последние отсрочки.
Подсчитаны нестрашные грехи,
Но потерять дыхание от строчки —
от глупости, безделки, чепухи!
Ты, жизнь моя, нелепица и ласка...
Тебе осталось мало — доживи!
Ведь эта строчка попросту подсказка
моей недорастраченной любви,
жалельных лет и пасечного гуда,
слепых дождей, рабочих муравьёв...
Эй, позови нас кто-нибудь отсюда,
из этих ревматических краёв,
чтоб нам пробиться к ангельским квинтетам,
подальше от ментов и докторов.
И не на том — пока ещё на этом,
на самом развесёлом из миров!
4. Вот время обнищания души,
беззубой прозы и дождей в окошке.
И не хотят писать карандаши.
И по ночам неистовствуют кошки.
Опять наутро медленна вода,
едва течёт, густа и масляниста.
Но жизнь ещё, похоже, молода
и нрав её по-прежнему неистов.
Вон как она кусает удила,
лютует, чуть не скидывая сбрую!..
Всегда такая, помнится, была...
Но я давно уже не озорую.
Я нынче хлопотун-пенсионер,
минималист, наставник идиотов,
отвергший дозревающих Венер
во имя клизм и жэковских расчётов.
5.
Пора людей ещё не наступила.
Леса молчат. Река не говорит.
И лишь творенье давит на стропила.
И у продмага лампочка горит.
Ещё пусты накатанные гати.
Любовь прошла кикиморой в платке.
А сверху месяц-чапельник рогатит,
пока ещё совсем невдалеке.
И всё-таки не пусто, а просторно.
И будто где-то зазвучала медь:
французский рог, печальная валторна
в такую рань надумала запеть.
И сразу всё на свете позабыто,
и мы беспечны, молоды, просты...
И больше нет ни старости, ни быта,
а только жизни чистые листы.
И нам черкать по ним до поглупенья
и закорючки класть на белизну.
Весна. Валторна. Молодость и пенье.
И я опять от счастья не усну.
6.
На небе только ветер или птицы.
А нас там нет, мы в небе не нужны:
нам на земле непросто уместиться
среди своей завистливой шпаны.
Опять стоят слюнявые погоды
и пыл трагикомических страстей.
Пусть лучше поспевают корнеплоды
и всяческая зелень всех мастей...
Заныла поясница — это к стуже.
С латунным блеском катится река.
Раз день хорош, то завтра будет хуже:
закономерность, и наверняка.
Жизнь — в мелочах, в ничтожных единицах.
В микромасштабе шатких перемен.
А в небе только ветер или птицы.
Нас в небе нет.
Да и на кой нам хрен?
7.
...А в детстве я по фене ботал.
Потом, с годами, позабыл:
не в той профессии работал,
не в той среде воспитан был.
Но до сих пор, глухой и старый,
нет-нет и вспомню про братву:
вдруг окрещу красотку шмарой,
часы котлами назову...
Конечно, это очень плохо.
Конечно, это атавизм.
Я ботал, как моя эпоха —
из тех, которые на «-изм».
Язык взрослеет вместе с нами.
И я усвоил с малых лет:
мы учим вместе с временами
их уголовный диалект —
«набить кишку», «хрусты» и «стира»,
«непруха», «шпона», «проторя».
На языке блатного мира
со всей Россией говоря,
мы знали чётко и на деле
нам уготованную честь:
братки на зоне отсидели,
а мы готовимся, чтоб сесть.
8.
Что не забылось — то осталось,
хотя бы просто на пятак:
то ночь, внезапная, как старость,
то день, который просто так...
Чего ещё хотеть на свете?
Каких гостей во вторник ждать?
Вдруг обжениться в сельсовете,
потом по дури дуба дать...
Ведь я никем не привлечённый
на больно умные дела,
а просто верченый-кручёный
и прокалённый добела.
Гляжу на небо и на крышу,
но верить в счастье не спешу.
И ничего почти не слышу.
Лишь мелко буковки пишу.
9.
Когда летел по венам ток
взросленья, мужества и воли,
я слово «женщина» не мог
произносить без тайной боли.
Как я был влюбчив и нелеп,
как, не смущаясь неуменьем,
из многочисленных судеб
свою вытаскивал по звеньям!
И всё же вытащил, достал
и подогнал до малой нитки:
на полстолетья рассчитал,
а всё равно теперь в убытке —
любимый мир уходит прочь.
Хотя, наверное, вернётся...
Замкнётся круг, родится дочь.
Душа о ветер гвозданётся.
10.
В той самой местности пропащей,
где трын-трава и кислый мёд,
мне снова видится лядащий
сорок шестой голодный год.
Опять заводят «Риориту»
и громко шаркает игла.
Проклятье нищенскому быту
от нас до пятого угла!
Вокруг мордва или татары
в стране лишенцев и сирот.
Мне восемь лет (ещё не старый),
но взятый жизнью в оборот.
Я убегу — меня догонят.
Зароюсь в стог — меня найдут.
Я в чём-то веком недопонят,
меня давно нигде не ждут.
...Опять скрежещут крупорушки
и плотный ветер над водой.
Весь день думпкарные вертушки
идут несметной чередой.
11.
Плевать на всё, что надо мной висело:
столетье, эскулапы, нищета!
И это отработавшее тело,
которое не может ни черта.
Свободен — стар и никому не нужен!
Вот-вот уйду к родимым, в темноту.
Прибрал постель. Доел нехитрый ужин.
Прикрыл на время тело-наготу.
Запальчивый — до саморазрушенья —
в моей стране хронических страстей
живёт народ, готовый на лишенья
и на любых поставленных властей.
Растит детей, прощает все обиды:
неправду, произвол и недород...
Перевидавший все на свете виды,
мой, Господи, неласковый народ.
12.
Каждый город — Париж, каждый день — воскресенье.
Каждой женщины взгляд — обещанье и зов.
Каждый ветер — попутный и просто весенний.
И любовь непривычнее прошлых разов.
Жизнь прекрасна в своём ускользающем беге,
в плеске юбок, в дыхании влажной земли.
Расставанья до встреч на счастливом ночлеге.
Обещание близко, удача, конечно, вдали.
Каждый город — Париж и с особенным эхом...
За стеною соседу опять не до сна:
он опять предаётся любовным утехам,
потому что Париж, потому что весна.
Умереть бы за этим полезным занятьем,
отмотав втихаря полстолетья назад —
чтобы ветер шуршал перепутанным платьем.
Чтобы сад Тюильри.
Или просто какой-нибудь сад.
13.
Я рано стал от жизни закрываться:
не до неё, обрыдло всё и вся!
Меня б хватило лет ещё на двадцать,
но я живу, добавок не прося.
А тот, державший руку надо мною —
бродячий ангел из голодных дней,
ушёл моей немеряной страною
и до сих пор шатается по ней.
Сироты мира, мы не вырастали!
Мы на подножках времени висим.
И постарели, а взрослей не стали,
хотя уже давно не голосим.
Пришла пора от жизни закрываться:
осточертела вся её возня.
Меня б хватило лет ещё на двадцать...
Но дальше продолжайте без меня.
14.
Мне было тогда не до знаний и роста,
расклада времён и прогноза эпох:
я был просто шкет, собиравшийся просто
освоить хотя бы ритмический слог.
Кукушка мне накуковала анкету,
а Первый отдел закрепил сургучом.
Столетье готовилось к прежнему лету,
где дорого слово, а суть ни при чём.
Нелепица-жизнь, повторенье повторов,
стучанье движка, первомайский кумач.
На белой простынке Ильинский и Кторов,
девица, афера, всё мимо и вскачь...
Давно это было. Те фильмы сопрели.
Никто их не помнит, остался лишь я –
тот отрок, ходящий теперь еле-еле,
но радуясь всё же теплу дожитья.
15.
Куда приткнуться, с кем сдружиться,
кого за руку удержать?
Земля то кружится-кружится,
то хочет, падла, убежать:
чуть развернётся — с ног сшибает
и ты летишь в тартарары,
где кот учёный байки бает
и ходит с цепью до поры.
Приблудный век, уже последний,
собачьи свадьбы и бега.
Псевдолирические бредни
вокруг на двести с лишним га.
И вечно воздуха волненье.
Простудой тянет от реки.
И стих такого наполненья,
что рвёт материю строки.
16.
Ушёл в былое век вождей,
пророков, гениев обмана,
сосредоточенных людей
из рокамбольного романа.
Грозя, юродствуя, губя,
они лепили и тесали,
готовя время под себя.
И, умирая, воскресали.
Мои вожди, вас больше нет,
хоть вы опять упрямо живы:
вы нынче десть, затёртый след,
но до сих пор, как прежде, лживы
той ложью страшной простоты,
где всё меняется местами,
и палачи всегда чисты,
а жертвы виноваты сами!
17.
Стихи современников надо читать:
стихи современников учат морали.
(Порой в них такое — не лечь и не встать!
И воздух от строчек идёт по спирали.)
Я чту моих сверстников умственный труд,
при этом учась на достойных примерах,
которые там в изобилии прут,
к тому же порой в неприличных размерах.
Но это, конечно, совсем не беда —
поскольку со временем всё утрясётся:
ведь там говорится о пользе труда
и множество истин стадами пасётся.
18.
Я вижу прошлое вполглаза
из долгой памяти моей:
наброски длинного рассказа,
но без деталей и теней.
Я там всегда немного хуже
себя, сегодняшнего, тут —
как будто сам себе не нужен:
шпана, кадет, Литинститут...
И вдруг зима, душе утеха
и тихий порх над головой:
снега забавам не помеха,
покуда ты ещё живой.
Покуда хочется чего-то...
Чего — напомни, подскажи!
Давно почата жизни квота
и расстоянье до межи.
Но это утро плотной стати!..
Под снегом виснут провода.
Меня пока для дела хватит.
А там посмотрим, что куда...
| 
