Киев из тех южных городов, где с бльшим успехом задают вопросы, нежели отвечают на них. “Столичная” особенность Киева в самой постановке вопроса: без тени юмора киевские интеллектуалы, как тот несчастливый герой Ходасевича, глядятся на себя и без конца спрашивают: Киев — город или мир? Киев — провинция или метрополия? Какие мы? — наконец (“Какие мы? Попробуем понять” — заглавие изданной в 1996 году антологии современной киевской поэзии, характерным образом разделенной на две части: в первой — стихи, в большинстве своем плохие, во второй — авторы пытаются ответить на вопрос: существует ли особая “киевская школа” русской поэзии и ежели существует, то чем она отличается от прочих — некиевских). Глобальная амбициозность вопроса не предполагает настоящего ответа, что же касается “киевской школы”, то составитель сборника, глава “Русского собрания” и издатель одноименной газеты Алла Потапова определяет ее приблизительно следующим образом: “Киевская школа русской поэзии, несмотря на внутреннюю разноликость, имеет несколько общих тенденций <...>. Первая и самая главная — талантливость. <...> Вторая — углубленное отношение к слову. <...> И третья тенденция...: киевские русские поэты много печатаются в книгах за свой счет, в газетах и журналах и т.д.”. Похоже, что более всего “киевскую школу” отличает безответственность и беспомощность мыслительного усилия.
Извечный киевский вопрос о провинции—метрополии на первый взгляд решается достаточно просто. На второй — тоже. С точки зрения русского языка и русской культуры, Киев — безусловная провинция, и при том, что сама по себе “провинциальность” как культурный феномен предполагает в гораздо большей степени продуктивный смысл, нежели негативный, в нашем случае провинциальность (или маргинальность) уже, кажется, утратила то качество, когда можно говорить о некоем культурном движении. Можно сколь угодно рассуждать о маргинальности киевского журнализма, о безнадежном состоянии издательского дела или отсутствии литературной ситуации. Тем не менее это все (и журналы, и издательства, и литераторы) наличествует и каким-то — пусть печальным — образом пытается существовать. Можно искать и находить сколь угодно много причин — их в самом деле тьма — и политических, и экономических, и гораздо менее глобальных, но коль скоро мы говорим о русской культуре в Киеве, то есть один-единственный механизм, способный определить ситуацию в культуре, и механизм этот — язык. Если рыба гниет с головы, то болезнь культуры начинается с языка.
С русским языком в Киеве случилось то, что мы все замечали очень давно, но, видимо, по тем же ущербно языковым причинам не давали себе труда отчетливо сформулировать — а значит, осознать. Русский язык у нас давно превратился в пиджин, или, как нам привычнее говорить, суржик (т.е. суррогат). Терминологически “пиджин” — функциональный тип языка, развившийся путем существенного упрощения структуры языка источника. Пиджин, как правило, служит средством межэтнического общения в среде смешанного населения — все это про нас! — но, что самое печальное в этом определении (см.: Лингвистический Энциклопедический словарь. — М., 1990): пиджин возникает там, где отсутствуют исконные носители языка. При том, как очевидно изменилась социально-демографическая ситуация в Киеве за последние несколько десятилетий, похоже, что это тоже правда. Будучи официальной столицей и просто большим городом, Киев закономерно собирал в себе чиновничью элиту, национальную интеллигенцию, честолюбивых крестьянских детей — обитателей украинской глубинки, для которых русский язык не был первым языком, и выходцев из западных земель, для которых русский всегда был языком колонизаторов. Надо отдать должное западным интеллектуалам: ощущая русский язык чужим, они, как правило, владеют им гораздо лучше обитателей Центральной и Восточной Украины, говорящих “по-руськи” на государственном диалекте — все том же узаконенном суржике, однако третирующую интонацию сознательно отчуждаемого языка лучше всего передает новоукраинское слово “савецький”. Оно появилось тогда же, когда произошла знаменательная смена предлогов: вместо “на” (на Украине) — “в” (в Украине): “на” означает географическую реальность, “в” — политическую. Прежнее слово “радянський” (Радянська Украина) было коренным украинским словом, новое — “савецький” — означает, что общее советское прошлое и все прочее зло никакого отношения к новой Украине не имеет.
Русские в сегодняшнем Киеве — или в силу того, что не могут, в отличие от “новых украинцев”, отречься от “савецькости” и тем самым подавлены, или просто в силу отсутствия акустики, нормально работающей языковой среды, — со всей очевидностью переживают тот самый комплекс культурной неполноценности, от которого в свое время страдали малые народы империи. Это действительно звучит странно, но русские сегодня создают общины и землячества, требуя защиты своего языка и своей культуры (именно так ведут себя упоминавшееся уже “Русское собрание” Аллы Потаповой и более экстремистски настроенная политизированная “Киевская Русь” Валентины Ермоловой). Созданный весной 1997 года по инициативе Владимира Малинковича “Клуб интеллигенции” первое свое заседание посвятил “Русской культуре в сегодняшней Украине”. Предполагался некий “круглый стол”, который с треском провалился: происходившее в зале напоминало бунт в резервации. Представители великого народа бурно жаловались на ущемление своих коренных прав: права на язык и права на культуру. Все присутствующие всерьез полагали, что права эти можно сначала отнять, а потом, после долгой изнурительной борьбы, вернуть. Самое удивительное, что около половины присутствующих составляли бывшие диссиденты, другую половину — нынешние коммунисты. Они расходились в формулировках и сливались в пафосе: они ощущали себя ущемленным в правах minority, они хотели бороться, а пути и средства, по всей вероятности, подсказывал опыт обоюдной борьбы. И похоже, что филологические проблемы они привыкли решать средствами, скажем так, внекультурными. Но даже если бы все сложилось счастливым для сторонников Владимира Малинковича образом, его партия завоевала бы места в новом украинском парламенте и добилась для русского языка неких статусных прав, наивно думать, что эта победа существенно изменила бы ситуацию с языком, вернее — с реальной жизнью этого языка.
Характерно, что сходные проблемы сегодня занимают и украинских интеллектуалов. А поскольку им не нужно отстаивать свои языковые привилегии, у них и нет причин перекладывать проблемы культурные на плечи политиков, экономистов и правозащитников. За последние два года в Украине вышло несколько первоклассных украинских книг, наверное, это лучшие украинские книги за много десятилетий новой украинской литературы. Кроме классических уже романов Юрия Андруховича, это нашумевший феминистский роман Оксаны Забужко “Польову дослуждения з украiнського сексу”, поколенческий роман Владимира Дибровы “Бурдик”, ерническая проза Юрия Винничука. Историки литературы знают, что “романное время” — это золотой век любой национальной литературы. Возможно, в Украине настал наконец “час литературы” (час (укр.) — время), только никто этого не заметил — ни сами писатели, сначала пребывающие в перманентной гонке за грантами, а затем гранты эти проживающие где-нибудь подальше от Украины, ни критики, поскольку реально — нет в Украине такого жанра, ни читатели, поскольку реально — нет в Украине читателей, а тех немногих, какие есть, писатели знают в лицо.
Я бы сама себя упрекнула в предвзятости, если б не вышел в сентябре прошлого года первый номер нового украинского журнала “Критика” (здесь “критика” имеется в виду не столько в значении, привычном для русской литературы, сколько в значении, привычном для американских университетов), главный редактор которого, гарвардский профессор Григорий Грабович заявляет в редакционной статье, что новый журнал призван создать в Украине “критический” и шире — “интеллектуальный дискурс”. Одна из центральных статей журнала “Вуд СПУ до АУП: спроба емансипацу” Николая Рябчука (речь идет о “савецьком” Союзе писателей Украины и новообразованном “профсоюзе”) содержит знаменательную подглавку “Прощання з улюзуями”. Автор приводит печальную статистику: в 1996 году в Украине вышло 6074 наименований книг общим тиражом 51777 тыс. Это в 3,5 раза меньше, чем в 1990-м, и даже в 1,5 раза меньше, чем в 1940-м. Если вычесть из общей тиражной цифры учебники, методички, законодательные акты (т.е. миллионные тиражи), останется всего ничего. Но и эта малость (ничтожную долю которой составляют собственно украинские книги) не вызывает энтузиазма на книжном рынке. “Вдруг выяснилось, — пишет Рябчук, — что в 50-миллионной стране, где почти половина населения читает на украинском, невозможно найти 10 тыс. энтузиастов, способных выложить пару гривен за новую книжку Валерия Шевчука или Юрия Андруховича...”. О том же, фактически, говорит другой автор журнала Наталья Билоцеркивець: “Прежде чем реально ... войти в мировую литературу, украинская проза должна достучаться до собственного читателя”, которого нет.
И тем не менее ситуация с украинской литературой кажется все же относительно благополучной, — потому хотя бы, что, хоть и лабораторно — через американские университеты, — создается тот самый “критический дискурс”, без которого литературный процесс невозможен, а украинские литераторы способны смотреть на вещи реально, формулировать проблемы и ставить диагноз. Составители пресловутой “Антологии киевской школы русской поэзии” (“Какие мы?”) обнаружили в этом смысле совершенную беспомощность, так что напрашивается сакраментальный вопрос: А был ли мальчик? Рецензент “Нового мира”, довольно подробно описывающий киевскую антологию (№ 1, 1997), отвечает категорически: Не было, нет и не будет. “Киевская поэзия уже никогда не будет русской, но и эмигрантской, возможно, не станет. Ей вполне может быть уготовано место этнографического казуса, провинциального недоросля”. Цитата характерная, тем более если знать, что автор этих строк Александр Закуренко — бывший киевский поэт, перебравшийся в Москву и теперь с чувством провозглашающий: Быть сему месту пусту! В Киеве, похоже, настаивают на другом, и через год после пресловутой “Какие мы?” выходит очередная поэтическая антология (хоть и называется она журналом) “Крещатик”, где находим еще несколько десятков киевских поэтов, на этот раз среди них уже и бывшие киевляне, издает ее также бывший киевлянин, а ныне германский житель Борис Марковский. Оба сборника, кроме всего прочего, объединяет достаточно традиционалистская, скажем так, литературная ориентация составителей. Поэтому очень разные по возрасту авторы выступают вполне слаженно. Киевский андеграунд проявляет себя на других площадках, предпочитая донецкое “Многоточие” и американский “Черновик”.
Если говорить о киевском журнализме, то, наверное, главной его отличительной чертой будет отсутствие периодичности: ни один из киевских журналов в строгом смысле журналом не является. Критическая цифра для киевских журналов — “3”. На третьем номере завершил свою героическую историю “Новый круг”. По три номера на сегодняшний день имеют “Зоил” и “Византийский ангел” (“Зоил”, правда, умудрился выпустить их за год, что для Киева — рекорд). На третьем номере остановился, было, “Collegium”, однако, будучи торжественно похороненным в первом номере “Зоила”, неожиданно для всех восстал из гроба. Но живее от этого не стал. Отдельный случай (казус) являет собой “Самватас”. Сколько всего было “Самватасов”, не знает никто, я думаю, не знает даже его редактор Андрей Беличенко. Какое-то количество номеров “издавалось” чуть ли не рукописным образом. Затем другое количество (кажется, все то же сакраментальное — 3) было издано нормальным типографским способом. Но с загадочной нумерацией. Затем “Самватас” снова ушел в подполье. Теперь он выходит, как это значится на титуле, “на фу-фу”, т.е. на средства авторов. Соответственно, у кого есть средства — тот автор. Тираж последних “Самватасов” — 150 экз.
Однако журнальная регулярность (или ее отсутствие) — проблема техническая. Она легко объясняется малостью средств, малостью тиражей и, по большому счету, их ненадобностью. Обо всем этом см. выше. У киевских журналов есть и другие особенности, не столь однозначно определяемые. Наверное, со стороны в них можно увидеть некое общее выраженье, находясь “внутри”, приходится судить с неизбежной предвзятостью. И тем не менее. Будем думать, что, как в классицистической пьесе, каждый из них персонифицирует одно-единственное характерное свойство. С “Зоилом” здесь проще всего — он сам себя обозначил. Все прочие киевские журналы благодушны и равнодушны. Они до такой степени не замечают параллельного существования друг друга, что порой кажется: они в самом деле не подозревают, что бывают еще другие журналы (и были раньше!), что сложились некие правила и традиции — культура, иными словами. Очень характерная в этом смысле история произошла все с тем же “Самватасом”, опубликовавшим однажды невесть каким образом оказавшийся в редакции текст из архива Габричевского, затем совершенно неожиданно обнаружились законные наследники. Они оказались странными людьми: они удивились, почему у них ни о чем не спросили, и были чем-то недовольны. Мне рассказал об этой истории редактор другого киевского журнала, его тоже поразила реакция родственников. Другого рода случай произошел с главным редактором “Collegium’a” Сергеем Бураго. Он публично возмутился, почему авторы “Зоила” подписывают свои статьи инициалами, вместо того чтобы указывать, как это положено, все паспортные данные. И тем не менее, и “Самватас”, и “Византийский ангел”, несмотря на очевидный недостаток средств и журнальной культуры, на дурную полиграфию и засилье графоманов (хотя, нужно отдать должное “Ангелу”, — собственно литература здесь на порядок лучше, чем в прочих киевских журналах), несмотря ни на что, — все же журналы по интенции, со своим “лица необщим выраженьем”, со сложившимся кругом авторов и читателей. Бескорыстный энтузиазм Андрея Беличенко (“Самватас”) и Игоря Кручика (“Византийский ангел”) вызывает удивление и уважение. Но есть другой род киевского журнализма, который можно было бы назвать “коммерческим”, но это породит путаницу: здесь речь не о “глянцевых” журналах, которые суть коммерческое предприятие, но все о тех же “международных”, “культурологических” и “научно-художественных”. Этот тип изданий был однажды определен как “затратный” (по аналогии с “затратной экономикой”). Издатель (редактором его назвать было бы неверно, у редактора другие задачи), как правило, талантлив по части выбивания разного рода грантов и субсидий, которые затем приходится “осваивать” — т.е. заполнять бумажные площади. Это занятие уже вторично и, как правило, в тягость. Поэтому так случайны, необязательны, не вычитаны (а похоже, — и не прочитаны в редакции) “Графитти” и “Collegium”, потому то под австрийским, то под французским, то еще под каким-нибудь экзотическим флагом выходит “Ковчег” Сергея Соловьева, который однажды, выйдя в свет, обозвал себя “нелитературной негазетой”, но сейчас более всего соответствует модному слову “проект”. Наконец, в конце 1997 года явился вдруг новорожденный “международный” и “культурологический” “Дух и лiтера”, успешно осваивающий очередной грант и без зазрения совести переводящий с русского на украинский не то Ролана Барта, не то Юлию Кристеву (а заодно и Ольгу Седакову).
Все эти малоутешительные соображения приводятся здесь не злословия ради. Проблема не столько в киевском журнализме, или не только в нем. Ведь в конечном счете русские журналы здесь из журналов русской провинции все больше превращаются в журналы диаспоры — в лучшем случае они будут походить на литературные альманахи-междусобойчики с очередными свадебными генералами и негордыми перепечатками. А в отсутствии цивилизованного книжного рынка, собственно литературной ситуации и, соответственно, читателя утрачивается самый статус профессионального литератора — двухсотлетнее завоевание отечественного Просвещения. Похоже, что через какие-то пять—десять лет мы найдем нашу литературную коммерцию в состоянии на момент новиковских предприятий: магазины окончательно отомрут, останутся лишь лотошники со своим нехитрым ассортиментом: “сонники, песенники да кой-какие переводные романы”. А потом литературная история опишет свои круги и на них вернется: обедневшие дети “новых русских” станут сочинять стихи и романы, рассуждать о “словесности и торговле”. И, может быть, изучать русский язык. Как иностранный.
P.S. Доводилось слышать, что в Москве интерес (или недоумение) вызывает экзотическая странность (отчасти дикость) тех киевских изделий, которые возникают время от времени на московских книжных раскладах. В самом деле, самые тиражные киевские издательства представляют собой образования дикие и, зачастую, парадоксальные: эзотерическая “София”, наводнившая книжный рынок СНГ Кастанедой и иже с ним — откровениями всякого рода медиумов, “контактеров” и создателей “кармических практик”, развернулась в этом городе буквально сразу после того, как он с помпой отметил тысячелетие крещения Руси. “София” лишь однажды нарушила чистоту жанра, издав амбициозную и громоздкую “женскую версию” пресловутого “Хазарского словаря”, и... прогорела, вчистую проиграв питерской “Азбуке”, издавшей то же самое (только “мужскую версию”), но коммерчески грамотно, — т.е. дешево, непритязательно и без редакторских “художеств”. Теперь понятно, что больше “София” подобной глупости не допустит, она нашла свою нишу и “будет пить из своего стакана”. Но причины неудачного эксперимента на поверхности: коммерсантов-эзотериков соблазнил феноменальный успех другого вновь образованного киевского издательства — “Фита” (она же — “Ника-Центр”, — все-таки византийские корни киевских издателей налицо, и юбилей крещения, очевидно, не прошел для них без последствий). “Фита” открыла золотую жилу, запустив собственную серию “700”, по правде говоря, — дурную пародию на библиотечку “ИЛ”, однако первая же успешная книга этой серии — скандально известное переложение “Маятника Фуко” — определила коммерческую стратегию “Фиты” (или “Ники”): дешевые местные переводчики (киевским переводчикам до сих пор платят от 20 до 40 у.е. за печатный лист, при этом ставят загрузочную норму — поллиста в сутки. Дешево и сердито), старые, опробованные десятилетия назад “Иностранкой” западные “бестселлеры” (Зюскинд, Ричард Бах и т.д.). Причем эта ретро-мода объясняется довольно просто: после скандала с “Маятником” “Фита” предпочитает поменьше связываться с копирайтными изданиями. Других тиражных издательств с осмысленной и последовательной политикой в Киеве, похоже, нет (кроме компьютерной “Диалектики”, славной своей знаменитой серией “для чайников”). Вопрос, который интересует московских читателей, можно сформулировать так: на каком языке говорит киевский книжный рынок? Но вопрос стоило бы поставить иначе: а был ли мальчик? Можно ли назвать книжным рынком киевскую “Петровку”, представляющую собой некое пространство величиной в московскую “Горбушку”, сплошь заставленное книжными “раскладками”. Разница между “лоточниками” и цивилизованными книжными магазинами очевидна, привозимый из Москвы репертуар — предсказуем. Ответ на вопрос, кажется, все же находится за пределами этой статьи, что же касается украинских издательств, то, несмотря на протекционистскую политику государства, их изделия стоят зачастую столько же (если не дороже), сколько и ввозимый оптовиками “московский вал”. Украинские издатели понимают (и они правы), что украинские книги покупают или не покупают вовсе не по соображениями их дешевизны-дороговизны и т.д., потому что рыночной стоимости эти книги не имеют. Не случайно монополизировавшее соросовские гранты киевское издательство “Основы” постоянно озабочено поисками складских площадей (а вовсе не торговых).
