|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Казнить нельзя помиловать: русская смерть глазами европейца
Felix Philipp Ingold. Todeskonzepte der russischen Moderne von Tolstoj bis Lenin. — Wien: Passagen Verlag, 2017.
Книга швейцарского филолога-слависта Феликса Филиппа Ингольда «Концепции смерти в русском модерне от Толстого до Ленина» — колоссальный труд, показывающий широчайшую картину русской культуры 1900–1910-х годов. Шестьсот с лишним страниц книги населяют философы, писатели, поэты, художники, политические деятели. Среди них не только, к примеру, Михаил Бахтин, Александр Блок, Максим Горький, Василий Кандинский, Василий Розанов, но и такие малоизвестные фигуры, как Сергей Сергеев-Ценский и Рафаил Соловьев. Список персоналий занимает девять страниц. Осведомленность автора поражает. Все персонажи находятся во взаимосвязи друг с другом и с политическими событиями. К анализируемым произведениям удачно подобраны иллюстрирующие их цитаты. Переводы поэзии, может, не слишком художественны, но точны. Сама эпоха модерна не вырвана из исторического контекста, а показана как логическое продолжение русской культуры, уходящее корнями в народную традицию.
Уже во вступлении Ингольд анонсирует основную идею, которую будет подкреплять всевозможными примерами на протяжении всей книги: в России смерть обуславливает жизнь, а значит — и культуру. Быт, в особенности в начале ХХ века (революции, голод, войны), таков, что смерть оказывается чем-то обыденным, повседневным, и, таким образом, пронизывает жизнь, а через нее и всю русскую мысль. Культура занята не тем, чтобы анализировать и понимать феномен смерти (как, например, это делает немецкая школа), а тем, чтобы облегчить ее принятие. Это приводит к тому, что русская философия смерти в пространстве «между церковной догматикой и университетским дискурсом сохраняет поэтическое измерение, делая это не только за счет обращения к поэтическим текстам, но и посредством использования литературных приемов». То есть, постижение смерти осуществляется через искусство. Это способствует превращению смерти в еще одну религию (Розанов), откуда один шаг до культа мертвых. Апофеозом становится Ленин, забальзамированный через пару лет после открытия гробницы Тутанхамона и первые годы пребывающий — как мумия — внутри стеклянной пирамиды (такую форму имела крышка саркофага), долженствующий при этом показать триумф жизни над смертью. Дополнительных выводов не требуется. Не делает их и автор. Остается, правда, вопрос, насколько носитель немецкого языка, в котором слово «смерть» (der Tod) мужского рода, способен погрузиться в понимание этого явления представителями культуры, видящей смерть женщиной с косой (понятием, для которого в немецком используется два разных слова: die Sense (женский род), которой косят, и der Zopf (мужской род), которая на голове)?
Исследование состоит из пятнадцати частей, в названии каждой из которых так или иначе фигурирует смерть:
Смерть в традиционном российском мировоззрении
Эта глава — исторический экскурс. В ней рассматривается преломление темы смерти в русском фольклоре, в церковных обычаях. Называются социально-политические причины, столетиями обуславливающие равнодушное отношение к смерти и превращение ее в банальную составляющую повседневности (рекрутство, погромы и т. д.). Цепочка завершается феноменом табуирования темы смерти при советской власти, обладающей, однако, всеми атрибутами религии.
Путь зерна
Преломление мифологии, преимущественно славянской, в модернизме. Здесь возникают такие имена, как Стравинский, Бальмонт, Брюсов (потеря веры в перерождение и космической гармонии), Волошин (страдания зерна – апокалиптические страдания России), Ходасевич, Белый, Клюев — Клычков — Орешин (современная цивилизация как угроза русской деревне), Есенин, Багрицкий, Мандельштам, Трубецкой.
Метрополия как город мертвецов
Петербург с его «характерными, преимущественно параллельными друг другу или пересекающимися под прямым углом шеренгами домов вызывает ассоциации с кладбищем». Он занимает место Китеж-града, но «на воде и на костях», построенного «царем-антихристом» вопреки всему в литературе, начиная с XIX века. После «Медного всадника» главные апологеты метрополии – Мережковский, Белый и Блок.
Смерть на стыке эпох
Название передает буквальный смысл: именно на стыке эпох ушли из жизни Вл. Соловьев, Чехов и Толстой, завершив целую эпоху в литературе и мысли. Помимо этих фамилий — большая часть текста посвящена Толстому — возникают имена Бунина, преуменьшающего человека до телесности и лишающего смерть сакрального смысла, Вересаева, Сергеева-Ценского, видящего мир огромным анатомическим театром, Свентицкого, С. Андреевского и, наконец, Л. Андреева, сплавляющего воедино натурализм и мифопоэтику и Горького с идеей банальности смерти.
Философия смерти в русском модерне
Русская танатология не ищет смысл жизни, а занимается философией смерти. Причем пытается ее не принять, а понять. (Существует она всего лишь с XVIII века, до этого такими вопросами ведала церковь.) Отсюда смерть как «еще одна религия» у Розанова, смерть как интегральная часть жизни у Ф. Шперка, рождение как начало смерти у Бердяева, похвала смерти у Бахтина, Шестова, Флоренского. И все это исчезает с революцией по причине гибели или эмиграции носителей идей.
Апокалиптическое в русском модерне (Часть первая)
Здесь представлены различные концепции апокалипсиса: Бердяев, Мережковский, Вл. Эрн, считающий апокалипсис порталом в другое измерение, Розанов, считающий его воротами в пустоту, Соловьев и панмонголизм. По мнению автора, апокалипсис описывается уже Пушкиным и Достоевским. Впрочем, большинством художников, вступивших в новое столетие, тоже: Блок, Белый, Малевич, Кандинский, Волошин, Крученых.
Декаданс и модернизм
Русский декаданс, существовавший между двумя полюсами: ярым его противником Львом Толстым и апологетом Дмитрием Мережковским. Другие важные для этой главы фигуры: Волынский и Дягилев.
Добровольная смерть как феномен времени
Э. Дюркгейм и интерпретации его учения. Анализ феномена самоубийства: от идеи его абсолютной социальной обусловленности до идеи обусловленности его абсолютно психологической. Луначарский: физика бессмертна, — Розанов: самоубийство есть катастрофа, — Иванов-Разумник: самоубийство есть следствие неприятия мира. Почти все творцы на стыке веков пытались покончить с собой или думали об этом: Бальмонт, Брюсов, Гумилев, Пастернак, Мандельштам, Ходасевич. Знаменитая пьеса Эрдмана «Самоубийца». Глава заканчивается парадоксом: нетерпимость к самоубийству в советской идеологии, с одной стороны, — добровольная смерть Маяковского и Есенина, с другой.
Искусство жизни и культ смерти
Серебряный век. Никакой другой европейский модерн, показывает автор, не занимался так плотно смертью, как русский. Никто не разрабатывал тему богаче и разнообразнее, чем Блок.
Смерть искусства
После символизма искусством становится презентация. Смерть всех традиций искусства. Об этом писали Шкловский, Бердяев, С. Булгаков. «В обширном творчестве как Хлебникова, так и Маяковского — как в поэтическом, так и в теоретическом, — пишет Ингольд, — многократно говорится о корреляции между жизнью и смертью, между прошлым и будущим, между дурной повседневностью и утопией, однако, все это представлено и осмыслено по-разному». Тема раскрывается, в том числе, и через рассмотрение творчества эго- и кубофутуристов, акмеистов, неопримитивистов, обэриутов, Якова Друскина.
Революция и смерть
Убийство царской семьи как обнуление сакральности власти и легитимизация волны повседневного насилия. Герои этой главы: Замятин, Пришвин, Зощенко, Серапионовы братья, Булгаков (используя библейский язык для описания ужасов войны в «Белой гвардии», он показывает апокалиптические изменения в мире), Пильняк, Платонов.
Апокалиптическое в русском модерне (Часть вторая)
Варварство с Востока как возможность обновления русской культуры. Панмонголизм. Владимир Соловьев. Бенедикт Лившиц.
Закат Европы! Восход России?
Шпенглер в СССР. «Не дожидаясь, пока в Советской России улягутся споры по поводу “Заката Европы”, Ленин поздней осенью 1922 года предпринял культурно-политические меры, не только положившие конец вопросам восприятия Освальда Шпенглера, но и внезапно вычеркнувшие из современной культурной жизни всю немарксистскую (т.н. “идеалистическую” или “мещанскую”) философскую культуру. Тогда в рамках уникального в мировой истории акта интеллектуальных репрессий более двухсот ведущих философов, ученых-гуманитариев и писателей были лишены гражданства и на зафрахтованных немецких кораблях высланы из страны.»
Культ Ленина как культ мертвеца
Ленин ценим и любим, как святой, вплоть до обожествления. «На фоне так или иначе задокументированного реального присутствия смерти культ как личности Ленина, так и его забальзамированного трупа выглядит абсолютно неуместным, если не циничным. Массовая гибель безымянных жертв военного и полицейского насилия перекрывается и, как минимум на время, исчезает из поля зрения из-за одной-единственной все собою затмевающей смерти, которая одномоментно должна гарантировать светлое, устремленное в вечность будущее коммунистического мира». Горький описывает Ленина как Христа.
Казалось бы, в этом, неизбежно пунктирном, описании глав книги не хватает внятной структуры: тезиса, антитезиса и синтеза. Но таково и само исследование Ингольда. Его труд, содержащий много обзорной информации, но не слишком много анализа, в некотором роде начинается ниоткуда и обрывается в никуда. Книгу предваряет репродукция «Черного квадрата» Малевича, снабженная цитатой: «…встать рядом со смертью и ее победить», а завершает фраза: «Затратная, поддерживаемая государством борьба против смерти (и бессмертия) заканчивается тем, что многие из тех, кто делал ее возможной и осуществлял, сами потеряли свободу или жизнь». Получается культурологический экскурс из смерти в смерть. Не в силах в полной мере понять эту тягу к небытию, исследователь может лишь неустанно удивляться выбранному для изучения предмету — русскому модернизму. Удивлен будет, впрочем, и русский читатель, которому книга «Концепции смерти в русском модерне от Толстого до Ленина» даст в полной мере ощутить масштаб пляски смерти — как в начале ХХ века, так и в иные времена.
Александра Вареникова
|
