|
АРХИВ
Об авторе | Анатолий Евгеньевич Соколов (21.01. 1946 года, Новосибирск), окончил филфак Новосибирского пединститута и аспирантуру Новосибирского университета. Служил в Советской Армии, работал в изыскательских экспедициях, учительствовал в сельской школе, преподавал философию в новосибирских вузах. Кандидат философских наук, доцент. Автор пяти поэтических книг. Умер в Новосибирске 19.04. 2010.
Анатолий Соколов
Новобранец снег
* * *
Здесь транспорт идёт через две остановки,
И сохнет бельишко дешевле верёвки,
И злая жена исподлобья глядит,
Как молодость чахнет и бедность смердит.
Здесь дерзкий подросток читает в трамвае
Статьи о барачно-палаточном рае.
Он больше не верит шершавой звезде
И ищет невесту в дворянском гнезде.
Отсюда идёт пополнение тюрем,
Из окон, завешанных марлей и тюлем,
Доносятся жалобы вдов и сирот,
Здесь носит ножи запрещённый народ.
За мусорной кучей разбитой игрушкой,
Нахохлившись, в сумерках дремлет церквушка.
Навеки забыта людьми и творцом,
С морщинистым, грязным и кротким лицом.
Шныряет сквозняк под родительским кровом,
И ангел планирует в небе багровом,
И клячу истории гонит поэт
Кривляться на сцене своих оперетт.
И тело в согласии с нынешней модой
Расшатано утром безумной свободой,
А в полдень — неволей и тяжким трудом
Из кожи с костями построенный дом.
Готовясь за море отплыть из Сибири,
С тоской тяжелее купеческой гири,
Тайга под крылом самолета поёт...
Привычно московское радио врёт.
Пекутся в издательствах пышные книги,
И звёзды срывают с небес прощелыги,
И смолоду копят богатство и злость,
Чтоб Родину-мать бросить псам, словно кость.
* * *
Спросит мать: «Что с тобою, сынок?» —
«Ах, оставь: говорить нет желанья!»…
Надо мною висит потолок,
Симулирует переживанья...
Я, троюродный внук Ильича,
Грохоча костылями по полу,
В телогрейке с чужого плеча
Собираюсь на утренник в школу.
Жжет карманы мне горсть медяков —
Соль труда и душевного мрака,
И пронзительно хор сквозняков
Запевает из трещин барака.
И, прищурив глаза, через снег
Смотрит Сталин с огромных полотен
На счастливое детство калек,
Вырастающих из подворотен.
Истребив поколенье отцов,
Он к терпенью склонил ребятишек.
За фасадом помпезных дворцов
Нет еды, не хватает дровишек,
Но оркестров военных излишек.
* * *
Методично сахарная пудра
Засыпает дом со всех сторон,
От душевной смуты лишь под утро
Связывает мысли вялый сон.
Книжки — неудачников отрада.
Господи, гори они огнем!
«Библия», «Коран» и «Илиада»,
Да еще фадеевский «Разгром».
«Русским лесом» Леонид Леонов
Грузит «чуждый чарам чёрный чёлн»,
Налетев на риф аттракционов,
Пушкин на забвенье обречён.
И пока луна копейкой медной
Исподволь воспламеняет плоть,
Скука — дочь тоски ветхозаветной
Мать свою сумела побороть,
И, легко презрев на радость змия
Подвиг власяницы и вериг,
В бездуховной мгле лежит Россия,
Кутаясь в китайский пуховик.
Прижимая глаз к оконцу ночи
На краю рассыпчатой земли,
Мысль в себе стремится, что есть мочи,
Вывихнуть традиций костыли.
Но невероятная кручина
Впитывает в бронхи высоту:
Встанешь рано — зеркало в морщинах,
Сигарета мылится во рту.
Зубы чистишь, куришь, варишь кофе,
Продолжая жадно видеть сон.
В зеркале двойник — анфас и в профиль:
«Божий дар зачем тебе, пижон?»
Вспоминаешь словно под копирку
Для провинциальных поэтесс
Дом в деревне, деда бескозырку
И отца мучительный протез.
* * *
Без имени, отчества и языка,
На голой земле постелив телогрейки,
Мы долго жевали бесплатный закат
И пили вино, словно древние греки.
От серого пламени спрятанных звёзд
Закат над районом роскошней павлина.
Шатался горбатый Спартаковский мост
Вчера за решеткой осеннего ливня.
В компании с другом, убитым тоской,
Как трудно бродяге во мгле беспредельной
Выдерживать приступ болезни морской,
По мосту скользя, как доске корабельной.
И ночью с мешком голубей в голове,
В любую погоду всегда одинаков,
Дом Грузчиков медленно плыл во главе
Растерзанной в клочья эскадры бараков.
Я шел между ними в тяжёлом пальто
Туда, где окошко немеркнущей лампой
Годами терзает меня ни за что,
За то, что родился с душой косолапой.
Но есть, слава Богу, находчивый друг,
Который, истратив последнюю спичку,
На миг освещает дорогу на юг
Для бедной души, превратившейся в птичку.
А утром от птиц набухает лазурь,
И воздух над городом пёстр, как газета,
И тысячи душ после комнатных бурь
Из окон летят во все стороны света.
* * *
С. Меньшикову
Мы, каракули Бога, пытались себя прочитать,
Но чем дальше, тем толще беспомощной жизни тетрадь,
И на первых страницах уже неразборчивы строчки...
Тесно диким словам на просторах трёхспальной стопы,
А домашние — мирно пасут капитанские дочки
За спиной в политической буре кипящей толпы.
Слуги бело- и красно-кирпичного нежного тела
Не забыли, хоть жизнь на три четверти в смерть улетела,
Обжигавший зрачки электрических окон пунктир,
Да метели шершавый язык, обдирающий щёки...
До свидания в будущем, рай коммунальных квартир,
Где хрустели дешевым вином и учили уроки.
Сторож собственной дури, игрушка заморских забав,
Не дыша, не любя, еле-еле просуществовав
Между тем доморощенным счастьем и купленным этим,
Начинаешь шептать «лимонад», «шоколад», «пастила»
И облезлую кроличью шапку ломать перед третьим
И трясти перед ним головой из цветного стекла.
Помогал мне барак засыпной, маргинальный барашек,
Накопить в голове миллиард разноцветных стекляшек,
Не украсть, так украсить цветами районный сумбур,
Там, где царствует хаос прямых и изломанных линий...
Но посмотришь однажды из узких глазных амбразур,
Как заплёванный скверик вдруг хвост распускает павлиний,
И в душе моей мрачной становится сразу светло,
Когда город глядит на неё сквозь цветное стекло.
После рюмки кагора над родиной небо в алмазах,
И цветы на пуховых плечах и пирожные в вазах.
В кошельке громыхает остаток артельной казны,
Но в бутыли с бордовым вином не осталось ни грамма,
И ободранных луковиц пару в проёмах глазных
С жутким скрипом вращает весеннего дня панорама.
* * *
Пока долгоиграющая вьюга
Рассыпчатую музыку прядёт,
Приснится мне прекрасный ужас юга
И в небе солнце, сладкое, как мёд.
И колдовские голоса в эфире,
И вкус вина с ореховой халвой...
Проснулся я в нетопленой квартире,
Растерянный, голодный, чуть живой.
«Почто, — спрошу эпоху ветровую, —
Не граблю, не ловчу и не ворую,
Последний среди русских недотёп,
Не славлю идол рыночный взахлёб?»
Жужжа, слетают ангелы и мухи,
С шипеньем выползают орды змей
На роскошь ослепительной разрухи
Многострадальной Родины моей.
Пусть «сникерсы» питательнее жмыха,
Пускай бананы — «хлеб» для бедняков...
Россия вдруг очнулась, как бомжиха,
С похмельной дрожью, в пятнах синяков.
День, прошумевший судорогой пьяной,
Установил на крови власть ножа,
Ночь бродит как фотограф с обезьяной,
Блицуя и от холода дрожа.
Нахохлились дома, зажмурив очи,
Про липовый протез скрипит кровать...
Какие сны цветут на клумбе ночи!
Как страшно их в упор не узнавать!
* * *
Сыну Васе
Двуногое в перьях во тьме закричит кукареку,
И звери домашние станут от голода выть,
С кисельного берега брошусь в молочную реку,
Заранее зная, что мне её не переплыть.
В такие мгновения всё вспоминается снова:
Короткие слёзы от дыма затопленных бань,
Тяжёлая, нежная пыль большака продувного,
Где сбоку сложил свои ржавые кости комбайн.
Блины да картошка и злая заморская сказка,
Лай уличных псов под лучом однорогой луны,
И кажется, будто тевтонские рыцари в касках,
Висят на заборе кастрюли, пимы, чугуны...
Крути-не крути, мы продукты крестьянской работы,
Что б ни говорили о наших корнях доброхоты.
В родимой деревне, где в каждом окне по цветку,
Внутри кукареку поют, а снаружи — ку-ку.
Пусть каждый земляк будет в новую жизнь переизбран,
Но первыми встанут из гроба отец мой и мать...
Всего за три сотки души поклонюсь в ноги избам
И вновь в опостылевший город уйду умирать.
* * *
Ледяным, мохнатым зимним утром
Душный мрак жжёт кожу, словно йод,
А душа летит в такси маршрутном
К дому, где меня никто не ждёт.
Даже книги мне уже не рады
И всё время валятся из рук…
На пути — сугробов баррикады,
Стужа и безмолвие вокруг.
Небо в январе темнее снега
Падает на лозунг «миру — мир»…
Доходяга, бабочка, коллега,
Безделушка, Бог твой ювелир.
Рощи облетели, поле голо,
Мрачен политический режим.
Голосами грубого помола
Друг на друга больше не кричим.
Но ещё грустней тебя молчащей
Наблюдать, не распечатав рта.
Сердце заставляет биться чаще
О любви несбывшейся мечта.
Не жалею, не зову, не помню…
Тлеет жизни скрученный табак,
Входа нет в души каменоломню
Для красивых женщин и собак.
Кто ж тогда вверху так жутко воет,
Что уже не хочется заснуть?
Или вновь любви гиперболоид
Прожигает каменную грудь?
* * *
Уже не так, как раньше, мучит
Обиды горькая полынь.
И опыт пошлой жизни учит:
Нет ни героев, ни святынь.
История — возня в лакейской
Из-за доходов и чинов…
Все брызги слякоти житейской
В тебя попали, Sokoloff?
* * *
Почитай мне из самого раннего,
Что-нибудь почитай Мандельштама.
В небесах от летящего лайнера
Остаются на память два шрама.
Вдаль плывут облака неуклюжие,
И уста повторяют: «разлука»...
У искусства простое оружие:
Звуки образа, образы звука...
* * *
Под берёзкой худой и поникшей
Горожанка тоскует в грозу
По Христу, по Толстому, по Ницше,
А по мне не уронит слезу.
Жмутся лошади ночью к телегам,
Будто к ним привязали магнит,
И звезда над изношенным снегом
В темноте еле-еле горит.
Лошадь в городе сделалась лишней,
Авеню иномарки шерстят…
Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник,
Испарений бензиновых яд?
О б о ж а ю пиры и ночёвки
В помещенье, где грязь и клопы,
В недрах малолитражной хрущевки,
Ненавистной родной скорлупы.
От авансов любви кровожадной
До утра откажусь наотрез,
Ночь на голову прыгает жабой,
Словно мокрый холодный компресс.
И мелодией песни заветной,
Кончив спор между «быть» и «иметь»,
Неожиданно и незаметно
Сон ломает меня, как медведь.
* * *
Владимиру Ярцеву
Липы на задворках поликлиники
Жертвуют имущество на храм.
С веток светло-жёлтые полтинники
Сыплются на землю по утрам.
Рай зажжется к вечеру неоновый,
Вспухнет одиночества синдром.
Нет со мной Арины Родионовны,
Друга нет и кружки нет с вином.
Мне луна в окно глядит неласково
Сон прельстил мечтой и был таков.
Языка обрывки тарабарского,
Мешанина стуков и звонков.
С химзавода облако зловония
Накрывает Кировский район,
Но какая чудная симфония
Зазвучала вдруг со всех сторон…
Над гусинобродскими оврагами,
Над военным в доску городком
Новобранец снег идёт зигзагами,
Словно выпил лишнего с дружком.
Снег идёт нежней и нерешительней,
Чем родные братья: дождь и град,
И следит за снегом горстка жителей,
Гордых, будто выиграли грант.
* * *
Василию Соколову
В трезвон колокольный с звонками пустого трамвая
Вмешался гудок парохода с открытой реки...
Я сплю, и летает по комнате мама живая,
И стелет по полу лоскутные половики.
И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет,
Молитву творит и у Господа просит: прости...
Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик
Для внука она сберегла, голодая в пути.
Ах, бабушка Анна, с тобой не пришлось мне проститься,
И вряд ли могилку твою я найду в Ерестной.
Нет памятней в жизни того дорогого гостинца —
Когда это было? Наверное, ранней весной...
Повеяло влажным теплом из добротного хлева,
И вспомнил вкус чёрных картошин из недр чугуна,
Корова стояла там гордая, как королева,
Под нею на корточках благоговела страна...
Скорбит Богоматерь с младенцем на тёмной иконе,
И страхи растут, будто близятся Cудные дни:
Ужели засохли мои деревенские корни,
Ужели в деревне совсем не осталось родни?
Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой,
Где папа в шинели и мама в тяжёлом пальто,
Как лёгкий листок, оторвавшись от ветки родимой,
Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто?
Молчи, не мычи с хомутами печали на шее:
Холодная печка в избе, и не светят огни...
Мы стали разборчивей, жёстче, хитрей и умнее,
Но так бескорыстно не можем любить, как они.
Публикация Александра Денисенко, Владимира Ярцева
и Валерия Лазуткина
| 
