НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Глазами единовкусников

Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым / Ред.-сост.
 Е.М. Луценко, С.А. Чередниченко. — СПб.: Алетейя, 2017.

«В детстве хотел быть милиционером» — а получил в культуре статус охранителя и ревностного отстаивателя культурных традиций. «Не был создан для радостей общежит­ской жизни» (из собственных воспоминаний о студенчестве) — и вот уже много лет имеет репутацию принципиально независимого исследователя, высказывающегося только по важным поводам. С детства читал Шекспира в подлиннике, свой единственный вступительный экзамен сдавал в восемнадцать лет как медалист — но не имел «учителей по профессии», зато вот уже много лет собирает вокруг себя верных последователей (как cтудентов на кафедре РГГУ — о чем в книге есть восхищенный очерк Владимира Ганина с красноречивым названием «Маг слова» — так и «единовкусников» и «птенцов гнезда Игорева» на Форуме молодых писателей, как метко и не без добродушной коллегиальной ревности обозначил эту преемственность Сергей Чупринин в «знаменском» очерке¹ ). «Единовкусниками» и сопластниками — молодыми коллегами по журналу «Вопросы литературы» — и подготовлен этот том, включивший пятьдесят пять разножанровых текс­тов, объединенных личностью Игоря Олеговича Шайтанова.

Книга построена как последовательность шести культурных сюжетов, значимых для представления фигуры Шайтанова как в личностном, так и в академическом аспектах. Вологда как топос формирования — и возвращения к истокам; «университетская жизнь» (о Шайтанове-преподавателе и филологе, за плечами которого многолетний опыт работы в Вологодском пединституте, МПГИ²  и РГГУ); «неудобная» советскому времени литература, где основополагающее место занимают работы о Замятине, Пильняке и Зощенко; бытование критики советской поры, переносящее нас в знаменитый семинар в Дубултах; Англия, осмысленная с разных сторон — от анализа поэзии Байрона и Китса до встреч с Исайей Берлином; и, наконец, Шекспир как предмет многолетних шайтанов­ских исследовательских интересов. Каждый из разделов предваряется интервью, в котором слово предоставляется самому герою книги (в двух разделах — «вологодском» и «английском» — еще и его беседы с исследователями и фигурантами соответствующей темы), а статьи Шайтанова находят отражение в отзывах коллег о нем и о соответствующем периоде «личной» истории (часто — истории совместно проживаемой, как в воспоминаниях Самуила Лурье о Дубултах или Вл. Новикова о «семидесятниках, которым ныне по 70 лет»). Шайтанов говорит — и говорят о нем, но в рамках соответствующего концептуального блока. Такой подход заметно отличает «юбилейный» том, изданный к семидесятилетию главного редактора «Вопросов литературы», от «венка» ритуальных поздравлений и воспоминаний, традиционно ожидаемого на этом месте, и придает книге-подарку осмысленный культурологический характер, более того — полифонический по охвату тем.

В интервью Шайтанова последовательно прослеживается линия идеологической и — что едва ли не важнее — человеческой независимости, при советской власти обусловленной понятными препонами, но сохраняемой как бесценное свойство личности. Это сказывается во всем: от внутриуниверситетских коллизий, когда герою «предлагают» и «уговаривают» его, тот либо «отнекивается» либо «соглашается», до взаимоотношений с цензурой (и здесь обращает на себя внимание личность Бориса Ивановича Пуришева (1903–1989), старшего коллеги Шайтанова по МГПИ, один из главных уроков которого — органичное избегание «рогаток» советской идеологичности. «Пуришев в таких случаях как-то умел прибегать к фигуре умолчания; как будто то ли его здесь нет, то ли не к нему сказанное относится». «Не делать резких движений, не нарушать безусловных запретов» и «доходить до пределов допустимого, постепенно расширяя эти пределы» — важнейший из воспринятых от него культуртрегерских и поведенческих заветов). Так, следуя компромиссу «между современностью и Шекспиром» — двумя полюсами своего исследовательского интереса, критического и историко-филологического — в ситуации ограничений, когда Мандельштама уже можно цитировать, но умеренно, о детективе же писать еще нельзя — Шайтанов выбирает в качестве темы кандидатской диссертации Бернарда Шоу, а вместо не разрешенного по нелепым конъюнктурным причинам Заболоцкого (директор издательства — автор доноса на поэта) пишет книгу о Николае Асееве. (Последний, возможно, менее значим иерархически — но ввиду забытости труд о нем сейчас остается едва ли не более актуальным на фоне полноценно исследованного Заболоцкого — и глава из книги «В содружестве светил», опубликованная в рецензируемом томе и буквально воскрешающая классика советской эпохи, — подтверждение этого). Шайтанов не был принят в Союз писателей до книги об Асееве ввиду «отсутствия публикаций о Фадееве, Федине, Шолохове» — однако «…антисоветизм не был для нас главной и пламенной страстью. Неприятие советской лжи было простой и очевидной нормой…» — констатирует Вл. Новиков, один из одногруппников Шайтанова по филфаку МГУ в 1965–1970 годах.

Если версия Новикова — пример умения жить, будто советской власти не существует, а личность Пуришева важна прежде всего тенденцией к разумному умолчанию, то следующий за новиковским текст Ирины Ершовой, посвященный 25-летию историко-филологического факультета РГГУ, тематически продолжает линию движения к свободе уже в постсоветскую эпоху: «…новизна была не открытием новых имен, изобретением новых предметов и книг; новое было в том, что у всех нас впервые появилось ощущение, что мы можем учить в любимой профессии тому, что нам близко и любезно, что нам представляется важным и значимым, а не тому, что конъюнктурно, выгодно, безопасно и рационально». Сам герой книги говорит о временах конъюнктуры так: «Сопротивлялся ли я в таких случаях? Если это не меняло сути того, что я хотел сказать, но противоречило их правилам игры, то нет. Во мне никогда не было интеллигентского протестного драйва, и я всегда пытался различать (важное различие, как много лет спустя мне объяснял Исайя Берлин) компромисс и конформизм. Первого избегал, ко второму был склонен». Эти слова как нельзя лучше манифестируют культурную независимость и принципы достойного существования в условиях ортодоксальной атмо­сферы «вегетарианских» 1970-х, — принципы, ставшие главным стержнем раздела «Университетская жизнь» и в целом нравственным императивом книги. Не обошлось и без «приманок» КГБ, из которых герой книги «выпутался» с присущим ему чувством собственного достоинства и остроумием, не изменяющим ему в конфликтных ситуациях: «Помню, это был год 1979-й или 1980-й. Очень вежливый человек меня пригласил в гостиницу “Россия”. И со мной очень корректно беседовали и говорили, что иногда нужно написать письмо от литератора к литератору и что “мы тоже можем быть вам полезны — например, у нас есть много книг, которые нельзя читать, но вам будет можно”. На что я тогда ответил: “Вы знаете, я положил себе за правило читать только книги, выпущенные издательствами «Художественная литература» и «Советский писатель»”. Шайтанов вообще умеет подчинять себе и переформатировать стереотипы, навязываемые окружением, временем, эпохой, словно воплощая тыняновский завет: «Не планомерная эволюция, а скачок, не развитие, а смещение», — что проявляется и в интереснейшей беседе с Леонидом Клейном о коллекционировании книг и трансформациях отношения к библиофильству. «Дистанция» и «старомодность» — слова из эссе Ирины Ершовой, точно характеризующие Шайтанова-профессора и критика: ему как мало кому свойственны дистанцированность от окружения, порой располагающего к фамильярности, и критическая дистанция, позволяющая оценить явление лишь после его проверки временем (без осознания последнего постулата, кажется, невозможно как следует понять отношение Шайтанова к современности).

Небольшая рецензия вряд ли может не то что затронуть, а даже просто перечислить все культурные составляющие этого тома. За пределами нашего разговора остаются не только Вологда и Шекспир, но и политические колонки, которые критик вел в (еще не деградировавшей) «Литературной газете» в 1990-е годы. Среди них я выделил бы «Прошу прозы!» — о причинах неуемной депутатской страсти к цитированию — и «Тише, обыкновеннее» — о симптоме полуобразованщины как проявлении монологичного сознания — текст, написанный в 1990-м и читающийся так, словно он напрямую относится к эпохе нынешних соцсетей. За пределами книги, в свою очередь, остались статьи о современной поэзии, опубликованные преимущественно в «Арионе» и «Вопросах литературы» и частично вошедшие в книгу «Дело вкуса» (М.: Время, 2009). О поэтической критике как об еще одной точке отсчета эстетических координат повествуется в тексте Алексея Алехина, представляющем краткий обзор публикаций Шайтанова на протяжении более чем двадцати лет существования журнала и дающем картину движения русской поэзии глазами главного редактора «Ариона». Вообще, есть ощущение, что современная литература последних лет двадцати — по крайней мере, в исследовательском аспекте — Шайтанова не очень интересует: книга «Дело вкуса» и последовавшие за ней две суровые статьи «о колебаниях поэтического стиля» («И все-таки двадцать первый…», «Вопросы литературы», 2011, № 4; «Пускай уж лучше лошади…», «Арион», 2013, № 4) как бы замыкают круг, а последовавший за ним хлесткий ответ на опрос «Лиterraтуры» о «культурной паузе»³  поставил точку (надеюсь, с запятой) в его письменных размышлениях на сей счет (исключения сделаны для Евгения Рейна и Виктора Сосноры, работы о которых можно найти в Журнальном Зале). Впрочем, здесь буду рад ошибиться.

Однако в ситуации искусственной раздутости информационных поводов аристо­кратическое молчание Шайтанова остается многозначительным, как и его сарказм; демонстративно вкусовая позиция критика («Я плохой читатель — не могу прочесть то, что кажется посредственным»), только по осознании глубины явления переходящего к его постижению, — противопоставленной столь модному сейчас эстетическому релятивизму; любая реплика в споре — достойным и фундированным отстаиванием собственной позиции, а само его имя — символом ценностей классической культуры.

Борис Кутенков

1  С. Чупринин. Для своего круга. // Знамя, 2013, № 3.

2  С 1990 года — МПГУ им. В.И. Ленина.

3  «…С именами дело обстоит неважно, если говорить в том высоком значении, когда Имя — с заглавной буквы. И это не беда литературы этого года, а особенность сегодняшней культурной ситуации. С именами упорно боролись, ибо они — принадлежность иерархического сознания, а у нас все равны, поскольку — демократия. Дерзну предположить, что она, демократия, не в том, чтобы отказаться от суждений вкуса и от авторитетного слова…» // Литературные итоги 2014 года. Часть I. Лиterraтура, 2014, № 32.